Она встретила меня на пороге не с поцелуем, а с ультиматумом. Я только что вернулся из командировки, еще пахло пылью и бензином чужого города, а в прихожей висел тот самый сладковатый запах детской присыпки, которого раньше не было.
— Нам нужно поговорить, — сказала Катя. Голос у нее был ровный, стальной, незнакомый. В нем не было ни радости от моего возвращения, ни тепла.
Она развернулась и пошла в гостиную. Я, как дурак, с чемоданом в руке, поплелся за ней. И замер. В центре комнаты стояла новая кроватка-люлька. А в ней, под кружевным балдахином, копошился розовый младенец.
Мозг отказывался верить. Я смотрел на это существо, потом на Катю, снова на ребенка. Шестеренки в голове пытались провернуться, сложить даты, но получалась только каша. Я уезжал на четыре месяца. Этому малышу было… месяц? Полтора?
— Чей? — выдавил я единственное слово. Оно прозвучало как скрип ржавой двери.
Катя не смутилась. Не опустила глаза. Она посмотрела на меня прямо, вызовом.
— Не твой. Но теперь он будет с нами. Я забрала его.
Оказалось, все было просто и банально, как в дурном сериале. Сосед сверху, тот самый «добрый» Алексей, который «помогал», пока я пропадал в командировках. Помогал настолько, что у них завязался роман. А когда Катя забеременела, он просто сделал испуганные глаза и сказал: «Ты что, с ума сошла? У меня семья!» И исчез, сменив номер телефона.
Катя родила. Сказала своим родителям, что ребенок от меня, что я все знаю и принимаю. А теперь пришла ко мне.
— Я не отдам его в детдом, — заявила она, и в ее голосе впервые дрогнула не уверенность, а истерика. — Он ни в чем не виноват. Либо мы остаемся вместе, и ты принимаешь его как своего, либо… либо я ухожу. От тебя. Навсегда.
Она произнесла это так, будто говорила о покупке новой мебели. Не «давай обсудим», не «прости меня», а холодный, жесткий ультиматум. «Прими моего ребенка от другого мужчины, или ты меня больше не увидишь».
Во мне все закипело. Гнев, обида, унижение. Я, который пахал как волк, чтобы обеспечить нас, строил планы на будущее, вертелся как белка в колесе между работами и командировками… А она в это время водилась с каким-то подкаблучником с пятого этажа.
Я открыл рот, чтобы выкрикнуть все, что о ней думаю. Чтобы сказать, чтобы она собирала свои вещи и убиралась к черту вместе со своим незаконнорожденным сыном. Чтобы никогда не появлялась на моих глазах.
Но я посмотрел на нее. И увидел не расчетливую изменницу, а загнанное, отчаявшееся животное. Она была бледной, с синяками под глазами, худая до истощения. Руки ее слегка тряслись. Она боялась. Боялась меня, будущего, всего. Но готова была идти до конца ради этого ребенка.
‼️ОБЯЗАТЕЛЬНО НУЖНО ПОСТАВИТЬ ЛАЙК, ПОДПИСАТЬСЯ И ВКЛЮЧИТЬ УВЕДОМЛЕНИЯ‼️
И я посмотрел на него. На этого крошечного, беззащитного человека, который тихо посапывал, втягивая в себя воздух своей новой, такой жестокой жизни. Он был абсолютно ни в чем не виноват. Его существование — это результат поступков двух взрослых людей, один из которых сбежал, а второй сейчас стоял передо мной на ломких ногах.
Я ненавидел ее в тот момент. Ненавидел лютой, слепой ненавистью. Но я любил ее. Это было больно, нелогично, унизительно, но это был факт. Мы были вместе семь лет. Все мои планы, все мечты о будущем были с ней. Без нее они рушились в прах.
И я сдался. Не из любви. Из страха остаться одному. Из жалости. Из какого-то извращенного чувства долга.
— Хорошо, — прошептал я, и эти слова обожгли мне горло, как кислота. — Остаемся.
Она выдохнула, и все ее напряжение вылилось в тихие, беззвучные слезы. Она кинулась обнимать меня, но я отстранился. Принять решение — одно. Принять ее ласки — совсем другое.
Так началась наша новая жизнь. Жизнь в аду. Я ходил на работу, молчал, спал на диване. Катя пыталась наладить быт, заискивала, ловила мой взгляд. Я не смотрел на нее. И не подходил к ребенку. Он был для меня невидимым. Живым, дышащим напоминанием о ее предательстве.
Все изменилось в одну ночь. У ребенка поднялась высоченная температура. Катя металась по квартире в панике, звонила в скорую, но те говорили, что все брижи заняты, ждите. Малыш кричал, заходился в плаче, его личико пылало.
Катя рыдала, прижимая его к себе, совершенно беспомощная. И в какой-то момент ее истерика, ее страх стали такими оглушительными, что перекрыли мою собственную боль. Сработал какой-то древний инстинкт. Инстинкт того, кто должен решать проблемы, когда все вокруг паникуют.
Я молча подошел, взял у нее из рук горячий, плачущий комочек.
— Где ключи от машины? — спросил я спокойно.
— В… в прихожей, — всхлипывала она.
Я завернул ребенка в одеяло, схватил ключи и понес его вниз к машине. Катя бежала следом. Я мчался по ночному городу, нарушая все правила, а он на руках у Кати на заднем сиденье тихо хныкал.
В больнице, пока врачи делали ему уколы и ставили капельницу, я стоял в коридоре и впервые по-настоящему смотрел на него. Таким маленьким, таким беззащитным. Его крошечная ручка сжимала мой палец с силой, которой я от него не ожидал.
Врач вышел и сказал: «Все будет хорошо. Своевременно привезли. Хорошо, что папа не растерялся».
Это слово «папа» прозвучало как удар током. Но странное дело — оно не вызвало отторжения. Врач сказал это не мне лично, а той роли, которую я сейчас исполнял. Роли мужчины, который действовал. Спасал.
В ту ночь что-то переломилось. Я не простил Катю. Рана была еще слишком свежа. Но я увидел в этом ребенке не символ измены, а живое существо, полностью от меня зависящее.
Я начал помогать. Сначала по мелочи — подать бутылочку, покачать коляску. Потом больше. Первая улыбка, которую он подарил именно мне. Первое слово «па», обращенное ко мне. Его восторг, когда я подбрасывал его к потолку.
Катя смотрела на это с надеждой, но молчала. Она дала мне время. Пространство. Она больше не требовала любви. Она была благодарна даже за эту кроху участия.
Прошло два года. Я пришел с работы. Маленький Артемка (мы назвали его так) услышал скрип двери и помчался мне навстречу с диким криком: «Папааа!» Он вцепился в мои ноги, а я поднял его на руки и закрутил, как всегда, слушая его счастливый визг.
Катя стояла на кухне и улыбалась. Тихо, с грустинкой. И в тот момент я посмотрел на нее, на наш дом, на нашего бегущего ко мне сына… и понял.
Я принял его. Не потому, что она меня заставила. И даже не потому, что боялся одиночества. А потому, что он стал моим. По праву бессонных ночей, по праву первой спасенной жизни, по праву его безграничной детской веры в то, что я — его папа. Самый сильный и самый добрый на свете.
Я подошел к Кате, все еще с Темкой на руках. Она смотрела на меня, боясь пошевелиться.
— Все, — сказал я тихо. — Все, родная. Я дома.
И это была правда. Я не просто вернулся с работы. Я наконец-то вернулся в свою семью. Ту, которая оказалась не такой, как я планировал, но той, которой она была. И я стал отцом. Не по крови, а по выбору. Самому важному выбору в моей жизни.