Письмо от матери пришло вместе с партией весточек из дома. Толстый конверт, испещренный её торопливым почерком. Я порвал его, предвкушая долгожданные новости, запах родного дома, вложенный между строк. Но вместо листа бумаги на ладонь выскользнула старая, потрёпанная фотография.
Я не сразу понял, что на ней. Сначала подумал — кто-то из родни, ребёнок. Малыш в голубом конверте, с щёчками-булками и тёмными, знакомыми до боли глазами. Такими, как у моего отца. Как у меня в детстве.
Потом я перевернул снимок. На обороте, её почерком, но дрожащим, будто писала на ветру, стояла дата. Дата, которая приходилась на тот самый мой отпуск полгода назад. И подпись: «Твой сын. Артёмчик».
Воздух вышел из лёгких разом. Я слышал, как где-то далеко кричит сержант, грохочет дизель генератора, кто-то смеётся. Но это было за толстым стеклом. Я остался один в абсолютной, звенящей тишине, пригвождённый к земле этим крошечным кусочком бумаги.
Сын.
У меня есть сын.
Она ничего не сказала. Ни слова. Когда я уезжал после того отпуска, она плакала у вагона, цеплялась за меня и шептала: «Прости меня, Тёма, прости за всё». Я думал, она прощается. Оказывается, она просила прощения за то, что скрывала. За то, что украла у меня эти месяцы.
Я не помнил, как добежал до КПП. Как требовал у дежурного телефон. Как трясущимися руками набирал её номер. Она подняла трубку сразу, будто ждала.
«Ты знала», — это не был вопрос. Это был приговор, высказанный хриплым шёпотом.
Молчание в трубке было таким густым, что им можно было подавиться.
«Тёма… Мама сказала, что отправила письмо… Я не хотела тебе говорить… Ты бы волновался… Не смог бы нормально служить…»
Её голос был слабым, испуганным. Она лепила оправдания, одно нелепее другого, и с каждым её словом во мне росла чёрная, всепоглощающая ярость. Не из-за самого ребёнка. Нет. Из-за лжи. Из-за украденного времени. Из-за того, что я, его отец, последним узнал о его существовании.
«Я приезжаю», — бросил я в трубку и бросил её, не слушая её воплей о том, что не надо, что всё уже поздно, что я подведу присягу.
Мне было плевать на присягу в тот момент. Пусть меня отдадут под трибунал. Пусть расстреляют. Я должен был его увидеть.
Вырваться из части было адом. Но я был как одержимый. Я не спал, не ел. Я шёл как на автомате, преодолевая километры до станции, забивался в первую попавшуюся электричку, потом — в поезд. В голове стучало только одно: «Сын. Сын. Сын».
Я ворвался в её дом как ураган. Она стояла посреди комнаты, бледная, испуганная, с ребёнком на руках. Он был ещё больше, чем на фотографии. Пухленький, славный. И тот самый взгляд. Мой взгляд.
Я не смотрел на неё. Я смотрел только на него. Я подошёл, и она, замирая, позволила мне взять его на руки. Он был тёплым, тяжёлым, живым. Он уставился на меня своими тёмными глазами, сморщил носик и… улыбнулся. Беззубой, доверчивой улыбкой.
И всё. Всё рухнуло. Вся ярость, вся обида, вся боль — разбились об эту улыбку. Я прижал его к себе, вдохнул его запах — молока, детской кожи, чистоты. И расплакался. Тихо, беззвучно, чувствуя, как по щекам текут горячие, солёные слёзы.
Она смотрела на нас, и по её лицу тоже текли слёзы.
«Прости, — выдохнула она. — Я боялась. Я не справлялась одна. Мама помогала. Я думала, когда ты дембелем вернёшься…»
‼️ОБЯЗАТЕЛЬНО НУЖНО ПОСТАВИТЬ ЛАЙК, ПОДПИСАТЬСЯ И ВКЛЮЧИТЬ УВЕДОМЛЕНИЯ‼️
«Молчи, — прервал я её, не отрывая взгляда от сына. — Just молчи».
Я просидел с ним на руках несколько часов. Не отпускал. Он заснул, уткнувшись курносым носиком мне в шею. Его дыхание было ровным и спокойным. Он доверял мне. Абсолютно. Не зная, кто я. Просто чувствуя, что здесь — безопасно.
Потом я уложил его в кроватку и вышел к ней на кухню. Она сидела за столом, сжав в руках кружку с остывшим чаем.
«Рассказывай всё, — сказал я тихо. — С самого начала».
Она рассказала. Про то, как узнала уже после моего отъезда. Про панику. Про страх написать мне, зная, как я рвусь в учения, как важно для меня не подвести ребят. Про то, как её мать уговаривала не «нервировать солдата». Про одиночество. Про страх родов.
Я слушал и понимал, что её ложь была не от злого умысла. Она была от слабости. От глупости. От страха. Но это не делало её менее горькой.
«Я остаюсь, — заявил я, когда она замолчала. — На две недели. Пока не улажу всё с частью. Буду жить здесь. Буду помогать. Буду учиться быть отцом».
Она смотрела на меня с надеждой и страхом.
«А потом? Тебя же… накажут».
«Пусть накажут, — я пожал плечами. — Меня теперь наказать можно только одним — отнять у меня его. А этого не случится».
Те две недели были самыми насыщенными в моей жизни. Я писал рапорты, звонил командиру, объяснял ситуацию. Меня гнали по всем кругам армейского ада, но я был непоколебим. Я нёс службу здесь. Сейчас. С ним.
Я научился пеленать, кормить из бутылочки, купать этого крошечного человека. Я вставал к нему по ночам и носил на руках, напевая хриплым солдатским баском строевые песни. И он затихал под них.
Она смотрела на нас и потихоньку оттаивала. Мы не были парой. Мы были двумя людьми, связанными самым главным существом на свете.
Когда пришло время возвращаться в часть для разбирательства, я стоял в дверях с вещмешком. Она держала Артёмку на руках.
«Я буду писать. Каждый день. Присылать фото. — я поцеловал его в макушку. — А ты… ты будешь ему всё рассказывать. Обо мне. Чтобы он знал».
Она кивнула, не в силах говорить от слёз.
В части меня ждал ад. Губа. Выговоры. Лишение звания. Но мне было плевать. У меня была новая цель. Новая миссия. Самая важная.
Выйдя из части через месяц, я не пошёл в родной дом. Я пошёл к ним. Я открыл дверь своим ключом. Она стояла на кухне, а он сидел в своём шезлонге и увлечённо трогал подвешенную игрушку.
Увидев меня, он замер, а потом засмеялся и потянул ко мне ручки. Он узнал меня. Он помнил.
Я взял его на руки и обнял так крепко, как только мог. Он упёрся ладонями в мою щетину и что-то радостно лопотал.
Она подошла к нам, и я обнял её тоже. Потому что понял главное. Да, она совершила ошибку. Страшную. Но она подарила мне его. И мы теперь навсегда — одна семья. Со своими шрамами, со своей историей. Но — семья.
Армия научила меня держать удар. А он — мой сын — научил меня прощать.