Последнее письмо пришло в жаркий, пыльный день, когда мы разгружали кирпичи для нового КПП. Руки были в ссадинах и цементе, спина горела огнем. Политрук криво улыбнулся, протягивая мне тот самый, истоптанный сотнями рук, голубой конверт.
— Ну, боец, получай свою «моральную поддержку». Держи крепче, а то ветром унесёт.
Он пах пылью и потом, но сквозь это я уловил слабый, знакомый до слёз запах её духов — груша и жасмин. Сердце ёкнуло, как в первый раз. Я сунул конверт за пазуху, под гимнастёрку, к самому сердцу, и нёс его как святыню до самого отбоя.
Весь вечер ходил под подначками товарищей: «Опять от своей фельдшерицы?», «Да когда ты уже дембельнешься?». Я только ухмылялся, ощущая под тканью шелест бумаги. Это был мой личный ритуал. Дождаться тишины. Улечься на койку. Включить фонарик. И только тогда, с наслаждением гурмана, вскрывать конверт и погружаться в её строки.
В тот вечер я сделал всё как обычно. Одеяло на голову, чтобы свет не мешал другим. Осторожно провёл пальцем под клапаном. Внутри был не листок, а что-то плотное. Фотография.
Сердце застучало чаще. Она прислала своё фото. Наверное, в том самом платье, о котором писала в прошлом письме. Хотела порадовать. Я с улыбкой вытащил её на свет фонарика.
И мир рухнул.
Она была в платье. В свадебном. Белом, пышном, как облако. С фатой в волосах. И невероятно красивой. Такой я её никогда не видел. Она смотрела в объектив и смеялась тем счастливым, беззаботным смехом, который я помнил по нашим лучшим дням.
Но её рука была под рукой другого мужчины. Его ладонь лежала поверх её тонких пальцев. Чужой, широкой ладонью в дорогом смокинге. Он смотрел на неё, а не в кадр, с таким обожанием, от которого свело скулы.
Я не дышал. Мозг отказывался складывать картинку в единое целое. Это была постановка? Шутка? Может, её подруга выходила замуж, а Лера — свидетельница?
‼️ОБЯЗАТЕЛЬНО НУЖНО ПОСТАВИТЬ ЛАЙК, ПОДПИСАТЬСЯ И ВКЛЮЧИТЬ УВЕДОМЛЕНИЯ‼️
Я перевернул снимок. С обратной стороны её почерк, тот самый, выводил:
«Прости. Я не могу ждать. Но я желаю тебе всего самого хорошего. Целую. Твоя бывшая Лера».
Слово «бывшая» было подчёркнуто. Дважды.
В ушах зазвенела абсолютная, оглушительная тишина. Я не слышал храпа соседей, не слышал скрипа коек. Я видел только эту фотографию. Её счастливые глаза. Его руку на её руке. И это слово — «бывшая».
Потом волна. Горячая, тошнотворная волна подкатила к горлу. Я сорвался с койки, пошатываясь, побежал к выходе, в гальюн. Руки тряслись так, что я не мог открыть дверь. Всё внутри сжималось спазмами. Я упёрся руками в стену, и на холодный кафель хлынуло всё, что было внутри. Обед. Тоска. Безысходность. Вера.
Я стоял, согнувшись, давясь рыданиями, которые рвали меня изнутри, но не издавал ни звука. Только слёзы текли ручьями и смешивались с потом на полу. Я чувствовал вкус железа и предательства.
Как? Как можно было писать мне неделю назад: «Люблю, целую, жду», а сегодня прислать это? Это была казнь. Прислать фотографию своего счастья. Своего торжества. На фоне моего ада.
Я вернулся в казарму. Поднял с пола фотографию, которую выронил. Лёг на койку и просто смотрел на неё при свете фонаря. Я искал в её глазах принуждение, страх, печаль. Я не нашёл ничего, кроме радости. Чистой, безудержной радости.
И тогда я понял самую страшную вещь. Я не перестал её любить. Ненависть не пришла. Пришло что-то другое. Щемящее, безнадёжное, безумное понимание, что этот смех, эти глаза — это всё ещё она. Моя Лера. Та, которую я любил больше жизни. Она просто… перестала быть моей.
Я не порвал фото. Я спрятал его в ту самую коробку из-под патронов, куда складывал все её письма. Закрыл крышку. И лёг.
Наутро я встал по команде, как все. Умылся. Оделся. Пошёл на зарядку. Жил дальше.
Но что-то во мне сломалось окончательно. Я стал идеальным солдатом. Механическим. Бесчувственным. Я не радовался и не грустил. Я просто нёс службу.
А по ночам, когда казарма затихала, я иногда открывал коробку. Доставал ту фотографию. И смотрел. Смотрел на её счастье. И учился дышать сквозь боль, которая стала моим вторым я.
Я не разлюбил её. Я просто научился жить с этой любовью, как живут с пулей у сердца. Осторожно, чтобы не пошевелиться лишний раз. Иначе — адская боль.
И самый страшный кошмар приходил не тогда, когда я ненавидел её. А тогда, когда я ловил себя на мысли, что глядя на её счастливое лицо на той фотографии, я по-прежнему желал ей счастья. Даже такого. Даже не со мной.
Это и есть самая страшная казнь — когда любовь сильнее тебя самого. Сильнее обиды. Сильнее предательства. Она просто есть. Как приговор. Как шрам на душе. Навсегда.