Марина всегда была женщиной практичной. Не сорила деньгами, покупая десятые сапоги ради минутного удовольствия. Она привыкла тянуть всё сама, повторяя модель семьи своих родителей.
А рядом с Мариной существовал Паша. Ему, казалось, вечно было двадцать, хотя паспорт давно и настойчиво шептал другое. Он жил в своё удовольствие: рисовал бесконечные, сомнительные абстракции, часами просиживал в кафе с друзьями за разговорами о «вдохновении», мог неподвижно смотреть в потолок — и называл это мучительным поиском гениальных идей. Это могло бы казаться забавным, если бы не было так горько и настолько дорого ей обходилось.
Однажды, сидя за вечерними подсчетами, Марина с холодной ясностью осознала: за последний год он не принес в дом ни копейки. Зато съел он много. И спал сладко и подолгу. А его громких разговоров о «больших планах» и «грядущем прорыве» с лихвой хватило бы на три жизни вперёд.
Но ведь всё начиналось иначе. Любовь, как это часто бывает, поначалу ослепляет и заставляет видеть всё в розовом тумане. Первые месяцы их совместной жизни казались ей такими лёгкими и наполненными особым смыслом: она гордилась тем, что «поддерживает настоящего творца», что он — хрупкая гениальная натура, а она — его надёжная опора. Так ей казалось тогда… пока эта самая опора не начала медленно, но верно превращаться в тяжёлую плиту, под которой были погребены её собственные силы, мечты и надежды.
И вот произошло событие, которое стало последней каплей.
Дождь за окном стекал по стеклу сплошными мутными потоками, а двор тонул в непролазной грязи. Паша вернулся домой с виновато-несчастным видом. В руках он вертел ключи от машины — той самой, которую Марина брала в кредит, и платила за неё почти полтора года.
— Машину, ну… слегка помяло, — произнес он, и тон его голоса намекал, что речь идет о чём-то пустяковом.
— Как это — помяло?!
— Да нормально всё! Там крыло, фара… Ничего страшного. Мой друг Серёга всё сделает, у него сервис. Недорого, ну… ты же оплатишь, да?
Марина молчала. Сколько можно? Сколько можно закрывать глаза, платить за его безалаберность, верить в то, чего не было и, видимо, никогда не будет?
Она посмотрела на него — на его растерянное лицо, на привычную позу провинившегося мальчишки — и вдруг впервые увидела Пашу с абсолютной, почти пугающей ясностью. Не мужчину. Не спутника жизни. А большого, избалованного и ленивого ребёнка, которому просто не приходило в голову, что рядом с ним живой человек, со своими чувствами и интересами.
— Я оплачу? — переспросила она так тихо, что её голос почти потонул в шуме дождя.
— Ну а кто? У тебя же деньги есть, — он лишь пожал плечами, совершенно искренне не понимая, о чём вообще может идти речь.
И тогда Марина поняла. Это прозрение нахлынуло на неё волной, смывая последние остатки иллюзий. Она вспомнила, как ещё в институте Паша любил громко и красиво спорить о «великих художниках», как он вечно с упоением рассуждая о будущем. Уже тогда он не доводил до конца ни одного начинания. Ни одна картина не была завершена, ни одна идея не была воплощена. Но тогда это казалось ей таким очаровательным, проявлением его тонкой натуры. «Творческий хаос», — улыбалась она тогда, с нежностью прижимаясь к его плечу.
А сейчас этот самый «хаос» превратился в банальное, утомительное иждивенчество. Он методично забирал её деньги, её нервы, её годы. Он жил в её жизни, как тихий, невидимый квартирант, который ест из её холодильника, но никогда не выносит мусор и не участвует в оплате счетов. Правда, квартира была его.
— Я устала, Паша, — произнесла Марина, и её голос прозвучал непривычно ровно и твёрдо. — Я не буду платить.
— Что значит — не будешь? Это же наше! Наша машина! — в его голосе послышались нотки искреннего недоумения и уже зарождающейся обиды.
— Наша? — она горько усмехнулась. — Ты хоть один платёж по кредиту сделал? Хоть одну заправку оплатил? Это моя машина, мой кредит и… мои давно уже истончившиеся нервы.
В его глазах мелькнуло то самое детское недоумение, которое раньше вызывало у неё умиление, а затем сменилось злостью. Он привык, что Марина — это тихая, надёжная гавань. Что она всегда всё разрулит, покроет его промахи, подставит плечо. И вдруг — нет. Гавань закрылась.
— Ты несправедлива, — буркнул он, отводя взгляд. — Я ведь стараюсь…
— Стараешься? — Марина рассмеялась. Смех получился резкий, неприятный, почти истеричный. — Ты стараешься красиво лежать на диване? Или пить кофе, обсуждая никому не нужные проекты?
Он замолчал.
Ночь она провела без сна. В голове, словно на разорванной киноленте, крутились обрывки их общей жизни: как она тащила тяжеленные пакеты из магазина, а он говорил «зато в спортзал ходить не надо»; как она вносила плату за квартиру, а он с горящими глазами обещал, что «вот-вот начнёт продавать картины за бешеные деньги»; как она однажды слегла с температурой, но всё равно вставала готовить еду — потому что иначе он бы «не справился». Каждый такой эпизод был ещё одним гвоздём, вбитым в крышку гроба её терпения. И теперь этот последний гвоздь вошёл слишком глубоко.
Утром она спокойно, с почти механической чёткостью собрала свои самые важные документы, вещи, сложила их в сумку. Когда Паша наконец проснулся и сонно потянулся, Марина уже стояла у входной двери, одетая и готовая уйти.
— Куда ты? — пробормотал он, не открывая до конца глаз.
— Жить, — ответила она просто. — А ты оставайся. Тут твоё царство подушек, пустых холстов и невыполненных обещаний.
И она вышла, тихо прикрыв за собой дверь.
Сначала было тяжело. Душа тосковала, но это была не тоска по нему — это была пустота после долгих лет, отданных самопожертвованию. Постепенно, день за днём, она начала понимать: тоска проходит, а чувство освобождения, лёгкости и самостоятельности остаётся.
Паша звонил, писал длинные, витиеватые сообщения о том, что он «всё переосмыслил» и «теперь всё будет совершенно иначе». Но Марина уже научилась узнавать настоящую цену этим словам. Она молча удаляла сообщения.
Она работала, методично выплачивала свой кредит, по крупицам училась быть одной, покупать себе маленькие подарки просто так, ни перед кем не оправдываясь. Её улыбка возвращалась к ней медленно и осторожно, как первое солнце после долгой, затянувшейся непогоды.
А Паша… Он так и остался там, где был всегда. В своём уютном мире иллюзий.
Жертвенность, если она движется лишь в одну сторону, рано или поздно превращается в петлю, туго затянутую на шее. И если вовремя её не разорвать — можно попросту задохнуться. Марина сделала свой выбор. Она выбрала жизнь. Она выбрала, наконец, себя.