В тот вечер на центральной набережной Волги в Самаре было особенно людно. Последнее осеннее тепло манило горожан из квартир. Воздух был свеж и прозрачен, а вода в реке, отражающая багрянец заката, казалась неподвижной и тяжелой, как расплавленный металл.
Они появились тихо, словно просочились из речного тумана. Музыканты — человек сорок в чуть потрепанных, но начищенных до блеска фраках — расставили свои пюпитры и стулья на площадке у ротонды. Никто не видел, откуда они взялись. И никто не видел Дирижера. Его подиум возвышался над оркестром, но был пуст. Вернее, казался пустым. Если приглядеться, воздух над ним мерцал и колыхался, как над раскаленным асфальтом, а пыль кружилась в такт невидимым взмахам рук.
Первые ноты родились из тишины внезапно. Это был тихий, пронзительный стон — то ли скрипки, то ли ветра в вантах прогулочных теплоходов. Мелодия была бесконечно печальной. Она звучала как плач по всем утраченным надеждам, по всем несказанным словам, по уходящему лету и промоченным ногам. Она была до боли русской, знакомой до каждой молекулы, но при этом незнакомой, будто пришедшей из другого измерения.
Первой остановилась бабушка Зоя, торгующая вяленой воблой с лотка. Она замерла с рыбиной в руке, и по ее морщинистой щеке покатилась слеза. «Словно похороны моего Николая...» — прошептала она, но не отшатнулась от этой боли, а потянулась к ней.
К ней присоединился Артем, бородатый IT-шник, бегущий с наушниками в ушах. Он снял их, услышав странные звуки сквозь бит. Его аналитический ум тут же попытался разложить музыку на составляющие, но мелодия проникала прямиком в душу, минуя логику. «Это гениально...», — пробормотал он.
Подошли две подружки-студентки, Катя и Алина, которые спорили о парне. Спор их затих. Подошел сурового вида мужик в спортивном костюме, «братва» местная, Дмитрий, с золотой крестом на груди. Он нахмурился, но остался. Присела на скамейку уставшая женщина с авоськами, полными продуктов, — Людмила Петровна. Дети перестали бегать, завороженно уставившись на странных музыкантов.
Толпа росла. Сотня, вторая. Все смотрели на оркестр, но их взгляды невольно скользили чуть выше, на тот мерцающий пустой подиум. И почему-то никому не приходило в голову спросить: «А кто ими дирижирует?» Музыка была ответом на все вопросы и отменяла их.
И музыка менялась. Грусть, густая и сладкая, как деготь, начала бродить, закипать. К стону скрипок добавился угрожающий, низкий рокот виолончелей, будто просыпался сам великий и темный Волжский поток. Медные трубы врезались в воздух, как клинки, а барабаны отбивали ритм, похожий на удары сердца разъяренного зверя.
И тут Дмитрий, «братва», хрипло произнес:
— Вот это мощь! Слышите, медь? Это сила. Настоящая мужская музыка. Никакие эти сопелки-скрипки рядом не стояли.
Артем, IT-шник, тут же возмутился:
— Вы что, не слышите? Весь смысл в виолончели! Она задает глубину, это базовый код всей композиции! Ваша медь — это просто шум!
— А по-моему, душа-то вся в баяне! — вдруг звонко встряла бабушка Зоя. — Он прямо под ложечкой ноет, по-русски, по-настоящему!
— Какой баян? — фыркнула студентка Катя. — Флейта! Она одна говорит о чем-то возвышенном! Вы все ничего не понимаете в искусстве!
— Это искусство? — взорвалась Людмила Петровна, тыча пальцем в сторону оркестра. — Это моя жизнь! Это про мою-то жизнь! И главное тут — гобой, он прямо плачет, как я в сорок лет!
Слова, как искры, упали в бензин. Невидимый Дирижер взметнул руками, и оркестр грянул оглушительно, сокрушительно. Музыка больше не объединяла — она раскалывала.
— Скрипки!
— Нет, трубы!
— Барабаны! Ритм — это все!
— Дураки! Без кларнета тут и музыки бы не было!
Толпа заволновалась. Кто-то кого-то толкнул. Дмитрий грузно наступил на ногу Артему. Тот, не привыкший к физическому унижению, оттолкнул его в ответ.
— Ты куда, очкарик?!
— Сам ты очкарик! Деревенщина необразованная!
Бабушка Зоя ткнула зонтиком в бок Кате, которая заслонила ей обзор. Людмила Петровна ударила авоськой по голове какого-то подростка, высмеявшего ее «гобой».
И понеслось. Красивая, ухоженная набережная превратилась в ад. Искрящиеся фонари освещали не мирных гуляк, а дерущуюся, рычащую, кричащую толпу. Дрались за место, за «свой» инструмент, за правоту, просто так — потому что ярость, разбуженная музыкой, искала выхода. Звонко хрустнул нос, порвалась куртка, зазвенели разбитые бутылки. А оркестр играл все громче, безумнее, виртуознее. Музыканты сидели с каменными, невидящими лицами, а их пальцы выписывали сложнейшие пассажи, изливая на людей самую суть раздора. И сквозь грохот и крики эта музыка все еще оставалась божественно, до слез прекрасной.
А потом... все оборвалось.
Резкий, режущий, как стекло, финальный аккорд — и абсолютная, оглушительная тишина.
Утро на самарской набережной было ясным и холодным. Первый ледок шел по Волге, громко ломая тонкий лед у берега. Солнце золотило купола храмов.
По брусчатке, аккуратно ступая лакированными туфлями, прогуливался одинокий мужчина. Он был высок, одет в идеально сидящий черный фрак, а в руках его покоилась темная дирижерская палочка. Его лицо было бледным и невыразительным, но глаза, цвета волжской воды на глубине, светились холодным, довольным блеском.
Он медленно шел мимо пустых стульев оркестра, мимо застывших, будто окаменевших музыкантов, которые уже ничем не отличались от других парковых скульптур.
Его взгляд скользнул по развороченному цветнику, по сорванной с петель дверце киоска с кофе, по темным, едва различимым пятнам на граните, которые уборщики старательно оттирали мойкой высокого давления.
Он дошел до центра площадки, где стоял его подиум, и остановился. Поднял палочку к лицу. На ее кончике, словно драгоценная роса, сверкала крошечная капелька — то ли утренней влаги, то ли чьей-то запекшейся крови.
Он повернулся спиной к восходящему солнцу, отражающемуся в великой реке, и медленно, наслаждаясь послевкусием вчерашнего концерта, пошел прочь. Симфония Раздора была сыграна безупречно. Но в его голове уже звучала новая музыка. И он прислушивался к ней, подбирая для премьеры новый город на берегах все той же, вечной и равнодушной Волги.