Марина стояла у старой облупившейся двери, и каждый удар сердца отдавался глухим стуком в висках. Пальцы, стиснувшие ремешок потёртой сумочки, побелели от напряжения. Эта сумка была с ней уже больше десяти лет — и в больнице, и на вокзале, и в те дни, когда она искала работу, бродя по городу в изношенных сапогах. Сейчас она казалась ей якорем, единственным предметом, удерживающим в реальности.
Марина провела ладонью по тусклым, потерявшим блеск волосам. Когда-то они были её гордостью — густые, золотистые, завивающиеся на концах. Тогда она любила яркий макияж, короткие платья и громкий смех. Теперь перед дверью стояла совсем другая женщина — уставшая, с тонкими морщинками у глаз, в дешёвой блузке и старых джинсах.
В горле пересохло. Она чувствовала, как колени начинают подгибаться, но отступать было некуда.
Она медленно подняла руку и нажала на кнопку звонка. Глухой металлический звук прокатился по квартире, отозвавшись в её груди тревожным эхом.
За дверью раздались шаги. Щёлкнул замок.
— Здравствуйте, Ольга… — голос предательски дрогнул, и Марина сразу поняла, что выдала себя.
В дверном проёме появилась молодая женщина лет двадцати пяти. Высокая, стройная, с тёмными глазами и чётким овалом лица. На ней был строгий кардиган и домашние джинсы. Она выпрямилась, скрестив руки на груди, и смотрела на Марину с холодным любопытством, словно на незваного гостя.
— Меня зовут Ольга Николаевна, — отчеканила она. — Чем могу помочь?
В глубине квартиры послышался другой, более тяжёлый шаг, и через секунду в коридоре появилась пожилая женщина. Лицо её побледнело, глаза расширились.
— Ты… как посмела сюда прийти? — прошептала Валентина Петровна, вцепившись пальцами в дверной косяк.
— Мама… — начала Марина.
— Не смей называть меня так! — голос Валентины Петровны звенел, в нём сплелись гнев и боль. — Ты потеряла это право в тот день, когда бросила своего ребёнка ради…
— Бабушка, — тихо перебила её Ольга, положив ладонь на плечо старшей женщины. — Давайте я сама разберусь.
Свет из окна подъезда ложился на их лица холодными полосами, обнажая морщины и усталость. У порога стоял полумрак, запах старого дерева и лёгкий аромат ванили, доносящийся из квартиры, — запах домашней выпечки, который всегда сводил Марины с ума в детстве.
Марина переступила с ноги на ногу, комкая ремешок сумки. В голове роились слова — заученные, обдуманные за последние месяцы. Но все они вдруг стали пустыми, как высохшие листья.
Как объяснить двадцать лет отсутствия? Как рассказать о тех ночах, когда она до боли стискивала подушку, пытаясь вытолкнуть из головы образ маленькой девочки с косичками, спящей в комнате с розовыми обоями?
— Может, поговорим? — выдавила она. — Пять минут… хоть немного.
Ольга скривила губы в усмешке. В этой усмешке Марина увидела всё: и боль, и обиду, и привычку защищаться насмешкой, чтобы не показать настоящих чувств.
— О чём, Марина? — холодно спросила Ольга. — О том, как ты "устраивала свою жизнь", пока я ждала тебя каждый день после школы? Как стояла на остановке, высматривая тебя среди прохожих? Как…
Снизу по лестнице раздались шаги. На площадке появился высокий молодой мужчина с пакетами продуктов. Его взгляд метнулся от Ольги к Марине.
— Оль, я купил всё, что ты просила… — он осёкся. — Что тут происходит?
Ольга провела рукой по лицу, будто снимая с себя невидимую маску.
— Ничего особенного, Илья. Просто… знакомая бабушки пришла.
Эти слова пронзили Марину, как ледяной нож.
Знакомая. Не мама. Не родной человек. Просто чужая женщина.
Она сделала шаг вперёд. Свет из окна подъезда упал на её лицо, высветив тонкие морщинки и усталые глаза.
— Оля, я понимаю, что ты злишься…
— Злюсь? — Ольга коротко рассмеялась, но в смехе слышалась боль. — Нет, Марина. Я перестала злиться много лет назад. Я просто живу. Без тебя. Как и последние двадцать лет.
Илья молча поставил пакеты на пол и встал рядом с Ольгой. Его рука легла ей на плечо — простой, почти незаметный жест. Но Марина увидела, как дочь, пусть и еле заметно, подалась к нему, словно к источнику тепла в холодную стужу.
Когда-то и я была для неё этим теплом, пронеслось у Марины в голове. Когда-то она прижималась ко мне так же — в первые годы, когда всё ещё верила, что мама всегда рядом.
— Марина, — голос Валентины Петровны прозвучал устало, будто в нём было заключено всё её прожитое одиночество. — Зачем ты пришла? Ты думаешь, можно просто явиться, постоять на пороге и всё исправить?
Марина встретилась с ней взглядом. В глазах матери по-прежнему было много обиды, но вместе с тем и тень чего-то другого… может, страха, что дочка снова исчезнет.
— Я… хотела увидеть Олю. Хотела рассказать, как всё было тогда.
Ольга приподняла подбородок.
— Как всё было? — её голос был ровным, но в нём дрожала стальная пружина. — Могу рассказать я.
Она сделала шаг вперёд, и Илья инстинктивно повторил её движение, не отпуская её плечо.
— Ты уложила меня спать, поцеловала в лоб, пообещала, что на выходных купим мне новую куклу. Я заснула, обнимая старого плюшевого зайца. А утром… — голос Ольги дрогнул, но она продолжала, — утром бабушка сидела на кухне и плакала. Тебя не было. Только записка: "Мама, присмотри за Олей, я не могу так больше".
Марина опустила глаза. Она помнила этот листок, помнила, как писала его торопливым почерком, дрожащей рукой, не в силах остановить слёзы. Бумага была влажной в уголках.
— Я была молода, глупа… — Марина сделала попытку протянуть руку, но наткнулась на взгляд дочери — твёрдый, холодный, как зимний лёд.
— А я была ребёнком! — впервые за весь разговор голос Ольги сорвался на крик. Подъезд ответил эхом, как будто сам знал, что это правда. — Ребёнком, который не понимал, почему мама не любит его!
Она резко отвернулась и спрятала лицо на груди у Ильи. Тот крепче обнял её за плечи, и Марина почувствовала, как между ними выросла стена, через которую ей не пробиться.
Валентина Петровна, словно не выдержав напряжения, отошла вглубь квартиры. Её шаги были тяжёлыми, медленными, как у человека, несущего груз многих лет.
Марина осталась стоять у порога. В голове закрутились воспоминания:
…Ольга в первый день в детском саду, держится за её руку и боится отпустить.
…Тёплые вечера, когда они вместе пекли оладьи.
…Тот последний утренний взгляд в спальне, когда Марина собирала вещи, а дочка ещё спала.
Сколько раз она прокручивала в голове этот момент за годы разлуки? Сколько раз представляла, как всё могло бы сложиться иначе, если бы тогда осталась?
— Я… уйду, — её голос был тихим, почти не слышным. — Но можно… оставить свой номер? На случай, если…
— Если что? — Ольга подняла глаза. Свет из окна падал на её лицо, подчеркивая влажные дорожки на щеках. — Если я вдруг захочу узнать, почему моя мать променяла меня на бутылку и случайных мужчин?
Слова хлестнули, как плеть. Марина чуть отшатнулась, обхватила себя руками, словно от холода.
— Оль… — начал было Илья, но девушка махнула рукой.
— Ладно. Оставь номер бабушке, — её голос был глухим, словно доносился из глубины колодца. — Если когда-нибудь… понадобится… я позвоню.
Марина достала из сумки мятую визитку старой работы и карандаш. Цифры получались неровными, чужими, как и её жизнь за последние два десятилетия.
— Спасибо, — выдохнула она, протягивая карточку. — И… прости, если сможешь.
Их пальцы случайно коснулись, и это мимолётное прикосновение обожгло обеих.
Дверь закрылась с мягким щелчком.
Марина осталась в полумраке подъезда. Она смотрела на облупившуюся краску стены и видела перед собой не серые пятна, а воспоминания: Ольга с косичками, бежит по двору, смеётся; Ольга у школьной доски, испуганно сжимает мел; Ольга, впервые обнимающая щенка…
Марина вышла из подъезда, и дверь за её спиной закрылась тяжёлым металлическим звуком, от которого внутри всё сжалось. Холодный воздух позднего осеннего вечера ударил в лицо, обжёг щёки. Она подняла воротник пальто, но от этого стало только теснее, будто ткань сжимала горло.
Вечерний город жил своей обычной жизнью. Автобусы рычали, останавливаясь у остановок, спешащие люди в тёмных куртках обходили её, не глядя, унося с собой тепло из витрин магазинов. Где-то пахло свежей выпечкой, где-то — жареной картошкой из палатки, но Марина не ощущала голода.
Её шаги были медленными, будто она боялась уйти слишком далеко от той двери, за которой осталась дочь. Каждый шаг отдавался глухой болью в груди.
На перекрёстке, дожидаясь зелёного света, Марина поймала своё отражение в витрине аптеки: усталое лицо с морщинами, глаза, в которых тени были глубже, чем зрачки, волосы, потерявшие блеск. «Неудивительно, что она смотрела на меня как на чужую», — пронеслось в голове.
Светофор мигнул зелёным, но Марина ещё секунду стояла, вцепившись в ремешок сумки. В памяти начали всплывать картинки того самого утра, двадцать лет назад.
…Тот день был солнечным, почти весенним, хотя на календаре ещё значился февраль. Ольга спала в своей комнате, укрывшись одеялом с рисунком в виде смешных медвежат. Валентина Петровна возилась на кухне, напевая что-то под нос.
Марина стояла в коридоре, держа в руках спортивную сумку. Внутри — пара платьев, джинсы, косметичка, паспорт, немного наличных. И записка, сложенная вчетверо.
Она подошла к двери комнаты дочери и тихо приоткрыла её. Ольга лежала на боку, обняв любимого плюшевого зайца, волосы прилипли к щеке. Марина провела пальцами по косяку, как будто запоминала этот момент, и закрыла дверь.
На кухню заходить не стала. Если бы посмотрела матери в глаза, не ушла бы. А она решила уйти.
Игорь ждал её у остановки на старенькой «Волге». Он улыбался, махал рукой, обещал, что теперь всё будет иначе. «Мы начнём новую жизнь, только ты и я», — говорил он. И Марина верила. Верила, что можно забыть о бедности, о вечных ссорах, о давящем чувстве, что она живёт не свою жизнь.
Они уехали в другой город, где у Игоря «были связи». Первое время всё действительно казалось сказкой — съёмная квартира в центре, ужины в ресторанах, подарки. Но через пару месяцев начались пьянки с его друзьями, долги, ссоры.
Ольге она писала два раза — короткие открытки к Новому году и дню рождения. Но ответов не было. Потом она начала пить. Сначала по праздникам, потом — чтобы «снять усталость». Через полтора года Игорь исчез так же внезапно, как появился. Оставил её с долгами и пустым холодильником.
Марина вернулась к матери — но не к своей, а к дальним родственникам, где жила «временно». Но встречаться с Валентиной Петровной и Ольгой не решалась. Она всё время откладывала этот момент, придумывая оправдания: «Сначала встану на ноги», «Сначала найду работу получше», «Сначала брошу пить».
Звон трамвая вернул её в реальность. Она шла уже в другом районе, не замечая, как ноги сами вели её.
Вдруг зазвонил телефон. Незнакомый номер. Сердце подпрыгнуло, но, увидев код другого региона, она лишь вздохнула и сбросила вызов.
Впереди теплился свет круглосуточного кафе. Марина зашла внутрь, заказала чай и села у окна. Пакетик чая медленно распускался в стакане, окрашивая воду в янтарный цвет. Она смотрела, как за окном бегут редкие прохожие, и думала: «А если бы я осталась? Что бы было?».
В голове возникла картинка — она и Ольга на кухне. Девочка делает уроки, Марина режет яблоки, чайник шумит. Обычный вечер, который мог бы быть тысячей таких вечеров.
Она стиснула зубы, чтобы не расплакаться прямо здесь, под взглядами чужих людей.
Марина вернулась в свою крошечную комнату в коммуналке уже за полночь. Стены здесь были тонкие, как цигаретная бумага, и она сразу услышала, как соседка из-за перегородки кашляет и ворчит на мужа. В углу под потолком лениво мигала лампочка.
Она села на старый продавленный диван, стянула ботинки и какое-то время просто сидела, глядя в одну точку. На столе валялась её сумочка. Внутри — смятый чек из ближайшего продуктового и тупой карандаш.
Марина достала их, развернула бумажку и медленно вывела цифры своего номера. Рука дрожала, и цифры получались кривыми, словно она писала на качающемся столе.
Она положила этот клочок на край стола и уставилась на него. Мысль, что он может оказаться в руках Ольги, будоражила и пугала одновременно.
— Позвонит ли она? — сказала она сама себе, и в этой комнате голос прозвучал особенно одиноко.
На следующий день она пошла к Валентине Петровне. Не в квартиру — туда она пока не решалась сунуться, — а в парк неподалёку, где знала, что её мать любит гулять с соседками.
Пожилая женщина сидела на скамейке, держа на коленях сетку с яблоками. Рядом стояла знакомая соседка с палочкой.
— Мам… — выдохнула Марина, и у неё тут же защипало глаза.
Валентина Петровна взглянула на неё устало, но без вчерашнего гнева.
— Что? — спросила она тихо.
— Передай ей номер, — Марина протянула смятый клочок. — Если… если захочет, пусть позвонит.
— Номер… — женщина провела пальцем по бумаге. — А если не захочет?
— Тогда сожги, — Марина отвела взгляд. — Но… я должна оставить ей этот шанс.
Валентина Петровна долго смотрела на неё, потом молча сунула бумажку в карман пальто.
— Я ничего не обещаю, — сказала она и отвернулась к соседке.
Прошла неделя. Каждый вечер Марина ловила себя на том, что сидит у окна, прислушиваясь к телефону. Дни тянулись медленно, заполнялись мелочами: поход в магазин, стирка, чай в дешёвой столовой. Но в любой момент, даже среди ночи, она была готова схватить трубку.
И вот, в серый дождливый вечер, когда капли барабанили по подоконнику, телефон завибрировал. Незнакомый номер.
Марина сглотнула, чувствуя, как сердце ухает в груди, и подняла трубку.
— Алло? — голос был хриплым, как у человека, который давно не говорил.
На том конце повисла пауза. Только тихое дыхание.
— Это… — голос дрогнул. — Это я.
Марина зажмурилась, чтобы сдержать слёзы.
— Оля… — выдохнула она.
— Я… — голос Оли звучал неуверенно, будто она ступала по тонкому льду. — Я нашла старый альбом.
Марина, сжимая трубку так, что побелели костяшки пальцев, закрыла глаза. Перед внутренним взором сразу всплыло: толстый альбом с потёртой обложкой, страницы, перелистывающиеся с тихим шелестом, и запах — смесь старой бумаги и лёгкой ванили.
— Там есть снимок, где мы на море, — продолжила Оля. — Мне года четыре. Ты держишь меня на руках… и мы смеёмся.
Марина прижала ладонь к лицу, словно это могло скрыть нахлынувшую боль.
— В жёлтом сарафане, — тихо сказала она. — У тебя были два смешных хвостика, и ты всё время пыталась вырваться, чтобы бежать к воде.
На том конце повисло молчание. Потом Оля спросила:
— Почему ты не осталась той мамой? Той, что смеялась и обнимала?
Марина глубоко вдохнула. Перед глазами вспыхнула совсем другая картина: маленькая кухня в старой квартире, пустые бутылки в углу, и её собственное отражение в тусклом зеркале — уставшее, постаревшее на десять лет за один год.
— Я думала, что задыхаюсь, — выдавила она. — После развода с твоим отцом… мне казалось, что жизнь кончена. Что я в клетке. А потом появился Игорь.
— Это тот, с которым ты уехала? — спросила Оля без эмоций.
— Да. Он обещал золотые горы. Новую жизнь. А я… я была глупой, слепой. Я поверила, что это шанс спастись.
Оля вздохнула. В её голосе появились взрослые, тяжёлые нотки:
— Знаешь, я долго думала, что дело во мне. Что если бы я была другой — лучше, умнее, красивее — ты бы осталась.
— Нет! — Марина резко поднялась с дивана и зашагала по комнате, будто движение могло стереть эти слова. — Нет, доченька…
— А потом я поняла, что дело было не во мне, — перебила Оля. — И, может, даже не в тебе. А в болезни, которая сильнее любви.
Марина села обратно, уставившись в пол.
— Три года в реабилитации, — сказала она тихо. — Потом ещё пять, чтобы встать на ноги. Чтобы найти работу, научиться жить трезво, заново.
— А я? — спросила Оля.
Марина прикрыла глаза.
— А ты была как открытая рана. Я боялась. Боялась, что увижу в твоих глазах то, что видела в зеркале.
На том конце трубки опять повисла пауза. За окном Марина слышала, как дождь стекает по водостоку, а вдалеке гудит трамвай.
— У меня будет ребёнок, — неожиданно сказала Оля. — Мы с Костей узнали на прошлой неделе.
Марина прижала телефон крепче.
— Я так боюсь, мама, — впервые за разговор она назвала её так, и у Марины защипало глаза. — Боюсь стать такой же.
— Нет, — твёрдо ответила Марина. — Ты не я. Ты сильная. У тебя есть семья, которая тебя любит.
После разговора Оля долго сидела в кухне своей квартиры, глядя в окно. Костя возился в другой комнате, перебирал какие-то бумаги, и оттуда доносился мягкий звук перелистываемых страниц. Она слушала его и думала, что, возможно, впервые за много лет почувствовала, что внутри стало чуть теплее.
Она вспомнила, как в детстве бабушка пекла тот самый яблочный пирог. В их маленькой кухне всегда стоял запах корицы, тёплого теста и кислых антоновок. Бабушка говорила, что у этого пирога есть волшебное свойство — он лечит сердце. И Оля верила. Каждый раз, когда в доме витал этот аромат, ей казалось, что всё ещё может быть хорошо.
Были вечера, когда она сидела за столом, болтая ногами, и мечтала, что мама вернётся именно в этот момент. Что дверь откроется, на пороге появится та самая, молодая, смеющаяся, с объятиями наперевес… Но приходила только тишина, а потом бабушка тихо ставила перед ней тарелку с куском пирога.
— Ешь, доченька, — говорила она, и Оля всегда слышала в этом не только заботу, но и попытку закрыть ту пустоту, которую оставила мать.
Теперь, сидя в своей кухне, Оля вдруг поняла, что хочет пригласить Марину. Не потому, что простила. И не потому, что забыла. А потому, что ей хотелось посмотреть в глаза женщине, которая была её началом, и понять, сможет ли она быть частью её будущего.
— Бабушка готовит пирог с яблоками, — сказала она вечером в трубку. — В воскресенье. Если хочешь…
— Хочу, — почти без паузы ответила Марина. — Господи, как хочу.
— В четыре часа, — в голосе Оли мелькнула улыбка.
Следующие два дня Марина провела, как в лихорадке. Она пошла на рынок, выбирала яблоки так, будто от них зависела её жизнь. Самые красные, наливные, с тонким ароматом осени. Купила даже маленький пакет корицы, хотя понимала, что пирог будет печь бабушка. Но ей хотелось принести что-то своё.
Вечером в субботу она достала из шкафа платье, которое берегла на особый случай. Тёмно-синее, с простым вырезом и мягкой тканью. Она гладила его медленно, словно каждый взмах утюга мог разгладить не только складки, но и годы разлуки.
Ночью почти не спала — ворочалась, слушала, как капли дождя стучат по подоконнику.
В воскресенье, за десять минут до четырёх, Марина стояла у знакомой двери. На этот раз сердце стучало иначе — в нём было меньше страха и больше ожидания.
Оля открыла. Лицо её было спокойным, но глаза выдали лёгкое волнение.
— Проходи, — сказала она просто.
В кухне пахло яблоками и корицей. За столом сидела Валентина Петровна, нарезая пирог. Она подняла глаза, встретилась взглядом с дочерью, и на её лице мелькнуло что-то похожее на примирение.
— Садись, — сказала она тихо. — Пирог ещё тёплый.
Марина села, обхватила ладонями кружку чая, и впервые за много лет ей показалось, что она дома.
Тепло от кружки медленно расползалось по ладоням Марины, и она слушала, как в комнате звякают ложки, как тихо потрескивает в духовке остаточное тепло, как за окном ветер перебирает ветви старого тополя.
— Я помню этот вкус, — тихо сказала она, откусив кусочек пирога. — Как в детстве.
— Я его не меняю, — отозвалась Валентина Петровна, стараясь, чтобы голос звучал ровно. — Всё по той же тетрадке, что и раньше.
Оля, сидевшая напротив, молча помешивала чай. Её взгляд скользил по лицу матери, будто она пыталась совместить в голове образ из детства и ту женщину, что сидела перед ней сейчас.
— Почему ты пришла тогда, в тот день? — вдруг спросила она, не поднимая глаз.
Марина поставила вилку на тарелку.
— Потому что поняла, что если не попробую, то никогда не узнаю, есть ли у меня шанс вернуть тебя хоть на шаг ближе.
— А раньше? — в голосе Оли не было злости, только усталое любопытство. — За все эти годы у тебя не было такого желания?
— Было. — Марина отвела взгляд в сторону окна. — Но вместе с ним был страх. Я боялась твоего взгляда. Боялась, что ты скажешь, что я тебе не нужна.
Валентина Петровна поставила на стол блюдце с медом и тихо произнесла:
— А ведь могла прийти. Я бы не выгнала.
— Мама… — Марина чуть заметно покачала головой. — Ты тогда сама еле держалась. Я знала, что ты не простишь.
— А я и не простила, — призналась Валентина Петровна. — Но теперь понимаю — если бы ты вернулась хотя бы через год, всё могло быть иначе.
Оля подняла глаза и посмотрела то на бабушку, то на мать.
— Вы обе говорите, что всё могло быть иначе. Но оно было так, как было. И я выросла в этой реальности. В реальности, где у меня была бабушка и пустота на месте матери. — Она глубоко вдохнула. — Я не знаю, смогу ли я пустить тебя в свою жизнь, но я хочу попробовать.
Марина кивнула.
— Я не прошу прощения сейчас. Я готова ждать столько, сколько нужно.
— У тебя будет внук, — сказала Оля, и в её голосе впервые за вечер прозвучало тепло. — Может, он и станет нашей общей точкой отсчёта.
Валентина Петровна улыбнулась едва заметно:
— Вот и договорились. Сначала пирог, потом жизнь.
Марина тихо рассмеялась, и смех этот не был нервным — в нём слышалось облегчение.
Оля ушла в спальню, сказав, что ей нужно немного полежать — малыш в животе сегодня особенно активно напоминал о себе. На кухне остались только Марина и Валентина Петровна.
Марина, по привычке из прежней жизни, начала собирать со стола тарелки. Посуду она мыла молча, чувствуя на себе взгляд матери.
— Ты всё ещё боишься со мной говорить прямо? — вдруг спросила Валентина Петровна, облокотившись на спинку стула.
Марина поставила тарелку в сушилку, опустила руки в тёплую воду.
— Я… боюсь сказать лишнее. Ты же умеешь резать словом.
— А ты умеешь исчезать, — отрезала Валентина.
Марина сжала губы, но не обернулась.
— Я тогда… — её голос сорвался, — я тогда правда думала, что ухожу к лучшей жизни. Что заберу Соню позже, когда у меня будет дом, деньги, уверенность.
— А вышло? — голос матери стал чуть мягче.
— Вышло, что я потеряла всё. И вернулась туда, откуда начала, только без дочери и без права на её доверие.
Валентина Петровна встала, подошла ближе и положила руку на плечо дочери.
— Знаешь, Марина, я столько лет злилась на тебя, что забыла, каково это — просто жалеть. А сегодня, когда увидела, как ты смотришь на Олю… Я поняла, что злость больше не держит. Осталась только усталость.
Марина повернулась, глядя матери в глаза.
— Ты правда думаешь, что я смогу что-то исправить?
— Думаю, ты сможешь хотя бы быть рядом. А это уже больше, чем было все эти годы, — Валентина вздохнула. — Только без фокусов, Марина. Никаких обещаний, которые ты не сможешь выполнить.
Марина кивнула, чувствуя, что в горле поднимается горячий ком.
— Я постараюсь. Ради неё. Ради всех нас.
Март выдался тёплым и ранним. Сугробы таяли на глазах, асфальт блестел от талой воды, а в воздухе уже чувствовался запах земли.
В маленькой комнате, залитой солнечным светом, Оля сидела в кресле, держа на руках крошечного Андрея — своего сына. Мальчик спал, иногда вздрагивая во сне и тихонько посапывая.
Марина сидела рядом, боясь даже шевельнуться, чтобы не потревожить малыша. Она смотрела на его крошечные пальцы, кудрявые ресницы и не могла поверить, что вот так, тихо и почти незаметно, в её жизнь вошла новая роль — бабушки.
Валентина Петровна принесла из кухни три чашки чая и тарелку с пирожками. Поставив их на столик, она присела напротив и какое-то время просто наблюдала за дочерью и внучкой.
— Он похож на тебя в детстве, — сказала она наконец, улыбаясь уголками губ. — Такие же щёки и нос.
— И на Костю, — добавила Оля, поправляя плед на сыне. — У него уже есть характер, поверьте.
Марина осторожно протянула руку, погладила Андрея по крохотной ладони.
— Я… я хочу, чтобы он знал меня с самого начала, — тихо сказала она. — Не как Оля — с пустотой на месте матери, а как человека, который всегда рядом.
Оля посмотрела на неё и кивнула:
— Посмотрим. Всё будет зависеть от тебя.
Марина кивнула в ответ, принимая это как честный договор.
Они пили чай, говорили о мелочах — о погоде, о планах на лето, о том, как скоро Андрей начнёт держать голову. И в этой простой беседе было то, чего не хватало все эти годы: ощущение, что они действительно одна семья.
С улицы доносился звон капели, за окном, на крыше соседнего дома, воробьи спорили о чём-то своём. Жизнь продолжалась — тихо, спокойно, по-новому.