Ольга Петровна всегда считала, что у молчания есть вес. Молчание мужа, Сергея, когда она пыталась рассказать ему о новой интересной книге в своей библиотеке, весило как чугунный утюг. Молчание свекрови, Елизаветы Матвеевны, после неудачно приготовленного борща, — как мокрая шинель. А её собственное молчание, которым она последние лет десять отвечала на всё это, весило, наверное, как целый состав с углём, который тянулся через всю её жизнь, оставляя на душе сажу и копоть.
Сегодня молчание в их «Ладе Гранте», пахнущей дешёвым ароматизатором «зелёное яблоко», было особенно тяжёлым, почти осязаемым. Оно давило на уши, заставляло сердце стучать глухо и набатно, как будто внутри кто-то заколачивал крышку гроба. Они ехали из Покровки, где в уютной двухкомнатной квартире царила Елизавета Матвеевна, её муж и её правила.
«Вот отметите тридцать лет, Серёженька, и Оля тебе подарок сделает. Наконец-то фамилию нашу возьмёт. Будет Комарова, как положено. А то что это — полжизни прожила, а всё как чужая, Демидова. Отец её, царствие небесное, хороший был врач, кто спорит, но род продолжать надо по мужу», — голос свекрови, елейный и непреклонный, до сих пор звучал в ушах Ольги.
Она тогда промолчала. Просто опустила глаза в свою чашку с остывшим чаем и недоеденным куском шарлотки. Она увидела, как Сергей кивнул. Не с восторгом, нет. А так, как кивают, соглашаясь с очевидным, с тем, что дважды два — четыре, а Волга впадает в Каспийское море. «Да, мама, мы как раз думали», — соврал он, не моргнув глазом.
Ольга не думала. Никогда. Вопрос фамилии был решён тридцать лет назад, в душном советском ЗАГСе. Она, девятнадцатилетняя студентка филфака, гордая дочь известного в Нижнем Новгороде хирурга Петра Демидова, твёрдо сказала «нет». Её фамилия была её частью, её связью с отцом, которого она обожала, с домом, полным книг и умных разговоров. Молодой Серёжа, тогда ещё кудрявый и восторженный инженер, пожал плечами и легко согласился: «Как хочешь, Оленька. Мне не принципиально. Главное, что ты моя».
Где был тот Серёжа сейчас? Рядом сидел грузный, лысеющий мужчина пятидесяти трёх лет, начальник цеха на автозаводе, смотрел на дорогу и поджимал губы. Он был зол. Зол на её молчание.
— Ну и что ты опять дуешься? — наконец не выдержал он, когда они свернули на проспект Гагарина. — Мать от чистого сердца предложила. Хочет, чтобы всё как у людей было. Юбилей всё-таки.
— У каких людей, Серёжа? — тихо спросила Ольга. Её голос прозвучал хрипло, будто она им давно не пользовалась.
— У нормальных! У всех жён фамилии мужей. Это ж семья. Одна фамилия — одна семья.
— А мы тридцать лет были не семьёй? Ира, дочь наша, она что, не из семьи? У неё, между прочим, моя фамилия.
— Вот именно! — вскинулся он. — Ирка замуж выйдет, возьмёт фамилию мужа, и всё, оборвётся ваш род Демидовых. А Комаровы будут жить.
Ольга отвернулась к окну. За стеклом проплывали унылые ноябрьские дома, голые деревья царапали серое небо. Ей вдруг стало так холодно, что она поёжилась, хотя в машине было натоплено. Дело было не в фамилии. Она это отчётливо поняла именно в эту секунду. Это было про другое. Про то, что её саму, Ольгу Петровну Демидову, за тридцать лет стёрли, как карандашную пометку на полях книги. Осталась только функция: жена Сергея, невестка Елизаветы Матвеевны, мать Ирины. Функциональная единица с неправильной, «чужой» фамилией.
Дома, в их трёхкомнатной квартире в типовой панельке на Автозаводе, Сергей сразу прошёл на кухню, громко открыл холодильник, достал кастрюлю с супом. Он всегда так делал после визитов к матери — вёл себя как хозяин, подчёркивая свой статус. Ольга молча разделась в прихожей, повесила своё элегантное пальто, которое казалось здесь чужеродным, и прошла в большую комнату.
Её царство. Книжные шкафы до потолка. Не модные, из ДСП, а старые, добротные, доставшиеся от отца. Они пахли пылью, временем и мудростью. Ольга провела рукой по корешку «Дон Кихота». Она всегда считала себя Санчо Пансой при своём практичном муже. Но сейчас, в этой оглушающей тишине, ей впервые пришло в голову, что, может быть, именно она и была тем самым рыцарем, сражавшимся с ветряными мельницами собственного самообмана.
Сколько лет она себе врала? Что его молчание — это усталость. Что его нежелание идти с ней в театр — это «не его». Что его вечное недовольство её зарплатой библиотекаря («копейки, на которые и колготки не купишь») — это забота о семейном бюджете. Что подарок на её пятидесятилетие — мультиварка — был от души, а не потому, что так практичнее. Он тогда сказал: «И тебе проще, и мне вкуснее». Он даже не подумал, что ей, может быть, хотелось духи, или поездку в Санкт-Петербург на выходные, или просто красивый шёлковый платок. Что-то для неё. Для души. Не для кухни.
Она подошла к окну. Внизу, во дворе, горели редкие фонари, на детской площадке никого не было. Она вспомнила, как двадцать пять лет назад они с маленькой Иркой лепили здесь снеговика. Серёжа тогда пришёл с работы, уставший, но улыбающийся. Обнял их обеих, назвал «мои девчонки», отряхнул с её шапки снег. Куда всё это ушло? Когда их жизнь превратилась в совместное проживание двух чужих, по сути, людей, связанных ипотекой, дочерью и привычкой?
Ипотеку они выплатили три года назад. Дочь уже пять лет жила отдельно со своим молодым человеком в Москве. Осталась только привычка. Страшная, въедливая, как ржавчина.
На следующий день на работе Ольга не могла сосредоточиться. Карточки путались в руках, запросы читателей казались бессмысленными. Она сидела за своим столом, заваленным формулярами, и смотрела в одну точку.
— Петровна, ты чего как в воду опущенная? — в читальный зал заглянула Татьяна, её лучшая подруга, работавшая в отделе комплектования. Татьяна была её полной противоположностью: громкая, решительная, дважды разведённая и абсолютно счастливая в своём одиночестве.
— Да так, — неопределённо махнула рукой Ольга.
— «Да так» — это мне не ответ. Колись. Серёжа твой опять чудит?
Они вышли в коридор, к окну, выходившему во внутренний двор библиотеки. Ольга, запинаясь, пересказала вчерашний разговор. Татьяна слушала, скрестив руки на груди, её лицо становилось всё более жёстким.
— Вот же… козёл, — вынесла она вердикт, не стесняясь в выражениях. — Прости, Оль, но это так. И мамаша его хороша. Это же унижение чистой воды. Они тебе прямым текстом говорят: «Ты — никто. Пустое место. Мы тебя сейчас переименуем, и будешь нашей собственностью».
— Таня, ну что ты такое говоришь… — попыталась возразить Ольга, но голос дрогнул. Потому что Татьяна озвучила именно то, что билось у неё в голове.
— А я не такое говорю! Я правду говорю! Ты тридцать лет на него жизнь положила! Обстирывала, обглаживала, борщи ему наваривала, пока он по рыбалкам своим мотался. Дочь вырастила умницу-красавицу. А он тебе что? «Смени фамилию»? Да он тебе памятник при жизни должен поставить из чистого золота! Оль, открой глаза. Он тебя не уважает. Он тебя не ценит. И никогда не ценил. Он просто привык, что ты удобная.
Слова Татьяны были как пощёчина. Больно, но отрезвляюще.
Вечером Ольга решилась на звонок дочери.
— Ириш, привет. Как ты?
— Привет, мам! Нормально, работаем. У вас как дела?
Ольга замялась. Она не хотела жаловаться, втягивать дочь в их взрослые проблемы.
— Да всё по-старому. Ириш, слушай… а ты помнишь, почему у тебя фамилия Демидова?
На том конце провода помолчали.
— Ну… ты так решила. Говорила, что это в честь дедушки. А что?
— Да так… Папа твой с бабушкой хотят, чтобы я к юбилею свадьбы взяла их фамилию. Комарова.
Ирина снова замолчала. Ольга слышала её ровное дыхание.
— Серьёзно? — наконец спросила она. — Прямо сейчас? Через тридцать лет?
— Да.
— М-да… странно, конечно. А папа что?
— Папа считает, что это правильно. Что так и должно быть.
— Ну… — протянула Ирина, и Ольга почувствовала, как внутри всё сжалось в ожидании вердикта. — Не знаю, мам. Это, конечно, ваше дело. Но по-моему, это как-то… дико. Ты же Ольга Демидова. Я тебя другой и не представляю. Это же бред какой-то.
И от этого простого «бред какой-то» Ольге стало легче. Её дочь, современная, молодая, видела всю абсурдность ситуации. Значит, это не она сошла с ума. Не она «дуется из-за ерунды».
Всю неделю Сергей ходил надутый. Он демонстративно не разговаривал с ней, ужинал молча, уставившись в телевизор, где шёл какой-то дурацкий сериал про ментов. Он ждал. Ждал, что она, как обычно, первая подойдёт, извинится, уступит. Она всегда уступала. Когда он хотел купить новую лодку вместо поездки на море. Когда он настоял, чтобы Ира поступала на экономический, а не на исторический, куда она хотела. Когда он запретил ей заводить собаку, потому что «грязь и шерсть». Она уступала ради мира в семье. Но сейчас мир казался ей тюремной камерой, а она сама — пожизненно заключённой.
В пятницу вечером он подошёл к ней, когда она сидела с вышивкой в кресле. Это было её маленькое убежище. Пяльцы, иголка, разноцветные нитки мулине. Стежок за стежком на белой канве рождался сложный узор — букет полевых цветов. Этот процесс её успокаивал.
— Оль, — начал он примирительно, сев на подлокотник кресла. — Ну хватит уже. Я с матерью поговорил. Она не настаивает. Просто… ей бы было приятно. Ты пойми, она старый человек. У неё свои понятия.
Ольга подняла на него глаза. Он смотрел куда-то в сторону. В его голосе не было раскаяния, только усталое раздражение.
— А тебе, Серёжа? Тебе было бы приятно?
Он замялся.
— Ну… да. Я ж тебе говорил. Одна семья — одна фамилия.
— Значит, если я не сменю фамилию, я не твоя семья?
— Ну что ты начинаешь опять! — взорвался он. — Невозможно с тобой разговаривать! Всё перевернёшь, всё с ног на голову поставишь! Тебе что, сложно сделать приятное матери и мужу? Или твоя гордость важнее семьи?
— Моё имя — это не гордость, Серёжа. Это я. Понимаешь? Я. Ольга Петровна Демидова. А ты хочешь, чтобы меня не стало. Чтобы вместо меня была просто твоя жена. Приложение к тебе.
Он вскочил, побагровев.
— Всё! Мне это надоело! У тебя неделя на раздумья. Юбилей через две недели. В следующую субботу едем подавать заявление в ЗАГС. Если нет — значит, никакого юбилея не будет. И семьи, может, тоже.
Он хлопнул дверью и ушёл на кухню курить. Ольга осталась сидеть в кресле, глядя на свою незаконченную вышивку. Руки дрожали так, что иголка выпала и потерялась в ворсе ковра. Семьи, может, тоже. Эта угроза, такая простая и такая страшная, должна была её напугать. Но вместо страха она почувствовала странное, ледяное спокойствие. Как будто многолетний нарыв наконец-то прорвался.
Следующие дни прошли как в тумане. Она ходила на работу, механически выдавала книги, разговаривала с читателями. Один из её постоянных посетителей, Николай Степанович, пожилой интеллигентный мужчина, бывший преподаватель истории, заметил её состояние.
— Что-то вы не в духе, Ольга Петровна. Словно туча над вами.
— Да, Николай Степанович, есть немного, — горько усмехнулась она. — Жизненные бури.
— Жизнь вообще не штиль, — философски заметил он, поправляя очки. — Главное, чтобы штурвал из рук не выпускать. А то можно и на рифы сесть. Знаете, я тут биографию Екатерины Великой перечитывал. Немка, София Августа Фредерика. Приехала в чужую страну, имя сменила, веру сменила. Казалось бы, полностью себя потеряла. А на деле — обрела себя так, как никто другой. Стала самой Россией. Потому что суть не в имени, а в стержне внутреннем. Если он есть, никакие бури не страшны. А если его нет, то и самое славное имя не поможет.
Ольга слушала его и думала. А у неё есть этот стержень? Или он давно истлел, превратился в труху от постоянных уступок и компромиссов? Она всегда считала себя хранителем чужих историй — тех, что стояли на полках её библиотеки. А свою собственную историю она позволила переписать, вымарать самые важные главы.
Всю неделю Сергей демонстративно собирался на рыбалку с ночёвкой. Покупал новые снасти, червей, упаковывал провизию. Это был его способ давления. Он уезжал, оставляя её одну, чтобы она «подумала». Он был уверен, что одиночество и страх заставят её сдаться.
В субботу утром он уехал. Квартира погрузилась в тишину. Но это была уже другая тишина. Не давящая, а звенящая, полная возможностей. Ольга сварила себе кофе — не растворимый, который пил Сергей, а настоящий, в турке, как учил её отец. Аромат наполнил кухню. Она села за стол и впервые за много лет почувствовала не одиночество, а уединение. Свободу.
Она достала с антресолей старые фотоальбомы. Вот она, маленькая, на руках у отца. Вот они с мамой в парке «Швейцария». Вот её студенческие годы, подруги, смех, надежды. Вот свадьба. Она в простом белом платье, рядом — сияющий Серёжа. На следующей странице — выписка из роддома с крошечной Иркой. Она смотрела на своё лицо на этих фотографиях. Оно менялось. Из восторженного и открытого оно постепенно становилось усталым, озабоченным, с тенью затаённой грусти в глазах. Она перестала улыбаться так, как улыбалась в двадцать лет.
Она встала и подошла к зеркалу в прихожей. На неё смотрела женщина пятидесяти двух лет. Аккуратная стрижка, подкрашенные волосы, скрывающие седину. Умные, но печальные глаза. Сеточка морщин вокруг них. Она вглядывалась в своё отражение и пыталась понять, где та девушка, которая гордо сказала «нет» в ЗАГСе. Куда она делась?
Ответ пришёл сам собой. Она никуда не делась. Она просто спала. Очень долго. И вот сейчас её разбудили. Грубо, бесцеремонно. Но разбудили.
Ольга Петровна открыла шкаф. Достала большой дорожный чемодан, который они покупали для поездки в Анапу лет десять назад. Она сдула с него пыль и начала собирать вещи. Не всё подряд. Только самое нужное, самое любимое. Книги. Отцовские фотографии. Свои вышивки. Несколько комплектов одежды. Косметичку. Она действовала спокойно и методично, как будто всю жизнь готовилась к этому моменту. Она не чувствовала ни паники, ни злости. Только тихую, твёрдую решимость.
Вечером позвонила свекровь.
— Оленька, ну что, вы с Серёжей решили? Поедете в понедельник в ЗАГС? Я уже придумала, как мы на юбилее это обставим. Я речь скажу, что вот, мол, спустя тридцать лет наша семья стала по-настоящему единой.
Ольга прикрыла глаза. Она представила этот юбилей. Ресторан «Ока», их родственники, его коллеги с завода. И она, стоящая под снисходительными взглядами, как провинившаяся школьница, получающая запоздалый аттестат зрелости.
— Елизавета Матвеевна, — сказала она ровным, спокойным голосом. — Никуда я не поеду. И фамилию менять не буду.
— То есть как?! — взвизгнула свекровь. — Ты что себе позволяешь? Ты против семьи идёшь? Да Сергей…
— С Сергеем я поговорю сама, когда он вернётся, — отрезала Ольга. — Всего доброго.
И положила трубку, не дослушав поток возмущённых воплей.
Когда на следующий день Сергей, довольный и отдохнувший после рыбалки, вошёл в квартиру, он застал её в прихожей. Она была в пальто, рядом стоял чемодан.
— Ты куда-то собралась? — удивился он, снимая грязные резиновые сапоги.
— Я ухожу, Серёжа.
Он замер и посмотрел на неё. Кажется, до него начало доходить.
— В смысле «ухожу»? К матери своей на ночь? Ты что, до сих пор дуешься? Оля, я же сказал, всё, забыли! Не хочешь — не меняй! Господи, трагедию устроила на пустом месте!
Он попытался обнять её, но она отстранилась.
— Дело не в фамилии, Серёжа. И ты это прекрасно знаешь. Просто эта история с фамилией… она стала последней каплей. Я больше так не могу. Я не хочу жить с человеком, который меня не видит и не слышит.
— Да что я не слышу?! — снова начал заводиться он. — Я работаю, деньги в дом приношу! Квартира есть, машина есть! Что тебе ещё надо? Духов французских? Поездок? Так ты скажи!
— Мне нужно уважение, Серёжа, — тихо сказала Ольга. — Мне нужно, чтобы ты видел во мне человека, а не удобную мебель. Чтобы ты интересовался моей жизнью. Чтобы ты радовался моим радостям, а не только требовал горячий ужин. Этого я просила? Нет. Я просто молчала и надеялась. Тридцать лет надеялась. Хватит.
Он смотрел на неё, и в его глазах было не раскаяние, а злость и недоумение. Он искренне не понимал, о чём она говорит. Как можно уйти от налаженного быта, от полной чаши, из-за какой-то эфемерной ерунды вроде «уважения»?
— И куда ты пойдёшь? В свои пятьдесят два года? Кому ты нужна?
Эта фраза, брошенная со злостью, стала для неё окончательным подтверждением её правоты.
— Себе, Серёжа. Я нужна себе.
Она взяла чемодан и открыла дверь. На лестничной клетке она обернулась. Он так и стоял посреди прихожей, растерянный и злой. В этот момент ей даже стало его немного жаль. Он был как человек, который всю жизнь пользовался сложным прибором, не читая инструкции, а когда прибор окончательно сломался, искренне не понял, почему.
Первые несколько недель Ольга жила у Татьяны. Подруга приняла её без лишних вопросов, просто поставила чайник и постелила на диване.
— Молодец, Петровна. Я в тебя верила, — сказала она.
Ольга подала на развод. Сняла небольшую однокомнатную квартиру недалеко от своей библиотеки. Перевезла свои книги. Когда она расставляла их по полкам в новом, ещё пахнущем краской жилье, она чувствовала себя не жертвой, а первооткрывателем. Она открывала новую, неизведанную землю — саму себя.
Сергей звонил несколько раз. Сначала требовал, потом уговаривал, потом снова угрожал. Говорил, что она с жиру бесится, что она разрушила семью, что она пожалеет. Ольга слушала его спокойно и клала трубку. Говорить было не о чем. Они разговаривали на разных языках.
Однажды, уже весной, когда Нижний Новгород зазеленел и наполнился светом, в её библиотеку зашла Елизавета Матвеевна. Постаревшая, сгорбленная, в своём вечном тёмном платке. Она подошла к кафедре выдачи и посмотрела на Ольгу злыми, выцветшими глазами. В зале было пусто, только Николай Степанович дремал над газетой в углу.
— Добилась своего? — прошипела она. — Семью разбила. Сын один мается, есть нечего, в доме бардак. Рада?
Ольга посмотрела на неё без ненависти. Только с огромной, вселенской усталостью.
— Я не добивалась этого, Елизавета Матвеевна. Я просто захотела жить. А не существовать.
— Жить? — усмехнулась свекровь. — Это ты называешь жизнью? Одной куковать в съёмной конуре? Великое достижение. Гордая слишком. Отцовская порода. Вот я тебе что скажу. Он нагуляется, одумается, а ты приползёшь ещё. Только чтобы обратно взяли, ты всё равно сменишь фамилию на нашу. Поняла?
Ольга молча смотрела на эту женщину, которая так и не поняла ничего. Которая до сих пор мерила мир своими категориями — «наше», «чужое», «положено», «не положено».
– Ты сменишь фамилию на нашу, – повторила она с нажимом, как будто забивая последний гвоздь.
Ольга ничего не ответила. Она просто медленно, с достоинством, развернулась, обошла свою кафедру и пошла вглубь хранилища, между высокими стеллажами, пахнущими вечностью. Она уходила не от свекрови. Она уходила от своего прошлого, от тридцати лет молчания, от чужих правил и чужих ожиданий. Она шла к себе. И за спиной оставался не только гневный шёпот. За спиной оставался целый состав с углём, который она наконец-то отцепила от своей жизни. И впервые за много лет ей стало так легко дышать.