Гречка. Снова гречка. Этот противный запах преследует меня повсюду — он въелся в стены, в шторы, в волосы, и кажется, уже стал частью меня. Я стою у плиты и мешаю эту серую, безвкусную массу, а сама смотрю в окно. За ним — город, полный огней, машин, людей, которые куда-то спешат. В рестораны, в кино, просто гулять. В жизнь, которой у нас нет.
Из комнаты доносится смех — это Сашка, наш четырехлетний лучик, играет с отцом. Моё сердце сжимается от боли. Я люблю этого маленького человечка больше жизни, но именно он — главная причина, по которой я до сих пор здесь. В этой прокуренной, тесной двушке на окраине, которую мой муж с пафосом называет «своей собственностью». Его дом. Его крепость и одновременно наша тюрьма.
Семьдесят тысяч. Эта цифра стоит у меня перед глазами, как приговор. Семьдесят тысяч рублей — его заработок. Это на всё. На еду, на садик, на коммуналку, на одежду. Мы существуем, а не живём. Наш рацион — это бесконечные макароны, куриное филе по акции и эти вечные салаты из дешевых овощей. Нищенское меню для нищенской жизни. Я уже забыла вкус хорошего вина, забыла, каково это — выбрать в меню не самое дешёвое, а то, что действительно хочется. Иногда мне кажется, что мы живём хуже бомжей — у тех хотя бы нет этой иллюзии, этого вечного ожидания, что завтра будет лучше.
А он… Он не понимает. Или не хочет понимать. «Хватит нам, — говорит он, обнимая меня за плечи, когда я плачу ночью в ванной. — Другим ещё хуже». Его прикосновения, когда-то заставлявшие меня трепетать, теперь вызывают лишь раздражение. Это прикосновения человека, который смирился. Согласился на свою серую, убогую участь и тянет за собой нас.
Я устала тянуть. Тянуть семью, быт, его самого. Я устала быть и матерью, и бухгалтером, и донором надежд, и единственным взрослым в этом браке. Пять лет. Всего пять лет, а чувствуешь, будто прошла вечность. И где тот амбициозный парень, за которого я выходила замуж? Он растворился, исчез, а вместо него теперь — этот добрый, мягкий, но абсолютно бесхребетный нищеброд, которого всё устраивает.
Сегодня я снова попыталась поговорить. «Устройся на другую работу. Хотя бы от ста тысяч. Мы же просто выживаем!» Он посмотрел на меня пустыми глазами и сказал, что всё обдумает. Это его коронная фраза — «я подумаю». Он будет «думать» ещё год, два, пять… Пока я совсем не сломаюсь.
А ещё у него есть план. О, да! Великий план про дом в центре города, который он унаследовал. Сделать там ремонт и сдавать. Золотая жила! Я спрашиваю: «На какие шиши, милый, мы сделаем этот ремонт?» Он молчит. Его грандиозные планы рассыпаются в прах при первом же дуновении суровой реальности.
Я даю ему шанс за шансом. Каждое утро я просыпаюсь с мыслью: «Может, сегодня? Может, сегодня он проснется другим человеком?» Но нет. Всё тот же застой. Та же безнадега.
У меня начинается депрессия. Я чувствую, как опускаются руки. Мне хочется кричать, бить посуду, плакать сутками. Неужели у всех так? Неужели все женщины в сорок лет молча несут свой крест, туша в себе все желания и мечты, лишь бы сохранить видимость семьи? Или только мне так «повезло»?
Я уже всерьез думаю о разводе. Один только страх остаться одной с ребенком на руках и без гроша за душой удерживает меня. Но я не могу так больше. Просто не могу.
Я смотрю на него, как он ползает с сыном по ковру, и ненавижу себя за эти мысли. Он хороший отец. Но хорошего отца мало. Нужен ещё и мужчина. Добытчик. Партнер. А его нет. Есть тень, с которой я живу в постоянном чувстве голода — не только физического, но и эмоционального.
Что делать? Как до него достучаться? Как спасти нас всех — его, себя, нашу семью? Или уже слишком поздно, и единственный шанс на спасение — это бегство?
---
Утро началось так же, как и все предыдущие. Запах дешевого растворимого кофе и подгоревшего тоста. Сашка капризничал, размазывая по тарелке творожок. Андрей уткнулся в телефон, листая ленту новостей с серьёзным выражением лица. Он был где-то далеко, в своём мире, где семьдесят тысяч — это «нормально», а гречка на ужин три раза в неделю — «экономно».
Я смотрела на его руки, спокойно лежавшие на столе. Руки, которые не хотели бороться. И что-то во мне перевернулось, окончательно и бесповоротно.
Чашка с кофе задрожала в моей руке, издав тихий, предательский лязг о блюдце. Я глубоко вдохнула, пытаясь собрать в кучу все своё мужество, которое разбежалось, как тараканы при включенном свете.
— Андрей, нам нужно поговорить. Серьезно. Он медленно,нехотя оторвал взгляд от экрана.
— Опять? С утра? Давай хоть кофе допьём.
— Нет, — голос мой прозвучал резче, чем я ожидала. — Не «опять». И не «с утра». Сейчас. Это моё последнее «сейчас» в этой кухне и в этих разговорах.
Он наконец поднял на меня глаза, и в них мелькнуло что-то похожее на беспокойство или, скорее, на раздражение.
— Я не могу больше так жить, — начала я, и слова полились сами, обжигая губы. — Я задыхаюсь в этой нищете, в этой вечной экономии на всём. Я устала считать каждую копейку, отказывать себе и сыну в самом простом. Я устала от твоего безразличия.
— Опять про деньги, — он вздохнул и потянулся за сигаретой. Этот жест, это спокойное принятие моего отчаяния, добили меня.
— Да, чёрт возьми, опять про деньги! — я стукнула ладонью по столу. Сашка вздрогнул и притих. — Потому что это не просто бумажки! Это наша жизнь, Андрей! Возможность дышать полной грудью, а не выживать! Я не хочу, чтобы мой сын рос с мыслью, что ресторан — это что-то из мира фантастики, а поездка на море — несбыточная мечта!
— Я же сказал, я подумаю о новой работе, — он закурил, выпуская дым колечком. Это колечко было похоже на нуль. Полный ноль.
— Ты «думаешь» уже полгода! Ты ничего не ищешь! Ты даже не пытаешься! Ты просто плывёшь по течению и тащишь нас на дно вместе с собой!
Мои пальцы сжались в кулаки. В висках стучало.
— Я даю тебе последний шанс. Последний. Конкретный и четкий. — Я выдохнула и посмотрела ему прямо в глаза, стараясь, чтобы мой взгляд не дрогнул. — В течение месяца ты находишь работу. Не абы какую, а с зарплатой от ста тысяч. Не «может быть», не «посмотрим», а именно от ста. И начинаешь на неё ходить.
Он молчал, лишь щурился от сигаретного дыма.
— Если через месяц ничего не изменится, — голос мой сорвался на шёпот, но от этого слова прозвучали еще страшнее, — я подаю на развод. Я забираю сына и уезжаю. Я предпочту неизвестность этой… этой медленной смерти здесь, с тобой.
В кухне повисла гробовая тишина. Было слышно, как за стеной сосед включает воду. Словно где-то там, за бетоном, всё ещё течёт обычная жизнь.
Андрей перевел взгляд на Сашку, который испуганно смотрел то на него, то на меня. Потом медленно потушил сигарету.
— Ты что, с ума сошла? Шантажировать меня? Собственным сыном? —Это не шантаж, — я уже почти не сдерживала слез. — Это ультиматум. Мой крик о помощи, который ты вот уже сколько лет отказывался слышать. Месяц, Андрей. У нас остался всего один месяц.
Я встала из-за стола, чтобы не разрыдаться у него на глазах. Мои колени дрожали. Я только что подожгла мост, по которому мы шли все эти пять лет. Теперь оставалось либо вместе перепрыгнуть на другой берег, либо упасть вниз.
---
Прошла неделя. Семь длинных, напряженных дней. Воздух в нашей квартире стал густым и липким, как сироп. Мы перемещались по комнатам, словно призраки, стараясь не касаться друг друга, не встречаться взглядами. Ультиматум висел между нами тяжёлой, невидимой глыбой.
Андрей не заговорил о новой работе. Не принёс ни одного объявления, не заговаривал о собеседованиях. Он молча уходил на свою старую работу и молча возвращался. Казалось, моё требование просто разбилось о каменную стену его безразличия. Я злилась на него, но ещё больше — на себя. За несбыточные надежды, за слабость, которая заставляла украдкой рассматривать его профиль и ждать хоть какого-то знака.
И вот настала суббота. Утро прошло в привычной унылой возне — уборка, готовка, попытки занять Сашку. Андрей копался в гараже с какими-то старыми ящиками, и я уже мысленно составляла заявление на развод, смакуя каждую горькую строчку.
После обеда Сашка притих. Сначала я подумала, что он просто устал, но потом заметила неестественный румянец на его щеках. Я приложила ладонь ко лбу — и сердце моё упало. Горячо. Очень горячо.
Паника, знакомая каждой матери, мгновенно сдавила горло. Термометр показал 38,5. Я бросилась к аптечке, судорожно перебирая пузырьки с сиропами. Но нужного, того самого, который всегда помогал, не было. Кончился. Я забыла купить, откладывая из-за денег, надеясь на «авось».
— Всё нормально, сынок, сейчас мама всё сделает, — бормотала я, сама на грани истерики, заворачивая его в плед.
В этот момент с скрипом открылась дверь, и с улицы, пахнущий холодным воздухом и машинным маслом, вошёл Андрей. Он сразу увидел нас — меня, белую как полотно, и Сашку, покрасневшего и плачущего.
— Что случилось? — его голос прозвучал резко, без обычной апатии. —Температура. За сорок. А жаропонижающего нет, — выпалила я, и голос мой предательски дрогнул.
Он не сказал ни слова. Не спросил, почему я не купила, не вздохнул, не повёл разговор в сторону денег. Он просто резко развернулся, схватил ключи и почти выбежал из квартиры. Дверь захлопнулась.
Я сидела на краешке кровати, качая Сашку на руках, и чувствовала, как по щекам текут слезы. От страха за сына и собственного бессилия. От того, что в критической ситуации он не раздумывал, не взвешивал, а просто пошёл и сделал. Какой в этом смысл, если в обычной жизни он на это не способен?
Не прошло и двадцати минут, как дверь снова распахнулась. Он запыхавшийся, с растрепанными волосами, с инеем на куртке. В руках он сжимал не только заветный пузырек с сиропом, но и упаковку детского сока, и даже маленькую шоколадку — неслыханную роскошь в нашем режиме жесткой экономии.
— Держи, — он протянул мне лекарство, его пальцы были ледяными. — Давай его, я сбегаю за водой.
Он суетился по квартире, грел воду, чтобы она была нужной температуры, помогал мне поднять Сашку, чтобы тот проглотил сироп. Его движения были резкими, но точными. В его глазах, наконец, было не пустое отупение, а тревога. Живая, настоящая тревога отца за своего ребенка.
Когда Сашка, благодаря лекарству, наконец уснул, мы остались стоять рядом с его кроваткой в полной тишине. Я смотрела на спящее лицо сына, а чувствовала на себе взгляд Андрея.
— Спасибо, — тихо прошептала я, не оборачиваясь.
— Я же не совсем… не совсем безнадёжный, да? — он произнес это так тихо, что я почти не расслышала.
И в этот момент моя железная уверенность дала трещину. Потому что я увидела не нищеброда, не неудачника, а просто человека. Испуганного, растерянного, но способного на действие, когда дело касалось самого главного. Этот простой, вовремя купленный пузырек сиропа перевесил тонны обидных слов и упреков.
---
На следующее утро в квартире пахло не гречкой, а тишиной. Той самой, звенящей, наэлектризованной, которая бывает после грозы. Сашка, слава богу, был почти здоров, лишь немного побледнев и капризничая больше обычного. Я готовила ему кашу, краем глаза наблюдая за дверью в зал.
Андрей не пошёл в гараж. Вместо этого он устроился за старым компьютером, который обычно использовал для просмотра фильмов и новостей. Экран монитора отбрасывал синеватый отсвет на его сосредоточенное лицо. Он был непривычно серьёзен, даже строг.
Я не видела, что он там искал. Доносился лишь мерный, настойчивый стук пальцев по клавиатуре. Этот звук был музыкой и пыткой одновременно. Музыкой, потому что он наконец-то ДЕЛАЛ что-то. Пыткой, потому что я боялась поверить. Боялась, что это лишь порыв, вызванный вчерашним испугом, который угаснет к вечеру, как и его сигарета, которую он забыл потушить в пепельнице.
Я налила себе кофе и села напротив, делая вид, что листаю журнал. Страницы сливались в одно цветное пятно. Всё мое внимание было приковано к нему. Он сквозь зубы ругался, когда сайт с вакансиями зависал. Вздыхал, читая требования. Замирал, увидев что-то интересное.
— Что? — не выдержала я наконец. Он вздрогнул,словно забыв, что я здесь. —Да так… Везде или опыт нужен специфический, или зарплата… — он замолча, поймав мой взгляд. — Но я ещё не всё посмотрел.
Он сказал это без обычной своей обреченности. Без «да куда мне, я не смогу». В его голосе была усталая, но упрямая нота. Нота человека, который через силу заставляет себя делать то, что не хочет, но должен.
В течение дня он сделал несколько звонков. Говорил с кем-то сдержанно, деловито, записывал е-mail для отправки резюме. Каждый раз, кладя трубку, он закуривал. Я впервые не злилась на этот запах. Он был похож на дым после боя — ты ещё не победил, но ты уже вступил в схватку.
К вечеру он выглядел измотанным. Поиск работы — это тоже труд, и для него, привыкшего к монотонности, это был настоящий стресс.
— Есть пара вариантов, — сказал он, выходя на кухню за чаем. — Один в логистике, платят… нормально. Другой… Ну, там сложнее, но интереснее.
Он не сказал «сто тысяч». Он сказал «нормально». Но для нас и это было прогрессом. Гигантским.
— Хорошо, — кивнула я, и в горле встал ком. — Это уже что-то.
Мы молча пили чай. Между нами все еще лежала пропасть обид и несказанных слов. Но сегодня через эту пропасть перекинули первый, очень шаткий мостик. Из его мира в мой потянулась неуверенная рука. И я не была готова ее оттолкнуть.
---
Через два дня раздался звонок. Не тот раздражающий трель кредитора, а другой, деловой и короткий. Андрей взял трубку, и его лицо стало каменным, непроницаемым. Он говорил односложно: «Да», «Понятно», «Спасибо». Положив трубку, он несколько секунд молча смотрел в стену.
— Это они? — спросила я, перестав вытирать стол. Сердце заколотилось где-то в горле.
— Завтра в десять. Собеседование, — он произнёс это так, будто объявил приговор.
Утро дня «Икс» началось с тихой паники. Андрей нервничал так, как я не видела его давно. Он ронял бритву, не мог поймать взгляд в зеркале, заварил кофе и забыл его выпить. Он надел свою единственную, немного потертую на локтях, но чистую рубашку. И пальцы его отказывались слушаться — они дрожали, скользили по гладкой пластмассе пуговицы, не попадая в петлю.
Я стояла в дверях и смотрела на эту беспомощную, жалкую и такую человеческую борьбу. Внутри меня всё кричало: «Да что ты вообще знаешь о стрессах? Я каждый день так живу!» Но этот крик застрял где-то глубоко. Вместо него подступила странная, забытая жалость.
— Дай я, — тихо сказала я, подходя к нему. Он вздрогнул и опустил руки,беспомощно повисшие вдоль тела. Я аккуратно взяла края рубашки. Мои пальцы, привыкшие к бесконечным мелким делам, легко справились с пуговицей, застегнули ее до самого горла, поправили воротник.
Он не двигался, смотря куда-то поверх моей головы. Я чувствовала, как напряжены его плечи, как часто бьётся его сердце под тонкой тканью.
— Успокойся, — прошептала я, уже не требуя, а прося. — Всё получится. Просто будь собой.
Он медленно перевёл на меня взгляд. В его глазах был не просто страх неудачи. Была паника человека, который годами прятался в своей раковине и вот теперь вылез наружу, ослепленный ярким светом, и не знал, что делать дальше.
— А если нет? — его голос сорвался на шепот. Детский, беззащитный. — Если я не справлюсь? Если я им не подойду?
В этом «если» звучала вся его неуверенность, все его сомнения, которые он так тщательно скрывал под маской равнодушия. Маска треснула, и из-под неё выглянул тот самый парень, за которого я когда-то вышла замуж. Напуганный, но не сдавшийся.
— Справляешься же ты со мной, — попыталась пошутить я, проводя ладонью по ткани его рубашки, сглаживая невидимые складки. — А это куда сложнее любой работы.
Уголки его губ дрогнули в слабой попытке улыбнуться. Он глубоко вздохнул, выпрямил плечи.
— Ладно. Поехал.
— Удачи, — сказала я ему вслед, уже искренне.
Дверь закрылась. Я осталась одна в тишине квартиры, пахнущей его одеколоном и нашим общим страхом. Впервые за долгое время этот страх был не разрушающим, а странно объединяющим. Мы боялись вместе. Мы ждали.
---
Он вернулся домой ближе к вечеру. Я услышала скрип ключа в замке — медленный, неуверенный. Сердце упало в пятки. Вся моя показная решимость, все ультиматумы растворились в один миг, оставив лишь липкий страх. Сейчас я увижу его опустошенное лицо, и все вернется на круги своя. Безнадега. Тихая ненависть.
Но он вошёл и остановился в дверном проёме. Лицо его было уставшим, вымотанным, но не пустым. В глазах — какая-то сложная, смешанная мысль. Он молча подошёл к столу и положил передо мной небольшой сверток. Я машинально развернула его.
Это было то самое дорогое печенье, с большими кусками темного шоколада, которое я обожала и на которое мы всегда зажмуривались, проходя мимо полки в супермаркете. Оно лежало на столе, как самый искренний, самый неловкий и самый дорогой извиняющийся букет.
Я подняла на него глаза, не в силах вымолвить ни слова.
— Не взяли, — тихо сказал он. Голос его был сиплым, будто он целый день говорил не своим тоном. — Опыта не хватило. Но… там есть вакансия попроще. Меньше платят, чем я хотел, но… больше, чем сейчас. Намного. Сказали, если покажу себя, через полгода будет пересмотр.
Он говорил, глядя куда-то мне в плечо, и я видела, как ему тяжело даются эти слова. Признать, что недотянул. Но и признать, что есть другой путь. Не сдаться, а отступить, чтобы перегруппироваться.
— Я сказал, что подумаю, — он закончил и наконец посмотрел на меня. — Мне нужно посмотреть, как график с садиком совмещать. Но… это начало. Да?
В этом вопросе «Да?» был слышен весь его страх, вся надежда и просьба о поддержке. Он не бомж, не нищеброд. Он — испуганный мужчина, который наконец-то сделал первый, самый трудный шаг. Не к богатству, а к нам, к семье.
Я развернула печенье, отломила кусок и протянула ему. Потом взяла себе. Мы ели это невероятно вкусное, хрустящее печенье молча, и оно было слаще любого десерта в самом дорогом ресторане. Потому что оно было куплено на первую, ещё не полученную, но уже почти реальную зарплату. Зарплату, которую он нашёл сам.
— Это начало, — тихо согласилась я. — Значит, будешь расти. Вместе с зарплатой.
Он кивнул, и в уголках его глаз дрогнули смешинки. Небольшие, уставшие, но настоящие.
Я не знаю, что будет завтра. Я не знаю, хватит ли у него сил не свернуть с этой новой дороги. Не знаю, пройдет ли моя депрессия от одного печенья. Но я поняла главное: наш брак — это не только его зарплата. Это два человека, которые где-то очень глубоко под слоями обид и разочарований всё ещё помнят, за что они когда-то полюбили друг друга. И один из них только что купил другому печенье, которое они не могли себе позволить. Не в качестве откупа. А как молчаливую клятву. Попробовать. Двигаться вперёд. Вместе.
Пусть медленно. Пусть с трудом. Но — вместе. И это был тот самый шанс, который я, кажется, готова была уже простить.
