— Марина, ты вообще слушаешь? Деньги с дачи я разделила, — голос матери в трубке был таким ровным и обыденным, словно она сообщала о прогнозе погоды, а не о судьбе шести соток земли с домом, где прошло их общее детство.
Марина крепче сжала телефон, до боли в побелевших костяшках.
— Разделила? Между кем?
— Между сестрами, разумеется, — в голосе Антонины Петровны не дрогнул ни один мускул. — Ольге на ремонт, у них там трубы прорвало, представляешь? А Свете — на первоначальный взнос. Они с Витей наконец-то на ипотеку созрели.
Воздух в крохотной съемной кухне Марины стал густым и вязким, как кисель. Она открыла рот, но звук застрял где-то в горле.
— А я? — выдавила она наконец, и собственный голос показался ей чужим, писклявым.
— А что ты? — искренне удивилась мать. — Тебе-то зачем? Ты одна, живешь спокойно, бездетная. Ни ипотек тебе, ни мужей проблемных. Ты у меня самая сильная, сама справишься. Всегда справлялась.
Короткие гудки. Мать положила трубку, завершив разговор с той же деловитой простотой, с какой выключала свет в коридоре. Сильная. Это слово преследовало Марину всю жизнь. Оно было и похвалой, и проклятием. Оно означало, что ей можно дать меньше, о ней можно позаботиться в последнюю очередь. Или не заботиться вовсе.
Она опустилась на табуретку. Кухня в шесть квадратных метров с пожелтевшими от времени обоями и вечно капающим краном вдруг показалась ей не временным пристанищем, а приговором. Это началось не сегодня. Продажа дачи была лишь последней каплей. Фундамент несправедливости был заложен давно, еще десять лет назад, когда старшая, Ольга, выходила замуж.
Тогда Антонина Петровна, женщина с прямой, как палка, спиной и туго стянутыми в узел волосами, объявила на семейном совете: «Молодым надо где-то жить. Мы с отцом подкопили, купим Оле однокомнатную. Начинать с чего-то надо».
Отец тогда был еще жив. Он сидел, поглаживая свои крупные рабочие руки, и виновато поглядывал на среднюю и младшую дочерей. «А этим как же?» — тихо спросил он.
«А этим потом, — отрезала мать. — Света еще учится, Маринка вообще в школе. Ольге нужнее, она вон, может, скоро в положении будет».
Ольга действительно скоро оказалась «в положении». В новой квартире запахло детской присыпкой, а разговоры о «потом» для других сестер как-то сами собой сошли на нет. Ольга, всегда немного высокомерная, с тонкими, вечно недовольно поджатыми губами, стала еще более значительной. Она приезжала в родительский дом редко, говорила о ценах на подгузники и развивающие игрушки, бросая на сестер взгляды, полные снисходительной жалости.
Через пять лет пришел черед Светланы. Ее брак с вертлявым, ненадежным Витей трещал по швам. Они жили на съемной квартире, и Витя постоянно терял работу. Света, мягкая, плаксивая, с вечно испуганными глазами, приезжала к матери и часами жаловалась на жизнь.
«Ребенка жалко, — вздыхала Антонина Петровна, поправляя свой неизменный темный кардиган. — В этих чужих углах мыкаются. Надо им помочь».
Отец к тому времени уже умер. Мать продала его машину, какую-то мелочь, добавила из своих сбережений и купила Свете квартиру. «Маленькую, на окраине, но свою, — объявила она Марине. — Чтобы было куда от мужа-проходимца уйти, если что».
Марина тогда училась на последнем курсе университета. Она попыталась возразить: «Мам, но ведь это были и папины деньги… Мы же договаривались…»
«Ничего мы не договаривались, — оборвала ее мать. — Сестре плохо, ей надо помочь. А ты у нас умница, сама на ноги встанешь. У тебя голова на плечах есть».
И вот теперь дача. Последний островок общего прошлого, последнее, что хоть как-то связывало их всех, был пущен с молотка, и деньги снова проплыли мимо нее. «Ты сильная». От этих слов у Марины сводило зубы.
Она набрала номер Светы. Сестра ответила не сразу, на заднем плане кричал ребенок.
— Марин, привет! — голос Светы был суетливым и немного виноватым. — Я сейчас не очень могу, у нас тут…
— Света, мама сказала, она отдала тебе деньги с дачи.
На том конце провода повисла тишина.
— Ну… да, — пролепетала Света. — Она сама предложила. Сказала, на ипотеку, чтобы мы расширялись… Витя нашел новую работу, вроде приличную.
— А про меня она что сказала?
— Сказала, что ты поймешь, — быстро затараторила Света. — Что тебе сейчас не горит. Марин, ну ты же знаешь маму. Она считает, что тебе легче всех. Ты одна, ни от кого не зависишь…
— Поэтому мне ничего не надо? Поэтому вы с Ольгой получили по квартире, а я должна радоваться, что сильная?
— Ну не начинай, — захныкала Света. — Это же не я решала! Это мама! Она сказала, Ольге нужнее было, потом мне… Такой порядок. Ты же младшая.
— И что, младшим по остаточному принципу? — в голосе Марины зазвенел металл.
— Марин, ну что ты хочешь от меня? Чтобы я отказалась? У меня сын растет! Мне о нем думать надо! Мама сказала, ты все равно бы эти деньги в чулок положила, а нам они сейчас нужны!
Марина молча нажала отбой. «В чулок положила бы». Значит, они уже и это обсудили. Распределили не только деньги, но и ее будущее, ее мотивы, ее жизнь.
Оставалась Ольга. Разговор с ней был предсказуемо коротким.
— Да, мама мне звонила, — отчеканила старшая сестра своим холодным, как сталь, голосом. Она всегда говорила так, будто делала огромное одолжение собеседнику. — Я не понимаю, в чем проблема. Родители вправе распоряжаться своим имуществом так, как считают нужным.
— Это было и мое имущество тоже. Моя часть детства, мои воспоминания. И по закону, я думаю, тоже.
Ольга хмыкнула.
— Ой, только не надо про закон. Дача была оформлена на маму. И квартиры нам не покупали, а дарили. Мама оформляла дарственные. Так что юридически ты ничего не докажешь.
— Я не про юридически, Оля! Я про по-человечески!
— А по-человечески, Марина, надо быть благодарной за то, что есть, а не считать чужие деньги. У нас с мужем трое детей и старый дом, который требует вложений. У Светы — ипотека. А у тебя — никаких обязательств. Мама абсолютно права: ты в самом выгодном положении. Тебе не нужно ни о ком заботиться, кроме себя. Перестань вести себя как обиженный ребенок и займись своей жизнью.
Марина смотрела на свое отражение в темном экране телефона. Девушка с уставшими глазами и плотно сжатыми губами. Не обиженный ребенок. Нет. Униженная взрослая женщина.
Всю неделю она ходила как в тумане. Работа в районной библиотеке, обычно приносившая ей покой и умиротворение, теперь раздражала. Шелест страниц, тихие разговоры, запах старой бумаги — все казалось фальшивым. Она выдавала книги, а в голове стучало: «Сильная. Справишься. Выгодное положение».
В субботу она поехала к матери. Без звонка. Антонина Петровна жила все в той же трехкомнатной квартире, где они выросли. Квартире, которая после ее смерти, очевидно, тоже достанется не Марине. Наверняка уже есть завещание. В пользу внуков.
Мать открыла дверь, и по ее лицу было видно, что гостью она не ждала. Она была в своем обычном домашнем платье в мелкий цветочек и стоптанных тапочках.
— Проходи, раз пришла, — сказала она вместо приветствия.
В квартире пахло валокордином и чем-то кислым. В гостиной на диване, заваленном подушками, сидела Ольга. Конечно. Приехала проконтролировать, чтобы мать не дала слабину.
— О, какие люди, — протянула Ольга, отрываясь от своего смартфона. На ее ухоженных пальцах сверкало несколько колец. — Младшенькая решила навестить мать. Какое событие.
Марина проигнорировала ее. Она остановилась посреди комнаты и посмотрела прямо на Антонину Петровну.
— Мама, я приехала поговорить. Я хочу понять.
— А что тут понимать? — пожала плечами мать. — Я все сказала по телефону.
— Нет, не все. Скажи мне, почему? Почему им — все, а мне — ничего? Дело не в даче. Дело в квартирах. Почему ты решила, что они заслуживают этого, а я — нет?
Антонина Петровна тяжело вздохнула и опустилась в кресло. Ее лицо, покрытое сеткой мелких морщин, стало непроницаемым, как камень.
— Потому что им было нужнее. Жизнь у них сложная.
— А у меня простая? Думаешь, мне легко одной тянуть съемную квартиру на зарплату библиотекаря? Думаешь, я не хочу своего угла, своей семьи?
— Вот когда захочешь, тогда и будешь думать, — вмешалась Ольга. — А пока у тебя нет никаких «сложностей». Ты живешь для себя.
— Я живу для себя, потому что у меня нет другого выбора! — взорвалась Марина. — Вам дали старт, вам дали базу! А меня вытолкнули в открытое море без шлюпки и сказали: «Плыви, ты сильная».
— Не кричи на мать! — резко сказала Ольга.
— Я не кричу, — Марина заставила себя понизить голос. — Я пытаюсь добиться правды. Мам, посмотри на меня. Я твоя дочь. Такая же, как они. Почему ты меня никогда не любила?
Антонина Петровна вздрогнула.
— Глупости не говори. Всех я любила одинаково.
— Нет. Не одинаково. Ты всегда выделяла их. Жалела их. А меня… мной ты как будто гордилась, но эта гордость ничего мне не дала. Только отняла.
В комнате повисла тяжелая тишина. Ольга смотрела на Марину с откровенной ненавистью. Мать отвернулась к окну.
— У Оли муж хороший, работящий, но детей трое, — глухо начала она, будто говоря сама с собой. — Крутятся, как белки в колесе. У Светы муж — шалопай. Сегодня есть работа, завтра нет. Ей нужна была подушка безопасности. А ты… Ты у меня в отца пошла. Такой же прямой, упрямый характер. Он тоже считал, что всего нужно добиваться самому. Говорил, так честнее.
Марина замерла. Отец. Он был единственным, кто видел в ней не «сильную», а просто маленькую девочку. Он читал ей на ночь, чинил ее велосипед, учил забивать гвозди.
— Отец говорил, что нужно помогать всем поровну, — тихо сказала она. — Я помню.
Что-то в ее памяти шевельнулось. Воспоминание, покрытое пылью лет. Какой-то разговор, подслушанный у двери. Отец и мать. Он незадолго до своей последней болезни.
«Тоня, я отложил на книжку, — говорил он приглушенно. — Там приличная сумма. Это на будущее девочкам. Всем троим. Поделишь по справедливости, когда время придет. Особенно смотри за Маринкой, она младшая, ей труднее будет».
Кровь отхлынула от лица Марины.
— Книжка, — прошептала она. — Была сберегательная книжка. Папина. Он откладывал деньги. Для нас троих.
Лицо Антонины Петровны окаменело. Даже Ольга удивленно посмотрела на мать.
— Что за книжка? — спросила она.
— Деньги на ваши квартиры, — Марина смотрела в упор на мать, и ее голос звенел от ледяного осознания. — Они были оттуда, да? С папиного счета. Который он велел разделить на троих.
Молчание было ответом. Длинным, оглушительным, признательным. Мать не просто распределила «свои» сбережения. Она нарушила последнюю волю отца. Она взяла общее и отдала избранным.
— Я делала то, что считала правильным! — наконец выкрикнула Антонина Петровна, и ее обычное спокойствие дало трещину. — Я мать, я лучше знала, кому что нужнее в тот момент! Оля была беременна! Света была на грани развода! А деньги… деньги бы просто лежали! Я поступила как хозяйка!
— Ты поступила как воровка, — отчетливо произнесла Марина. Не громко, но слово ударило, как пощечина.
Ольга вскочила.
— Да как ты смеешь так с матерью разговаривать! Она нам жизнь дала!
— Она дала жизнь вам. А мне — урок. Очень хороший урок.
Марина развернулась и пошла к выходу. Она не смотрела на них. Она больше не хотела видеть ни окаменевшее лицо матери, ни искаженное злобой лицо сестры. В прихожей она на секунду остановилась у старого зеркала. В нем отражалась чужая женщина с сухими, блестящими глазами и гордо выпрямленной спиной. Сильная. Только теперь она знала истинную цену этой силе.
Она вышла из подъезда и вдохнула холодный осенний воздух. Ничего не изменилось. У нее по-прежнему не было квартиры, не было денег с дачи. Но что-то внутри нее сломалось окончательно, и на этом обломке проклюнулось новое, незнакомое чувство. Это была не радость и не облегчение. Это была свобода. Страшная, холодная, безграничная свобода от иллюзий. От ожидания справедливости. От необходимости быть кому-то благодарной.
Ее семья осталась там, за дверью, в душной квартире, пахнущей валокордином и ложью. Они будут и дальше жить, оправдывая себя, жалея друг друга и держась за свои квадратные метры, купленные ценой предательства.
А она пойдет дальше. Одна. В свою маленькую съемную кухню с капающим краном. Но теперь это место казалось ей не тюрьмой, а отправной точкой. Ее собственной точкой. И впервые в жизни ей не нужно было быть сильной для кого-то. Только для себя.