Тишина в Мокрых Лозах была не просто отсутствием звука. Она была материей. Плотной, тяжёлой, пропитанной запахом торфа и прелой листвы. Она затекала в уши, оседала в лёгких, давила на плечи, заставляя ходить чуть ссутулившись, говорить вполголоса и никогда не смотреть прямо в глаза лесу, что начинался сразу за околицей.
Я приехал сюда три месяца назад, сбежав из города, который сожрал мою душу, переварил и выплюнул. Я, Виктор, бывший успешный архитектор, а ныне — банкрот с разводом за плечами, искал не вдохновения. Я искал забвения. Я вернулся в дом своего деда, чтобы похоронить себя заживо в этой вязкой, убаюкивающей тишине. Я купил корову, которую моя дочка Соня назвала Зорькой, научился колоть дрова и думал, что нашёл свой тихий, выстраданный рай.
Дураком я был. В Мокрых Лозах не было рая. Здесь была лишь тонкая, хрупкая граница, и по ту её сторону ждал ад. А границу эту каждый день, на рассвете и на закате, очерчивал звук.
Звук рожка пастуха Спиридона.
Спиридон был таким же древним, как сама деревня. Сухой, жилистый старик с лицом, похожим на карту иссохшего русла реки. Он не говорил почти ни с кем, кроме своих коров и леса. Каждое утро он собирал наше скудное стадо — дюжину тощих коров, включая мою Зорьку, — и уводил их к дальним лугам, на самую кромку Ведьминого Болота. А каждый вечер, ровно за час до заката, с холмов доносился его сигнал.
Это не была простая мелодия. Это был язык. Три коротких, весёлых ноты — «Собираемся». Две долгих, протяжных — «Идём домой». И одна, последняя, низкая и густая, когда стадо уже входило в деревню — «Всё в порядке». Этот последний гудок был камертоном нашего спокойствия. Он означал, что ещё один день прожит. Что Леший сегодня сыт и добр. Что граница не нарушена.
Старики говорили, что Спиридон разговаривает с лесом. Что он платит ему дань — оставляет краюху хлеба у старого Верескова камня, вешает цветную ленточку на ветку Кривой сосны. Я, человек из города, над этим посмеивался. Про себя, конечно. Здесь не принято было смеяться над лесом.
— Он не просто пастух, — сказала мне как-то баба Таисия, местная знахарка и хранительница всех деревенских страхов. — Он — договор. Пока он ходит, пока рожок его поёт, лес нас не трогает. А перестанет петь — беда будет.
Я тогда лишь вежливо кивнул, пропустив её слова мимо ушей. А зря.
Тот день начался неправильно. Проснулся я не от крика петухов, а от тишины. Той самой, абсолютной, давящей. Птицы молчали. Ветер замер. Воздух был неподвижным и тяжёлым, как вода на дне колодца.
Спиридон пришёл, как обычно. Его лицо было серым, а глаза, обычно спокойные, как лесные озёра, тревожно бегали.
— Неспокойно сегодня, Спиридон Игнатьич, — сказал я.
Он остановился и посмотрел на меня. Долго, пристально.
— Земля слушает, — проскрипел он. — А когда она слушает, лучше молчать. Ты, Витя, городской. Ты шума не боишься. А зря. Самый страшный шум — тот, что приходит после большой тишины.
Он отвернулся и повёл стадо к холмам.
Весь день деревня жила вполголоса. К вечеру напряжение стало почти невыносимым. Мы с женой Леной и дочкой Соней сидели на крыльце, не зажигая света, и смотрели в сторону холмов.
Солнце коснулось верхушек деревьев. Время пришло. Мы ждали.
Минута. Пять. Десять.
Рожок не пел.
Солнце наполовину скрылось за горизонтом. Тишина стала такой густой, что в ней можно было утонуть. И тут из соседнего двора донёсся короткий, задавленный вскрик.
А потом пришёл звук.
Он родился, казалось, везде и нигде одновременно. Он шёл из-под земли, с неба, из глубины леса. Это был звук рожка. Но не Спиридонова.
Один-единственный гудок. Протяжный, невероятно низкий, вибрирующий. В нём был зов. Древний, первобытный, понятный не разуму, а крови. Это был зов хозяина, приказывающего своей собственности вернуться домой.
Гудок затих. И в наступившей тишине я услышал, как в нашем сарае отчаянно, с надрывом, замычала Зорька. И ей ответили. Мычание, блеяние, хрюканье донеслось из каждого двора. Животные сходили с ума.
Я схватил топор и бросился к сараю. Зорька билась о доски, пытаясь выломать дверь. Её большие, умные глаза были налиты кровью и безумием. Она меня не узнавала. Она слышала только тот, другой зов.
Всю ночь в Мокрых Лозах не спал никто. Всю ночь со всех дворов доносились звуки борьбы — люди пытались удержать свою скотину.
Утром я вышел на улицу. Деревня выглядела так, словно пережила ураган. На главной улице стоял староста, Пётр Семёныч, и несколько мужиков.
— Что будем делать? — спросил я. — Нужно собрать людей. Идти искать.
— Куда идти, сынок? — голос старосты дрогнул. — В лес? Да мы там сгинем, как те дурни с Фёдором. Мой дед помнил прошлый Зов. Тогда он забрал не только скот. Он и за детьми пришёл... Мы просто ждём, кому в этот раз не повезёт. Больше нам ничего не остаётся.
— Спиридон не пропал, — раздался за спиной тихий, дребезжащий голос. Это была баба Таисия. — Он плату отдал. А стадо… стадо ещё здесь. Но оно уже не наше. Оно теперь Его.
— Чьё «Его»? — не выдержал я.
— Леший, — выдохнула старуха. — Он проснулся. Раз в поколение он трубит в свой рог. Он зовёт свою дань. Всю домашнюю скотину, что паслась на его земле. Спиридон знал. Но, видать, в этот раз Хозяин Леса решил взять своё сполна.
— Так соберите мужиков! С ружьями, с вилами! — кричал я.
И тут раздался смех. Это был Фёдор, кузнец.
— Ну вы даёте, старики! Лешего испугались! Да просто Спиридон ваш старый в болоте утоп. Пойдём, прочешем лес, и к вечеру всех найдём! Кто со мной?
Никто не шелохнулся. Мужики прятали глаза.
— Трусы! — рявкнул Фёдор. — Ну и сидите тут, дрожите. А я пойду. И корову свою верну! И докажу вам всем, что нет никакого Лешего!
Он развернулся и пошёл в сторону леса. С ним увязались ещё двое молодых парней.
— Пропали дурни, — вздохнула баба Таисия. — Лес шума не любит. Особенно сейчас.
Весь день мы ждали. К вечеру напряжение снова стало невыносимым. И снова раздался гудок. Ближе. Громче. И в нём слышалась новая нота. Нетерпение.
И животные ответили. Не мычанием. А единым, мощным рёвом.
Зорька с оглушительным треском вынесла дверь сарая и отшвырнула меня. Я видел, как из других дворов вырываются коровы, козы, овцы. Они не бежали в панике. Они шли. Единым, целенаправленным потоком на зов. Прямо к тёмной стене леса.
Я лежал на земле, и мимо меня текло это безумное, обречённое стадо. И тут я увидел Фёдора. Вернее, то, что от него осталось. Он бежал из леса, спотыкаясь и падая. Один. Его одежда была разорвана, лицо исцарапано, а в глазах — животный, всепоглощающий ужас.
Он рухнул на колени в центре деревни.
— Там… — задыхаясь, шептал он. — Деревья… они ходят… они шепчут… а парни… они… они вросли…
Он замолчал и уставился на свои руки. Они были покрыты корой. Грубой, серой корой, которая на глазах расползалась по его коже.
А стадо всё шло. Лес, казалось, расступился перед ними, принимая их в свои тёмные объятия. Моя городская логика, мой атеизм — всё это рассыпалось в прах.
— Что делать?! — закричал я, подбегая к бабе Таисии. — Должен же быть способ!
Она посмотрела на меня своим глубоким, тёмным взглядом.
— Способ есть. Но за всё нужно платить. Лес забирает своё. Но его можно обмануть. Подменить дань.
— Что?! Что может быть равноценно целому стаду?
— Не стаду, — покачала она головой. — А жизни, которую оно даёт. Молоко, мясо, тепло. Ему нужна суть. Энергия. Ты чужак, Витя. Твоя суть — другая. Она для него — диковинка. Может сгодиться.
— Что я должен сделать? Умереть?
— Нет. Смерть проста. Он требует большего. Ты должен отдать ему то, ради чего ты здесь. Ты приехал искать забвения. Искать тишины. Вот и отдай ему это. Отдай ему своё прошлое.
— Как?!
— Иди к Верескову камню. Возьми с собой самое дорогое, что связывает тебя с прошлой жизнью. И сожги. Но сжигая, ты должен забывать. По-настояшему. Выжечь из памяти всё. Лицо жены, которую ты потерял. Шум города. Свои проекты. Свою боль. Ты должен прийти к нему пустым. Тогда, может быть, он примет твою пустоту вместо жизни этой деревни. И пощадит твою корову. Но учти. Если забудешь не до конца, он посчитает это обманом. И тогда он заберёт не только скот. Он заберёт Соню.
Моя кровь застыла в жилах. Соня. В этот момент вся деревня, все эти обречённые люди, моя корова, моя собственная жизнь — всё это перестало иметь значение. Передо мной было только её лицо. Её смех, когда она назвала корову Зорькой. И ледяной голос старухи, обещавший забрать её у меня. Я приехал сюда умирать, но я не мог позволить умереть ей. Выбора не было. Никогда.
Я бросился домой. Я нашёл это в старом чемодане. Макет. Мой последний, самый лучший проект. Инновационный жилой комплекс «Крылья». Мой триумф и моё проклятие.
Я схватил его и побежал к Верескову камню.
Это был огромный, покрытый мхом валун на поляне. Я видел, как моя Зорька остановилась у самой кромки леса, оглядываясь, словно ждала меня.
Я положил макет на камень. Достал зажигалку. И начал вспоминать. Чтобы забыть.
Я вспомнил бессонные ночи над чертежами. Радость от найденного решения. Аплодисменты инвесторов. Моя первая жена, Анна, обнимает меня, говорит, что я гений.
Я поднёс пламя к картонному зданию.
— Я забываю, — прошептал я. — Я не архитектор. Я не помню, как строить дома.
Пламя разгорелось.
Я вспомнил нашу квартиру. Вид с двадцать пятого этажа. Шум проспекта.
— Я забываю, — шептал я, и слёзы текли по моему лицу. — Я не жил в городе. Я не знаю, что такое асфальт.
Огонь пожирал мой мир.
Я вспомнил её. Анну. Её смех. Её запах. Её слёзы в ту ночь, когда я сказал, что ухожу.
— Я забываю тебя, Анна! — закричал я. — Я не помню твоего лица! Я не помню твоего имени! Я никого не любил!
Макет обратился в пепел. Я стоял на коленях перед камнем. Пустой. Абсолютно пустой.
Я поднял голову.
Зов прекратился.
Лес замер.
И моя Зорька, стоявшая у самой кромки тьмы, медленно повернула голову. И пошла обратно. Ко мне.
Она подошла и ткнулась своей тёплой мордой мне в плечо.
Я обнял её за шею и зарыдал. Я плакал не от горя. Я плакал от того, что не помнил, почему я должен плакать.
Я вернулся в деревню, ведя за собой единственную корову, оставшуюся в Мокрых Лозах. Люди смотрели на меня из-за занавесок с тихим, суеверным благоговением. Моя жена, Лена, и дочь выбежали мне навстречу. Лена обняла меня, плача. Соня прижалась к моим ногам.
— Папа, ты вернулся!
А я смотрел на них, на эти родные, любимые лица. И не чувствовал ничего. Я знал, что должен их любить. Но я не помнил, как это делается.
Я живу в Мокрых Лозах уже десять лет. Я — местный пастух. Каждое утро я беру свою корову Зорьку и веду её на луг. Я сижу на Вересковом камне и играю на простой деревянной дудочке. Я не помню ни одной мелодии, поэтому каждый день придумываю новую.
Деревня выжила. Люди всё так же боятся леса. И немного — меня. Они называют меня «Забывшим».
Я обрёл то, чего искал. Тишину. Забвение. Но я и не предполагал, какой страшной окажется эта тишина. Это тишина внутри. Пустота на месте, где когда-то была душа.
Иногда по ночам я просыпаюсь от странного чувства. Мне кажется, что я что-то забыл. Что-то очень важное. Какое-то другое небо над головой. Лицо женщины, которое я отчаянно пытаюсь вспомнить.
Но память не возвращается. Лес хорошо забирает свои долги. Он оставил мне тело, но забрал всё остальное.
Иногда мне кажется, что я слышу вдалеке, со стороны города, вой сирен. И этот звук вызывает во мне странную, непонятную тоску. Словно эхо жизни, которую я никогда не жил. Словно кто-то зовёт меня по имени, которое я давно забыл.
Так же вы можете подписаться на мой Рутуб канал: https://rutube.ru/u/dmitryray/
Или поддержать меня на Бусти: https://boosty.to/dmitry_ray
#мистика #славянскаямифология #психология #деревня