Плач начался на третью ночь.
До этого были только звуки умирания. Скрип ржавых флюгеров, стон рассохшихся ставень, шелест сухой листвы, похожий на шёпот сотен беззубых ртов. Деревня Затишье была виртуозом в исполнении этой симфонии распада. Я приехал сюда, чтобы стать частью её тишины. Я, Андрей, бывший врач-реаниматолог, сбежавший из города, где каждый гудок скорой помощи сдирал с моей души ещё один слой кожи. Я искал место, где нет криков. Ирония судьбы, как оказалось, обладает извращённым чувством юмора.
Плач был тонким, надрывным, почти кошачьим. Он просачивался сквозь щели в старых рамах, пробирался под одеяло и ледяными иголками впивался прямо в мозг. Это плакал ребёнок. Без сомнения. Плакал где-то там, на улице, в промозглой октябрьской темноте.
Мои руки сами собой сжались в кулаки. Я сел на кровати. Десять лет в детской реанимации научили меня различать оттенки детского плача, как сомелье различает нотки в букете вина. Это был не капризный плач. Это был плач боли. Или страха.
Я вскочил, нащупал в темноте джинсы, натянул свитер. Фонарик. Где фонарик? На подоконнике. Я схватил его и бросился к двери.
— Не ходи, — раздался за спиной тихий, скрипучий голос.
Я обернулся. В дверном проёме, ведущем в сени, стояла она. Баба Зина. Хозяйка этого дома, сдавшая мне комнату. Сухая, сгорбленная старуха, похожая на корень мандрагоры. Её лицо в полумраке было сетью из морщин, а тёмные, глубоко посаженные глаза блестели, как два уголька.
— Там ребёнок, — сказал я, пытаясь отвести засов. Он не поддавался. — Он плачет. Ему нужна помощь.
— Нет там никакого ребёнка, — покачала она головой. — То Крикса зовёт. Не отзывайся на её плач, сынок. Беду накличешь.
— Какая ещё Крикса? — я разозлился. — Вы в своём уме, бабка? Там живой человек! Я врач!
Я дёрнул засов с силой. Старое дерево заскрипело, но поддалось. Ледяной, влажный воздух ударил мне в лицо. Плач стал громче, ближе. Он доносился со стороны старого, заросшего пруда на краю деревни.
— Не ходи, Андрюша, — повторила старуха, и в её голосе прозвучала почти материнская мольба. — Она только этого и ждёт. Ждёт сердобольного.
Я не стал её слушать. Я выбежал во двор.
Ночь была тёмной, безлунной. Луч фонаря выхватывал из мрака уродливые силуэты голых деревьев, мокрую от измороси траву. Плач вёл меня, как путеводная нить. Он был уже совсем рядом, за стеной камыша. Я раздвинул мокрые, холодные стебли.
На берегу, у самой воды, сидела большая, тёмная птица. Размером с гуся, но сгорбленная, с длинной, тонкой шеей и непропорционально большой головой. Она сидела ко мне спиной, и её тело сотрясалось от рыданий. Плач, тот самый, детский, надрывный, шёл из её широко раскрытого клюва.
Я замер, не веря своим глазам. Птица. Плачущая голосом ребёнка.
Это был какой-то неизвестный науке вид? Ночной хищник, имитирующий плач для приманки добычи? Бред. Но звук был абсолютно реальным.
Птица вдруг замолчала. Она медленно, с каким-то суставным хрустом, повернула свою голову. Я направил на неё луч фонаря. И отшатнулся.
У неё не было перьев на голове. Только серая, морщинистая кожа. Глаза были маленькими, красными, как два уголька, и в них горел не птичий, а какой-то древний, осмысленный разум. Клюв, длинный и острый, был слегка приоткрыт.
Она смотрела на меня. А потом снова заплакала. Но теперь в этом плаче слышались не только боль и страх. В нём слышалась… надежда. Словно она узнала меня. Словно она ждала именно меня.
Мой врачебный инстинкт, моя клятва Гиппократа, вся моя суть восстала против этого зрелища. Я не видел монстра. Я видел страдание. И я должен был помочь.
— Тише, тише, — прошептал я, делая медленный шаг вперёд. — Я не обижу.
Птица затихла и склонила голову набок, с любопытством разглядывая меня. Я сделал ещё шаг. Она не двигалась. Я подошёл почти вплотную. Она выглядела раненой. Одно крыло было неестественно вывернуто.
— Дай-ка я посмотрю, — сказал я, опускаясь на колени.
Я протянул руку, чтобы осторожно коснуться повреждённого крыла.
И в этот момент она дёрнулась. С молниеносной скоростью, на которую, казалось, это уродливое тело было неспособно. Она вскинула голову. Её клюв раскрылся, и из него вылетело нечто. Не крик. А сгусток. Густая, тёплая, вязкая жидкость, похожая на слюну, смешанную с кровью. Она ударила меня прямо в лицо, попав в рот и в глаза.
Я вскрикнул от неожиданности и отшатнулся, вытирая лицо рукавом. Жидкость была безвкусной, но от неё исходил слабый, едва уловимый запах. Запах болотной тины и… детских слёз.
Когда я снова поднял голову, птицы уже не было. Она просто исчезла, словно растворилась в ночном тумане.
Я вернулся домой, проклиная себя за глупость. Я промыл глаза, прополоскал рот. На душе было гадко. Баба Зина ждала меня в сенях. Она смотрела на меня своими тёмными глазами, и в них не было укора. Только бесконечная, вселенская печаль.
— Дотронулась она до тебя? — тихо спросила она.
— Нет, — ответил я. — Просто… плюнула.
Она тяжело вздохнула и перекрестилась.
— Ну, значит, не сразу. Помучаешься ещё.
Я не понял, о чём она. Я был слишком уставшим. Той ночью я впервые за много месяцев уснул крепким, глубоким сном без сновидений.
Проснулся я от странного ощущения. Моё тело болело. Не как после ушиба. А как после долгой, изнурительной болезни. Кости ломило, мышцы ныли. Но самым странным было горло. Оно першило и саднило, словно я всю ночь кричал. Я попытался кашлянуть, и из груди вырвался странный, высокий, дребезжащий звук.
«Простудился», — решил я. Ночью у пруда было холодно.
Днём я чувствовал себя разбитым. Я пытался работать — разбирал вещи, привезённые из города. Но всё валилось из рук. Я стал замечать за собой странности. Мне было неуютно в доме. Стены давили, потолок казался слишком низким. Меня тянуло на улицу, на открытое пространство.
Я вышел во двор. Небо было серым, низким. Но я смотрел на него, и впервые за долгое время оно не казалось мне гнетущим. Оно казалось… родным. Бесконечным. Свободным.
Вечером, когда я пил чай, я чуть не выронил кружку. Моя рука. Она выглядела не так. Кожа на тыльной стороне ладони казалась тоньше, бледнее. А под кожей проступали вены, но они были не синими, а какими-то тёмно-серыми, и их узор был похож на… на прожилки птичьего крыла.
Я в ужасе уставился на свою руку. Бред. Это просто игра света.
Ночью я снова услышал плач. Тот же самый. С той же стороны. Но теперь он не вызывал во мне сострадания. Он вызывал странное, тянущее чувство. Похожее на тоску по дому. Я лежал в кровати, и мне отчаянно хотелось пойти туда. Не чтобы помочь. А чтобы… присоединиться.
Я не пошёл. Я боролся с этим желанием до самого рассвета.
Трансформация была медленной. Коварной. Она не наваливалась сразу, а просачивалась в меня по капле, отравляя моё тело и мой разум.
Через неделю я заметил, что мои волосы начали выпадать. Не редеть, а именно выпадать, оставляя на голове бледные, гладкие участки кожи. А на плечах и спине, наоборот, начали расти тонкие, тёмные волоски. Жёсткие, как щетина.
Мой голос. Он менялся. Я почти перестал разговаривать, потому что каждый раз, когда я открывал рот, из него вырывались странные, высокие, клекочущие звуки, которых я не мог контролировать. Я пытался сказать «здравствуй» бабе Зине, а вместо этого издал какой-то птичий вскрик. Она посмотрела на меня с жалостью и поставила на стол миску с молоком.
Я начал терять воспоминания. Человеческие. Лица друзей из прошлой, городской жизни стирались, становились размытыми пятнами. Я помнил, что у меня была какая-то трагедия, какая-то боль, которая привела меня сюда. Но я больше не мог вспомнить её причину. Вместо этого в голове всплывали другие образы. Ощущение ветра под крыльями. Вид земли с высоты. Вкус свежей, тёплой крови маленького зверька.
Я боролся. Я отчаянно цеплялся за остатки своего «я». Я смотрел на свои фотографии из прошлого, пытаясь вспомнить человека с улыбающимся лицом. Я читал вслух стихи, пытаясь вернуть себе свой голос. Я запирался в доме, чтобы не поддаться искушению выйти на ночной зов.
Но это было бесполезно. Моё тело предавало меня. Мои кости становились легче, пористее. Я похудел так, что одежда висела на мне, как на пугале. Мои плечи заострились, спина сгорбилась. Пальцы на руках и ногах удлинились, ногти затвердели и загнулись, превращаясь в когти.
Самое страшное происходило с лицом. Кожа истончилась и натянулась на черепе. Нос заострился, превращаясь в клюв. Глаза сместились к вискам, стали меньше, и цвет их изменился с голубого на кроваво-красный.
Однажды ночью я не выдержал и посмотрел в зеркало. Из темноты на меня смотрело оно. Уродливое, страдающее существо. Ни человек, ни птица. Нечто среднее. Нечто, чему не было места ни на земле, ни в небе. В его красных глазах стояли слёзы. И я понял, что это — мои слёзы.
В тот момент я осознал всю чудовищную суть этого проклятия. Крикса-плакса не была злым духом. Она была жертвой. Такой же, как я. Она не нападала. Она передавала свою боль. Свою бесконечную, неутолимую тоску. Она искала не добычу. Она искала преемника. Чтобы самой наконец обрести покой.
Я разбил зеркало. Я больше не мог видеть своё отражение.
Последняя нить, связывавшая меня с человеческим миром, оборвалась в ту ночь, когда в деревню приехали они. Молодая пара из города. Заблудились, сломалась машина. Староста поселил их в пустующем доме по соседству.
Я увидел их из своего окна. Они смеялись, разгружая вещи. Они были полны жизни, планов, надежд. И у них был ребёнок. Маленькая девочка лет пяти, с белыми, как одуванчик, волосами.
И когда я посмотрел на неё, я почувствовал это.
Это был не голод. Не злоба. А всепоглощающее, инстинктивное чувство. Чувство… правильности. Порядка вещей. Цикла, который должен завершиться.
Я понял, что эта ночь будет последней.
Я не хотел этого. Часть меня, та, что ещё помнила клятву Гиппократа, та, что ещё была врачом Андреем, кричала в ужасе. Но другая часть, та, что уже научилась думать, как птица, та, что уже чувствовала зуд в прорастающих на спине перьях, знала, что выбора нет.
Ночь опустилась на Затишье. Я сидел в своём тёмном доме и ждал. Я чувствовал, как меняется моё тело. Последняя, финальная трансформация. Кости ломались и срастались под новыми углами. Кожа трещала, уступая место грубым, чёрным перьям. Мои руки превращались в крылья. Это было невыносимо больно. Но боль была уже не важна.
Когда всё было кончено, я подошёл к разбитому окну. Я больше не был человеком. Я был ею. Криксой.
Я расправил свои новые, неуклюжие крылья. Я оттолкнулся от подоконника и полетел. Неуверенно, падая и снова взмывая. Ветер подхватил меня. И я увидел деревню сверху. Маленькие, тёмные коробочки домов. И в одной из них горел свет.
Я полетел к этому свету. Я сел на дерево напротив их окна. Я видел их силуэты за занавеской. Счастливая семья.
И я открыл клюв. Я хотел закричать, позвать на помощь, предупредить их. Сказать им, чтобы они бежали.
Но из моего горла вырвался не крик.
А плач.
Тонкий, надрывный, детский плач. Плач, полный боли и одиночества. Он полился в ночную тишину, чистый и отчаянный.
Я видел, как за занавеской замерла мужская фигура. Я видел, как он прислушался.
Я плакал. Я звал. Я не мог остановиться.
Я видел, как в доме зажёгся свет в прихожей. Я видел, как открылась входная дверь. На пороге показался мужчина. Он держал в руке фонарик. Он был обеспокоен. Он был сердобольным.
Он пошёл на мой плач.
Так же вы можете подписаться на мой Рутуб канал: https://rutube.ru/u/dmitryray/
Или поддержать меня на Бусти: https://boosty.to/dmitry_ray
#мистика #бодихоррор #страшныйрассказ #славянскаямифология