— Я подаю на развод, Эдик.
Ева произнесла это тихо, почти беззвучно, но слова повисли в воздухе, пропитанном запахом вчерашнего коньяка и жареной картошки, с оглушительной громкостью. Она стояла посреди их кухни, идеально вычищенной, где каждая кастрюлька знала своё место, и смотрела на мужа.
Эдик, развалившийся в кресле с утренней газетой, медленно опустил её. Его лицо, обычно благодушное и слегка одутловатое, вытянулось в изумлении. Он моргнул раз, другой, а потом губы его дрогнули в усмешке.
— Ты чего, мать? С утра не в духе? Голова болит? Я же говорил, не мешай белое с красным на юбилее у Петровичей.
Он говорил снисходительно, как с неразумным ребёнком. Эта манера, которая раньше казалась ей проявлением заботы, теперь вызывала лишь глухое раздражение, поднимавшееся откуда-то из глубины души.
— Я не пила вчера, Эдик. Я всё решила. Совершенно трезво. Я. Подаю. На. Развод. — Она произнесла каждое слово отдельно, вбивая их, как гвозди, в стену его непонимания.
Усмешка сползла с его лица, сменившись выражением брезгливого недоумения. Он отложил газету, поднялся, подошёл к бару и плеснул себе в массивный бокал янтарной жидкости. Коньяк. Его вечный спутник.
— Ты совсем безумная? — Он сделал большой глоток, не отрывая от неё глаз. — А кто будет кухарить?
Этот вопрос, брошенный с лёгкой насмешкой, стал последней каплей. Не «как же мы будем жить?», не «что случилось?», не «а как же Славик?». А «кто будет кухарить?». Вся её жизнь, пятнадцать лет брака, её забота, её бессонные ночи у кроватки сына, её выглаженные рубашки и трёхразовое питание — всё это свелось к одной-единственной функции. Кухарка. Бесплатное приложение к квартире, машине и стабильной работе.
— Наймёшь домработницу, — голос Евы обрёл металлическую твёрдость. — У тебя же теперь столько денег освободится. На мои шпильки и косметику тратиться не придётся.
Эдик расхохотался. Громко, сочно, запрокинув голову. — Ой, не могу! Освободится! Да на что ты там тратила, копейки! Ева, прекращай этот цирк. Что опять не так? Машину новую хочешь? Так мы же договорились, к весне. Или шубу? Зима ещё не скоро.
Он подошёл к ней, вальяжно, уверенный в своей неотразимости и власти над ней. Попытался обнять, но она отшатнулась, как от огня. Его лицо мгновенно стало злым.
— Ах, вот оно что! Характер показываем? Наслушалась своих подружек-разведёнок? Решила, что птица высокого полёта? Да кому ты нужна в свои сорок два? С прицепом! — Он злобно кивнул в сторону комнаты сына. — Опомнись, дура! Иди, приготовь завтрак, и забудем этот разговор. У меня голова трещит.
Ева молча смотрела на него. В её карих глазах, которые он когда-то называл «вишнёвыми омутами», больше не было ни любви, ни страха. Только холодная, звенящая пустота и твёрдая, как сталь, решимость.
— Завтрак на плите. Овсянка. Славика я уже покормила, он делает уроки. Вещи я соберу к вечеру. Я поживу пока у Лиды.
Эдик застыл с бокалом в руке. До него, кажется, начало доходить, что это не утренний каприз. Это бунт. Бунт на его идеально налаженном корабле, где он был бессменным капитаном.
— У какой ещё Лиды? У этой… — он подыскал слово, — …которая мужиков меняет как перчатки? Отличную компанию ты себе нашла! Чему она тебя научит? По рукам ходить?
— Лида научила меня главному, Эдик. Ценить себя. Тому, чему ты меня так и не научил за пятнадцать лет.
Она развернулась и пошла в спальню. Он услышал, как щёлкнул замок. Эдик остался один на кухне. Он допил коньяк, налил ещё. Тревога, непривычная и липкая, начала затапливать его самоуверенность. Кухарить? Да чёрт с ним, с этим «кухарить»! Как это она уйдёт? Просто так? Его Ева? Тихая, покладистая, всегда смотрящая на него с обожанием. Что, чёрт возьми, произошло?
А произошло то, что копилось годами. Мелкие унижения, которые она проглатывала. Его пьяные выходки, за которые ей было стыдно перед друзьями. Его вечное недовольство её внешностью, её увлечениями, её мнением. «Ева, ну что за платье, как у сельской учительницы», «Опять ты со своими книжками, лучше бы делом занялась», «Твоё дело — молчать, когда мужчины разговаривают».
Последней каплей стал её диплом. Она три месяца тайно ходила на кондитерские курсы. Это была её отдушина, её маленький мир, где пахло ванилью и шоколадом, где у неё всё получалось. Она испекла на день рождения свекрови, Клавдии Михайловны, невероятный трёхъярусный торт «Эстерхази». Гости ахали, а муж, выпив лишнего, громко заявил: — Ну вот, хоть какое-то полезное применение твоей энергии. А то всё по салонам да по фитнесам. Учись, мать, щи варить, а не бицепсы качать.
И вся семья мужа дружно засмеялась. А Ева стояла, улыбалась через силу, и чувствовала, как внутри неё что-то обрывается. Свекровь, Клавдия Михайловна, похлопала её по руке и просюсюкала: — Не обижайся на Эдичку, он же любя. Просто мужчинам нужно, чтобы дома был уют и пахло пирогами. Это их к дому привязывает. Вот Егор Петрович мой, — она кивнула на мужа, дремавшего в кресле, — всю жизнь борщи мои нахваливает. В этом и есть женская мудрость, деточка.
В тот вечер, убирая со стола липкие тарелки, Ева поняла, что больше не может. Не может быть мудрой. Не может привязывать пирогами. Она просто хочет, чтобы её уважали. Как человека.
Когда она вернулась в спальню, на кровати уже лежал раскрытый чемодан. Она методично складывала свои вещи: несколько платьев, джинсы, свитера. Никаких вечерних нарядов, никаких украшений, подаренных им. Только то, что было её по-настоящему.
Раздался требовательный стук в дверь. — Ева, открой! Что за комедия?
Она не ответила. Стук стал громче, переходя в удары кулаком. — Я сказал, открой дверь! Ты в моём доме, забыла?
Её руки дрожали, но она продолжала складывать вещи. Потом из коридора донёсся звонок телефона. Эдик отошёл от двери. Она слышала обрывки его фраз: — Мам… Да, представляешь… Совсем с катушек съехала… Развод… Да не знаю я! Утром как с цепи сорвалась… Что делать? Приезжайте, конечно! Может, вы с отцом ей мозги вправите.
Ева горько усмехнулась. Конечно, тяжёлая артиллерия. Клавдия Михайловна и Егор Петрович. Сейчас начнётся психологическая атака.
Через час они были уже здесь. Свекровь влетела в квартиру, как фурия, даже не сняв своё норковое манто. Свёкор, Егор Петрович, тихо вошёл следом, виновато глядя в пол.
— Евочка! Деточка, что случилось? — Клавдия Михайловна попыталась изобразить вселенскую скорбь, но её цепкие глазки бегали по комнате, оценивая обстановку. — Эдик нам позвонил, он так расстроен!
Ева вышла из спальни с небольшой сумкой в руках. Чемодан она оставила — решила, что заберёт позже. — Здравствуйте, Клавдия Михайловна, Егор Петрович. Случилось то, что я ухожу от вашего сына.
Свекровь картинно всплеснула руками. — Да как же уходишь? Куда? От такого мужа! Он же тебя на руках носит! Вон, иномарку тебе купил, на курорты возит! Другие женщины о таком только мечтают! Неблагодарная!
— Машина записана на Эдуарда, — спокойно ответила Ева. — А на курорты мы последний раз ездили три года назад, потому что Эдуард предпочитает проводить отпуск с друзьями на рыбалке.
— Да что ты в деньгах всё меришь! — взвилась Клавдия Михайловна. — Семья — это не деньги! Семья — это труд! Это терпение! Думаешь, мне с Егором Петровичем легко было? А я терпела! Потому что женщина — хранительница очага!
— Очаг погас, Клавдия Михайловна, — устало сказала Ева. — Остались только угли. И я не хочу в них больше ковыряться.
Она подошла к сыну, который испуганно выглядывал из своей комнаты. — Славик, солнышко, я пойду. Я тебе позвоню сегодня вечером, хорошо? Я тебя очень-очень люблю, ты же знаешь.
Мальчик кивнул, его глаза были полны слёз. Он не до конца понимал, что происходит, но чувствовал, что рушится его мир.
— Ты ещё и ребёнка в это впутываешь! — зашипела свекровь ей в спину. — Хочешь отца у него отнять? Сиротой при живых родителях сделать?
Ева обернулась. Её взгляд был твёрд. — Отца у него никто не отнимает. А вот быть рядом с вечно пьяным отцом и несчастной матерью — это худшее, что может быть для ребёнка.
Эдик, до этого молча наблюдавший за сценой с бокалом в руке, взорвался. — Ах ты…! Неблагодарная тварь! Я на вас пашу, а она меня ещё и алкоголиком выставляет! Да я для вас… для семьи…
— Что для семьи, Эдик? — перебила она его. — Покупаешь себе новый спиннинг за пятьдесят тысяч, а мне на сапоги зимние приходится выпрашивать? Или то, что ты ни разу не был ни на одном родительском собрании у Славика, потому что у тебя «важные встречи»?
В этот момент тихий Егор Петрович кашлянул и неожиданно подал голос. — Клава, Эдик, может, хватит? Дайте ей уйти, если решила. Насильно мил не будешь.
Клавдия Михайловна обернулась к мужу с таким видом, будто он её предал. — Ты что несёшь, старый? Ты на чьей стороне? Совсем из ума выжил?
Но Ева уже не слушала. Она посмотрела на свёкра с проблеском благодарности, поцеловала сына в макушку и, не оборачиваясь, вышла за дверь.
Щелчок замка в подъезде прозвучал как выстрел. Конец одной жизни и начало другой. Неизвестной, пугающей, но её собственной.
Лида жила в маленькой, но уютной «однушке» на окраине города. Она открыла дверь в старом халате, с полотенцем на голове и с патчами под глазами. — Ну, наконец-то! Явилась, беглянка! Я тут уже весь холодильник съела от нервов. Проходи, рассказывай.
Она обняла Еву, и та, впервые за весь день, дала волю слезам. Она плакала долго, навзрыд, уткнувшись в плечо подруги, а Лида молча гладила её по спине, давая выплеснуть всю боль и обиду, что копились годами.
— Ну, всё-всё, поплакали и хватит, — наконец сказала она, отстраняя Еву и заглядывая ей в лицо. — Тушь потекла, вид — как у панды после недельного запоя. Пошли чай пить. С тортом. Я твой любимый «Наполеон» купила.
За чаем Ева рассказала всё. И про «кухарить», и про приезд свекрови, и про испуганные глаза Славика.
— М-да, семейка Адамс, — протянула Лида, отрезая себе второй кусок торта. — Клавдия — это вообще уникум. Манипуляторша 80-го уровня. Она же всю жизнь Эдичку своего в попу целовала, вот и вырос инфантильный эгоист, который считает, что все женщины созданы лишь для того, чтобы удовлетворять его потребности.
— А что мне теперь делать, Лид? У меня ни работы, ни сбережений толком… Всё на общую карту уходило, а он её контролировал.
— Так, без паники! — Лида стукнула кулаком по столу так, что чашки подпрыгнули. — Во-первых, завтра же идём к адвокату. У меня есть одна дама, Анна Викторовна, зверь, а не женщина. Она моего бывшего так обчистила, что он до сих пор икает. Нужно подавать на развод и на алименты. И на раздел имущества. Дача же у вас в браке куплена?
Ева кивнула. — Да, пять лет назад. Мы мою «однушку», что от бабушки осталась, продали и на дачу добавили.
— Вот! — обрадовалась Лида. — Значит, половина дачи — твоя по закону. И неважно, на кого она записана. Статья 34 Семейного кодекса РФ, детка! Имущество, нажитое супругами во время брака, является их совместной собственностью. Запомни это, как «Отче наш».
Лида вообще сыпала статьями кодексов и разными юридическими терминами с лёгкостью. Она сама прошла через тяжёлый развод и теперь была подкована так, что могла консультировать других.
— Во-вторых, — продолжила она, — работа. Что ты умеешь лучше всего? — Ну… — Ева растерялась. — Я экономист по образованию, но я пятнадцать лет не работала… — А ещё? — хитро прищурилась Лида. — Ну… готовить люблю. Торты печь. — Бинго! — воскликнула подруга. — Твои торты — это же шедевры! Помнишь, ты мне на день рождения медовик пекла? Мои коллеги неделю слюни пускали!
— Да кому это нужно, Лид? Сейчас на каждом углу кондитерские. — А вот тут ты не права! Сейчас в тренде домашняя выпечка. Натуральные продукты, сделано с душой. Создадим тебе страничку в соцсетях, назовём как-нибудь красиво… «Евины сладости» или «Сладкий рай от Евы». Сделаем красивые фотки. Кстати, о фото. Знаешь, в чём главный секрет фуд-фотографии?
Ева отрицательно покачала головой. — В дневном свете! Никогда не фотографируй еду при искусственном освещении. Лучше всего — у окна, в пасмурный день. Свет мягкий, рассеянный, тени не резкие. И ещё ракурс. Некоторые блюда лучше снимать сверху, в так называемом флэтлее, а торты — под углом в 45 градусов, чтобы показать и срез, и верхушку.
Ева слушала подругу, и впервые за долгое время в её душе забрезжил огонёк надежды. Идея казалась безумной, но… почему бы и нет?
Вечером, как и обещала, она позвонила сыну. Трубку взял Эдик. — А, явилась, мать года, — прошипел он. — Нагулялась? — Дай, пожалуйста, трубку Славику. — А что я ему скажу? Что его мать променяла семью на гулянки с подружкой? Он плачет, есть отказывается! Бабушка ему ужин приготовила, а он не притронулся! Довела ребёнка!
Ева услышала на заднем плане голос Клавдии Михайловны: «Скажи ей, пусть не звонит сюда больше, не травмирует мальчика!».
— Эдик, не смей манипулировать сыном! — закричала Ева в трубку. — Я имею право с ним говорить! Дай ему телефон, или я сейчас приеду с полицией!
На том конце провода наступила тишина. Потом раздался всхлипывающий голос Славика: — Мам? Ты где? — Солнышко моё, я у тёти Лиды. Я скоро тебя заберу, обещаю. Как ты? — Папа сказал, что ты нас бросила… — Я никогда тебя не брошу, слышишь? Никогда! Я просто не могу больше жить с папой. Но тебя я люблю больше жизни. Всё наладится, мой хороший.
После этого разговора Ева долго сидела, глядя в тёмное окно. Она поняла, что борьба предстоит нешуточная. И главным полем боя будет сердце её сына.
На следующий день Лида потащила её к адвокату. Анна Викторовна оказалась женщиной лет пятидесяти, с короткой стрижкой, в строгом брючном костюме и с пронзительным взглядом умных серых глаз. Она выслушала историю Евы, не перебивая, лишь изредка делая пометки в своём блокноте.
— Ситуация ясна, — сказала она, когда Ева закончила. — Классический случай. Муж — домашний тиран с нарциссическими наклонностями, свекровь — его главный пособник. Ваша задача сейчас — быть сильной и не поддаваться на провокации.
— Он не отдаст мне сына, — с отчаянием сказала Ева. — По закону, при расторжении брака место жительства ребёнка определяется соглашением родителей. Если соглашения нет — судом, — отчеканила Анна Викторовна. — Суд исходит из интересов ребёнка. Учитывается привязанность ребёнка к каждому из родителей, братьям и сёстрам, возраст ребёнка, нравственные и иные личные качества родителей, отношения, существующие между каждым из родителей и ребёнком, возможность создания ребёнку условий для воспитания и развития. Ваш муж пьёт?
— Ну… коньяк каждый вечер. По выходным может и больше. Но в запои не уходит. — Свидетели есть? Друзья, соседи? — Соседи вряд ли, мы живём в частном доме. А друзья… они все его друзья.
— Понятно. Значит, этот козырь мы пока придержим. Главное сейчас — обеспечить себе финансовую независимость и жильё. И максимально часто общаться с сыном, чтобы он не чувствовал себя брошенным. Фиксируйте все его звонки, сообщения. Если муж будет препятствовать общению, пишите заявление участковому. Это всё ляжет в основу дела в суде.
Выйдя из юридической конторы, Ева чувствовала себя опустошённой, но в то же время воодушевлённой. У неё появился план. Чёткий и понятный.
В тот же день Лида помогла ей создать страницу в Инстаграме. «Eva’s Cakes. Торты с душой на заказ». Она испекла свой коронный медовик, Лида сделала несколько красивых фотографий у окна, как и учила. Первый пост, первый торт. Казалось, это капля в море.
Но уже через день позвонила Лидина коллега и заказала торт на день рождения дочери. Потом ещё одна. Сработало «сарафанное радио». Ева пекла дни и ночи напролёт на крошечной Лидиной кухне. Она уставала так, что падала без сил, но эта усталость была приятной. Она впервые в жизни чувствовала себя не прислугой, а творцом. Она зарабатывала свои, пусть и небольшие пока, но собственные деньги.
Эдик тем временем не унимался. Он звонил ей каждый день. Сначала — с угрозами. — Я тебя по миру пущу! Ты ни копейки не получишь! Сына ты больше не увидишь!
Потом, когда понял, что угрозы не действуют, сменил тактику на жалость. — Ева, ну вернись. Дом без тебя пустой. Я есть не могу эту гадость из доставки. Славик скучает. Я всё понял, я изменюсь. Коньяк больше ни-ни.
Ева молча слушала и вешала трубку. Она ему не верила. Ни одному его слову.
Клавдия Михайловна тоже вела свою игру. Она настраивала внука против матери. — Мама твоя нашла себе новую жизнь, Славочка. Ей не до тебя. А мы тебя любим, мы твоя семья. Хочешь новый планшет? Конечно, купим!
Она пыталась купить любовь внука, не понимая, что детское сердце не обманешь дорогими игрушками. Славик брал подарки, но в телефонных разговорах с мамой всё чаще жаловался: — Мам, забери меня. Бабушка всё время говорит про тебя гадости. А папа опять вчера выпил… Обещал же…
Однажды Ева приехала к школе, чтобы встретить сына. Она не видела его почти две недели. Когда Славик выбежал из дверей, он сначала замер, а потом со всех ног бросился к ней. — Мамочка!
Она обняла его, своего повзрослевшего, пахнущего школой и пылью мальчика, и поняла, что ни за что на свете его не отдаст.
Они пошли в кафе, ели мороженое, и Славик без умолку болтал. Рассказывал про школу, про друзей, про то, как они с папой пытались сварить пельмени и залили всю плиту. — Папа сказал, это женское дело, а он не умеет.
— Знаешь, Славик, — сказала Ева, глядя сыну в глаза, — нет «женских» и «мужских» дел. Есть просто дела, которые нужно делать. И готовить еду, и убирать за собой, и зарабатывать деньги могут и мужчины, и женщины. Важно, чтобы люди в семье помогали друг другу и уважали друг друга.
В этот момент в кафе вошёл Эдик. Он, видимо, выследил их. Лицо его было перекошено от ярости. — Ах, вот ты где! Ребёнка у меня украла! А ну, пошли домой! — он схватил Славика за руку. — Мне больно, пап! — вскрикнул мальчик. — Пусти его! — Ева вскочила. — Ты не имеешь права! Я его мать! — Ты никто! — прорычал Эдик. — Ты бросила его! Пошли, я сказал!
Он поволок сына к выходу. Люди в кафе начали оборачиваться. Ева, не раздумывая, схватила со стола стакан с водой и выплеснула мужу в лицо.
Эдик на секунду опешил. Этого времени хватило, чтобы Славик вырвал руку и подбежал к матери. — Я с мамой останусь! — громко и твёрдо, на всё кафе, заявил он. — Ты злой!
Эдик стоял мокрый, униженный, посреди зала. Он посмотрел на жену и сына, прижавшихся друг к другу. В его глазах была такая ненависть, что Еве стало страшно. — Ты ещё пожалеешь об этом, — процедил он сквозь зубы и вышел, хлопнув дверью.
Этот инцидент стал поворотной точкой. Анна Викторовна настояла на том, чтобы подать заявление в органы опеки и зафиксировать случай. Эдик, поняв, что дело пахнет жареным, на время затих.
Ева сняла небольшую квартиру рядом со школой сына. Деньги на первый взнос и аренду ей одолжила Лида. Обставили её с миру по нитке: Лида отдала свой старый диван, кто-то из заказчиц Евы — кухонный стол. Но это была их с сыном крепость.
Её кондитерский бизнес потихоньку шёл в гору. Она создала свой фирменный торт, назвав его «Возрождение» — нежный бисквит с лавандовым кремом и ягодным конфи. Он стал хитом. Заказов было столько, что она едва справлялась.
Однажды вечером, когда они со Славиком лепили вареники на своей маленькой кухне, и вся комната была в муке, раздался телефонный звонок. Это был Егор Петрович. Он никогда не звонил ей.
— Евочка, здравствуй. Неудобно беспокоить… — голос у него был виноватый. — Здравствуйте, Егор Петрович. Что-то случилось? — Я… это… Хотел сказать тебе… Ты прости их, дураков. И Клаву, и Эдика. Они не со зла… Просто они по-другому не умеют. — Я не держу на них зла, — честно сказала Ева. — Я просто хочу жить своей жизнью. — Я знаю, — вздохнул свёкор. — И правильно делаешь. Я тебе вот зачем звоню. Эдик продавать дачу надумал. Быстро, пока вы не развелись, чтобы с тобой не делиться. Через своего дружка хочет фиктивный договор купли-продажи оформить, задним числом. Ты… ты имей в виду.
Ева замерла с вареником в руке. — Спасибо, Егор Петрович. Спасибо вам большое. — Да не за что, — пробормотал он. — Я… я всегда видел, что ты хорошая. Просто молчал. Дурак старый.
Положив трубку, Ева сразу набрала Анну Викторовну. — Отлично! — воскликнула та, услышав новость. — Это просто подарок судьбы! Такая сделка, совершённая без вашего нотариального согласия, признаётся ничтожной! Мы наложим арест на дачу в качестве обеспечительной меры по иску. Ваш муженёк сам себя в ловушку загнал. Это уже смахивает на мошенничество.
Суд по разделу имущества и определению места жительства ребёнка был назначен через месяц. Всё это время Эдик и его мать не оставляли попыток вернуть всё на круги своя. Клавдия Михайловна пыталась подкупить соседей, чтобы те дали показания против Евы. Эдик караулил её у подъезда, то с букетом увядших роз, то с пьяными угрозами.
Но Ева больше не боялась. Рядом с ней был сын. Была верная Лида. Была железная Анна Викторовна. А главное — у неё была она сама. Новая Ева, которая научилась печь не только торты, но и строить свою собственную жизнь.
В день суда она надела своё лучшее платье — простое, но элегантное, синего цвета. Она чувствовала себя спокойной и уверенной. В коридоре она столкнулась с Эдиком. Он был в дорогом костюме, пахнущий парфюмом, и смотрел на неё с уже привычной усмешкой.
— Ну что, кухарка, допрыгалась? Думаешь, что-то отсудишь? Мой адвокат тебя с потрохами съест.
Ева посмотрела ему прямо в глаза. — Знаешь, Эдик, я тебе даже благодарна. Если бы не твоё «кто будет кухарить?», я бы, может, так и не узнала, на что я на самом деле способна.
Она улыбнулась и вошла в зал судебных заседаний, оставив его стоять в коридоре с растерянным и удивлённым выражением на лице. Он всё ещё не понимал, что проиграл не в тот момент, когда она подала на развод, а гораздо раньше — когда перестал видеть в ней женщину, личность, человека.
Заседание было долгим и тяжёлым. Адвокат Эдика поливал её грязью, Клавдия Михайловна давала лживые показания. Но у Анны Викторовны были неопровержимые доказательства: попытка мошенничества с дачей, показания учителей Славика о том, что отец совершенно не интересуется его жизнью, свидетельство о вызове полиции после инцидента в кафе.
Решение суда было оглашено поздно вечером. Место жительства Славика определить с матерью. Взыскать с Эдуарда алименты. Совместно нажитое имущество, дачу, разделить пополам.
Когда Ева вышла из здания суда, на улице уже стемнело. Шёл мелкий, холодный дождь. Рядом с ней, держа её за руку, шёл Славик. Он был главным её сокровищем, её главной победой.
Они почти дошли до остановки, когда сзади раздался знакомый голос. — Ева!
Она обернулась. Эдик стоял под фонарём. Без своей обычной спеси, без усмешки. Просто уставший, помятый мужчина средних лет.
— Может, поговорим? — его голос звучал непривычно тихо. — Я всё понял. Я был неправ. Давай начнём сначала? Ради Славика…
Он смотрел на неё с надеждой. Он был уверен, что она, как и всегда, простит. Растает. Сжалится. Ведь она же женщина, она же мать. Она должна.
Ева посмотрела на сына, потом снова на бывшего мужа. Она видела его насквозь: его страх одиночества, его нежелание менять привычный уклад, его эгоизм, прикрытый фальшивым раскаянием. Она глубоко вздохнула, набрала в грудь прохладного вечернего воздуха и спокойно, глядя ему прямо в глаза, произнесла всего одно слово…