Я работаю следователем по особо важным делам двадцать два года. Я видел всё. Я видел лица людей, искажённые гневом, ужасом, предсмертной агонией. Я видел пустые, безразличные маски тех, кто встретил свой конец внезапно. Но я никогда не видел ничего подобного.
Алевтина Рябова, сорока шести лет, учительница музыки. Найдена в своей квартире. Сидит в кресле, руки аккуратно сложены на коленях. В окне напротив отражается серое, плачущее небо ноября. Причина смерти, по словам нашего патологоанатома, — острая сердечная недостаточность. Разрыв аорты. Никаких следов насилия. Никаких ядов. Просто сердце не выдержало.
Но улыбка… Господи, эта улыбка. Она была широкой, искренней, застывшей в момент абсолютного, чистого восторга. Уголки губ растянуты до ушей. Глаза широко открыты и смотрят на старый торшер, словно он только что рассказал самую смешную шутку во вселенной. Это была улыбка человека, умирающего от счастья. И от этого становилось не по себе.
— Может, переволновалась? — предположил мой молодой напарник, Костя. — Выиграла в лотерею, сердце и прихватило.
— Проверь, — буркнул я, не отрывая взгляда от лица Рябовой. — Но я в это не верю.
Конечно, никаких лотерейных билетов мы не нашли. Жизнь Алевтины Рябовой была тихой и серой, как ноябрьский дождь за окном. Одинокая, без друзей, без увлечений. Соседи описывали её как «вечно грустную женщину». Коллеги по работе — как «замкнутую и необщительную». В её дневнике, который мы нашли, последняя запись, сделанная за день до смерти, гласила: «Снова тишина. Кажется, я уже забыла, как звучит смех».
Она забыла, как звучит смех. А умерла с такой улыбкой.
Через три дня появился второй. Студент-аспирант, Пётр Гнездилов. Найден в университетской библиотеке, в дальнем углу архива. Сидит за столом, склонившись над книгой. Та же причина смерти. Та же блаженная, жуткая улыбка на лице.
Я опросил его научного руководителя.
— Пётр был гением, — сказал профессор, протирая очки. — Но последние полгода… он словно выгорел. Забросил диссертацию, перестал общаться с друзьями. Говорил, что потерял смысл. Что наука больше не приносит ему радости.
Два трупа. Два одиноких, угасших человека. И две одинаковые, невозможные улыбки.
Пресса прозвала его «Комиком». Газеты пестрели заголовками: «Таинственный убийца смешит своих жертв до смерти!». Началась тихая паника.
А я… я чувствовал, что это не человек. За двадцать два года я научился чувствовать почерк. У каждого убийцы есть мотив, есть метод, есть след. Здесь не было ничего. Только результат. Идеально чистое, необъяснимое деяние.
Я зарылся в архивы. Я искал похожие случаи в прошлом. И нашёл. Раз в десять-пятнадцать лет по городу прокатывалась волна таких же странных смертей. Три-четыре жертвы за месяц, а потом — тишина на годы. Дела списывали на редкую форму кардиомиопатии. Никто никогда не связывал их воедино.
Я сидел в своём кабинете ночью, окружённый пожелтевшими папками. И наткнулся на протокол допроса столетней давности. Старуха-свидетельница, давая показания по похожему делу, бормотала что-то про «Щекотуна». Следователь тогда пометил на полях: «Старческий маразм».
Щекотун.
Это слово засело в моей голове. Я поехал к единственному человеку, который мог мне помочь. Аполлинарий Вересаев. Бывший профессор этнографии, специалист по славянскому фольклору. Сейчас — дряхлый старик, доживающий свой век в доме престарелых, в окружении книг и призраков.
Он выслушал меня, не перебивая. Его выцветшие глаза смотрели на меня с каким-то печальным пониманием.
— Щекотун… — проскрипел он, когда я закончил. — Давно я не слышал этого имени. Это не сказки, майор. Это — эхо. Древний, как сама скорбь, ночной дух. Он не злой, нет. В каком-то смысле, он — целитель.
— Целитель? — не выдержал я. — Он убивает людей!
— Нет, — покачал головой Вересаев. — Он дарит им то, чего они лишились. Он приходит к тем, чьи души высохли от горя. К тем, кто забыл, что такое искренняя, чистая радость. Он находит в их памяти самый светлый, самый счастливый момент их жизни. И заставляет их пережить его снова. Но с тысячекратной силой. Сердце простого смертного не способно выдержать такую концентрацию счастья. Оно разрывается. Он не убийца, майор. Он — эвтаназия для души.
Я смотрел на старика, и по моей спине полз ледяной холод.
— Но как… как он выбирает?
Вересаев долго молчал, а потом поднял на меня свой пронзительный взгляд.
— Он чувствует их. Он идёт на холод. На пустоту, которая остаётся на месте, где когда-то был смех. Скажите, майор… а вы сами, вы давно смеялись? По-настоящему. До слёз.
Его вопрос ударил меня под дых.
Я не смеялся уже три года. С тех пор, как не стало моего сына. Серёжка. Ему было семь. Он умер от болезни, которую врачи так и не смогли толком диагностировать. Он угасал на моих глазах, но до последнего дня он смеялся. Он был самым весёлым ребёнком на свете. Его смех был смыслом моей жизни. Когда он умер, смех умер вместе с ним.
Я вышел от Вересаева, и мир вокруг меня изменился. Я больше не был следователем. Я был потенциальной жертвой.
Я стал замечать странности. Мелкие, абсурдные вещи. На моём рабочем столе сама по себе открылась вкладка с видео, где котёнок смешно падает с дивана. На улице передо мной поскользнулся на банановой кожуре какой-то мужик, точь-в-точь как в старых комедиях. По радио в машине вместо новостей вдруг включили запись выступления старого сатирика.
Мир пытался меня рассмешить.
Нет. Не мир. Он. Щекотун. Он пробовал. Закидывал удочки, проверял, клюну ли я. Но всё это было чужим, поверхностным. Это не могло пробиться сквозь броню моего горя.
Я понял, что он начнёт действовать иначе. Он полезет глубже. В мою память.
Я перестал спать. Я сидел ночами на кухне с включённым светом, пил остывший чай и смотрел в темноту за окном. Я боялся закрыть глаза. Я боялся, что он придёт ко мне во сне.
И однажды ночью я его почувствовал.
Не было ни скрипа, ни шороха. Просто воздух в комнате стал плотнее. И в самом тёмном углу, там, где свет от лампы не доставал, тьма сгустилась. Я не видел его. Но я знал, что он там. Я чувствовал его присутствие — холодное, выжидающее, любопытное.
И тогда в моей голове зазвучал голос. Нет, не голос. Воспоминание.
…лето, дача. Мне было тридцать четыре. Я подбрасываю в воздух маленького, заливающегося смехом Серёжку. Солнце слепит глаза. Пахнет травой и яблоками. Его смех — как тысячи серебряных колокольчиков. Я чувствую абсолютное, безграничное счастье. Такое сильное, что кажется, сердце вот-вот выпрыгнет из груди…
Воспоминание было таким ярким, таким реальным. Я почувствовал тепло солнца на своей коже, ощутил вес сына в своих руках. Я услышал его смех. И мои губы дрогнули. Улыбка сама начала расползаться по моему лицу. Я чувствовал, как внутри меня начинает разгораться этот пожар чистого, незамутнённого счастья.
Я понял, что это конец. Это та самая наживка. Самая сильная. Самая неотразимая. Ещё секунда — и я засмеюсь. И моё сердце не выдержит.
Нет.
Я вцепился пальцами в столешницу так, что побелели костяшки. Я закусил губу до крови. Я не мог бороться с этим воспоминанием. Но я мог сделать кое-что другое.
Я заставил себя вспомнить другое.
…больничная палата. Запах лекарств. Писк аппаратов. Серёжка лежит на кровати, бледный, худой, но всё ещё улыбающийся. Он смотрит на меня и говорит своим тихим, ослабевшим голосом: «Пап, а расскажи ещё раз про пингвина-шпиона». Это была его любимая шутка. Глупая, детская. Он всегда смеялся до икоты. Я начинаю рассказывать, но мой голос срывается. Я вижу, как ему трудно дышать. Я вижу боль в его глазах, которую он так старательно пытается скрыть за улыбкой…
Я вызвал в себе всю боль, всё горе, всю безысходность того дня. Я окунулся в этот ледяной омут с головой.
И смех внутри меня захлебнулся. Пожар счастья, который разжигал во мне Щекотун, погас, залитый ледяной волной моей скорби.
Я сидел, дрожа, и слёзы текли по моему лицу. Я плакал. Впервые за три года.
Тьма в углу вздрогнула. Я почувствовал её удивление. Её растерянность. Это было не по правилам. Я должен был либо засмеяться, либо остаться холодным. Слёзы… слёзы не входили в её сценарий. Она не знала, что делать с горем.
Я поднял голову и посмотрел в темноту.
— Ты не получишь меня, — прошептал я. — Моя радость похоронена вместе с ним. А моя печаль… моя печаль принадлежит только мне.
Тьма заколебалась. А потом медленно, неохотно начала таять, растворяясь в предрассветных сумерках.
Он ушёл.
Я не победил его. Я просто оказался ему не по зубам. Я был слишком сломлен, слишком отравлен горем, чтобы его лекарство смогло подействовать. Моя трагедия стала моим щитом.
Больше в городе не было смертей с улыбкой на лице. «Комик» исчез так же внезапно, как и появился. Дело закрыли.
Я тоже ушёл из полиции. Я больше не мог смотреть на чужую смерть.
Иногда я прихожу на кладбище. Я сижу у маленькой мраморной плиты и рассказываю Серёжке, как прошёл мой день. Я больше не сдерживаю слёз. И иногда, очень редко, когда я вспоминаю какую-нибудь его забавную выходку, уголки моих губ сами собой поднимаются вверх.
Это не смех. Это просто улыбка. Тихая. Грустная. Полная любви.
И я знаю, что где-то там, в ночной тишине, он всё ещё бродит. Он ищет тех, кто забыл, как радоваться. И я надеюсь, что они смогут найти в себе силы, чтобы плакать. Потому что иногда слёзы — это единственное, что может спасти нас от счастья.
Так же вы можете подписаться на мой Рутуб канал: https://rutube.ru/u/dmitryray/
Или поддержать меня на Бусти: https://boosty.to/dmitry_ray
#мистика #психология #страшныйрассказ #славянскаямифология