Анна выдохнула с облегчением и, одновременно, с досадой. Никого эта стерва не испугалась. Не плачет и не стенает. Горох жрет и в ус не дует. Господи, хорошо, ребята нынче домой погостить не собираются. Вот где будет караул… За Леху Анне стало обидно: никого не боялся мужик. Всем мог укорот дать. А, видно, не совладал с чертовой бабой.
Анна так же тихо, как это только возможно сделать при немаленьком весе, уползла в свои законные владения. Она, простая женщина, не увидела недобрый блеск в глазах Машки. Нехороший блеск в злобных, опасных, ужасных, дьявольских, ненавидящих глазах.
Как бы Анна ни переживала, а дело было сделано. В селе воцарились покой и благодать. Подлая Маша из дому носа не казала. Изба тети Веры, которую Егорова было захламила, вновь засияла чистыми окнами, сквозь которые весело глядели алые гераньки, застенчиво прикрытые светленькими занавесками. Машка, смиренно опустив длинные ресницы, тихохонько, бочком, прижимаясь к забору, чинно шла в магазин, где покупала консервы и хлеб. К спиртному не прикасалась. Продавщица Лида немного расстраивалась — с исправлением Машки Егоровой выручка значительно упала. Жить стало скучно. Но кто в селе учитывал мнение вороватой, хамоватой Лидки?
Леха с виду не изменился. Был ласков и покладист с женой, работал, как вол, ходил на рыбалку и за сыроежками, чистил хлев от навоза, ворочая вилами пласты под центнер весом. Но, как только Анна Николаевна поворачивалась к нему спиной, лицо Печникова менялось, белело, каменело и искажалось в болезненной гримасе. Ел он, что дают, без прежнего аппетита, а ночью, обняв перед сном дородную свою Нюру, ждал, пока она уснет и с отвращением одергивал руку с ее мощного плеча.
Анна чуяла что-то. Бабье сердце не обманешь. Но что она могла сказать? Не пойман — не вор. Да и не хотелось его ловить — за сорокет мужику, что у него, своей головы на плечах нет? Но ныло все внутри, съедала тоска — Анна проклинала женскую свою чуйку и маялась от неизвестности. Да еще и эта стерва Машка… До чего тихонькая и смиренная… Так не бывает. Ходит, как мышь, украдкой. Здоровается при встрече, но злобную усмешку с трудом утаивает.
Нежданно-негаданно приехали ребята. Оба два. Анна радовалась, глядя ни них: рослые, плечистые, крепкие, как два грибка-боровичка в лесу, на одной кочке поднявшиеся. Три работника в доме, тридцать три дела надо поделать во дворе. У хорошего хозяина в избе всегда порядок. Но это, если со стороны посмотреть. А придирчивому хозяйскому глазу все недоделки видно: тут забор покосился, надо столбы менять, тут сбоку крыша прохудилась. Давно бы модную металлочерепицу купить, да Леха не желает шифер снимать. Шиферу доверяет больше. Подлатать бы, да и ладно.
Пока то-се, Анна возле печки волчком. Три работника, три мужика, только поворачивайся! Мишка, отправив братана с батькой на верхотуру, шутя ошкурил бревна, обмазал низы отработанным маслом, обернул их рубероидом, да и вкопал в подготовленные, вычищенные от сопревшей древесины ямки. Забор вновь встал, как влитой. Поиграв плечами, прошелся по двору. На днях батька пилил лесину на чурки — куча высока, все вперемежку, и сосна, и береза. И ольхи чуток есть. Мишкины мускулы сладостно заныли в предвкушении незамысловатой, но такой ладной работы: колоть чурки. Только колуна нигде нет. Мишка же сам, лично, покупал отцу новенький, фирменный колун.
— Батя? Бать! Эй, — крикнул Мишка, — где колун-то?
Отец с младшим пыхтели, подтягивая кверху лист шифера.
— Потерял, верно. Или под чурками, дурак, похоронил! Которую неделю ищу. Свистнули, поди!
Мишка сплюнул в досаде. Полез в сарай за старым. Пока вымачивал его в ведре с водой, пока правил, тут и мама к ужину позвала. Пришлось отложить работу на утро. Пока наворачивали селянку из тридцати яиц, пока «побеждали» картовницу под румяной корочкой, да окушка разделывали по косточкам до идеального скелетика, пока закусывали крепкими малосольными огурчиками содержимое мудреных стопочек, польских, с напылением зеленой хрустальной крошки, пока поболтали, послушали мамины, через слезу, песни, уже и темнота обступила родительский дом.
Спать пора, а парни вновь в кроссовки свои влезли и куртки накинули. В клуб решили прошвырнуться. Им это интересно. В городе давно клубы другие, и гулянки другие, а тут все по старинке, дискотечно-допотопно. Ну и что. Зато весело. Друзей повидать хоть. Выпить с ними за углом. Аж щекотно под ложечкой.
Мишке казалось, что он ослеп, а потом вдруг снова прозрел. В центре сельского клуба, в кинозале, с расшатанными деревянными, скрипучими полами, тысячу раз перекрашенными, и все равно поцарапанными вечно туда-сюда отодвигаемыми рядами сидений, вдруг возникла она. Прекрасная и манящая, мечта из пубертатного детства, героиня самых первых мальчишеских грез, словно с экрана советского мультика сошедшая, по-кошачьи грациозная, с длинными разрезами лукавых очей и пышной гривой черных волос, та самая Шамаханская царица, ну просто дух от такой красоты захватывает.
Местные пацаны, отодвинув невзрачных своих, белесых девчонок, в дальний угол, приняли боевую стойку. Мишкин братан тупо рот раскрыл и чуть слюной не захлебнулся. А Мишка уже знал. Чуял — ОНА выбрала ЕГО. И вот царица играющей походкой, помахивая невидимым пантерьим хвостом, направилась к нему. Обоняние уловило душный запах чайной розы. Дива положила узкие кисти рук на Мишкины плечи и повела его в каком-то своем, особенном ритме, то ли танце, то ли… вообще что-то необъяснимое. Мишке казалось, что они с царицей и не в старом этом убогом зале с деревянными полами, а на ложе, крытом коврами и турецкими, с кисточками, подушками.
Вкрадчиво лилась из динамиков, обволакивала неокрепшие мужские души тленом и негой песня «запрещенной в Российской Федерации» губастой, длинноногой певицы, и Мишка всем своим нутром ощутил сладкую бездну, беду, в которую его уже засасывало, но ничегошеньки с собой поделать не мог. Мужчины слабы, какими бы сильными они ни казались. Падки на мед и на сладость сахарных уст.
А потом была грандиозная драка. С поножовщиной. Пришлось из района наряд полиции вызывать, участковый не справился бы один. Крепче всех сцепились братья Печниковы, уж на что дружные ребята — кто бы мог подумать, что из-за мрази такой готовы будут поубивать друг друга. Младшего, Кольку, увезли в обезьянник, остыть. Старший успел скрыться… дурдом, одним словом.
Анну будто толкнул кто-то в бок. Она поднялась с пустой кровати, нащупала ногами тапочки. Мужа не было. Он курил на крыльце. Накинув на себя шаль, Анна встала за спиной Лехи, ежась от осеннего, ночного сквозняка.
— Не пришли еще ребята?
Леха курил и молчал…
***
Утром вернулся один Мишка. Протопав мимо встревоженной матери и помрачневшего отца, вызывающе, с нечеловеческой силой вогнал колун в хрястнувший разом огромный пень. Исподлобившись на Алексея, со значением сказал:
— Ты потерял. Да я нашел.
Мать закудахтала, забегала:
— Миша, Коля где? Где Колька-то, Миша? Чего молчишь? Откуда колун? Где нашел? Миша, да не молчи ты, бога ради, Миш!
***
Село еще месяца три гудело. Вот это Машка! Ах, ты, ведьма проклятая! Всю семью раскурочила, вдребезги разбила, на мелкие осколки! Анна Николаевна, узнав, как ее муж «разобрался» с блудной Машкой, оцепенела, потом обмякла вся и застыла отжившей, оплывшей восковой свечой. В тот же вечер, не спросясь у Лехи, не видя его, свела со двора скотину, продав за копейки все, до последнего куренка. Даже не оглянулась на разоренное хозяйство. Молча деньги пересчитала и уехала в город к Кольке, младшему сынку. Там устроилась в магазин. Работает. Плачет по ночам, но возвращаться в деревню не желает. С Мишкой пока не в силах наладить общение. Не может себя переступить, будто отравленный Мишка, зараженный.
Тем утром, пьяный еще от чудной, колдовской, полной безумств ночи Мишка рассеянно оглядывал утреннюю горницу в стареньком «баб-Верином» домике, глуповато моргал, пока не наткнулся на отцовский колун, воткнутый прямо в стену, оклеенную дешевенькими, выцветшими обоями.
— Это что?
Маша сладко потянулась, обвилась вокруг Миши вьюном.
— Папы твоего первый подарок. Зарубка на память. Чтобы только его любила.
— И что? Любила?
Маша намотала на пальчик буйный Мишкин вихор.
— Ну да. Любила. Попробуй такого да не полюби.
Мишка с силой оттолкнул от себя нахалку, отбросил ее, как тряпку, выдернул колун из стены и стремглав выскочил из избы под мелодичный, колокольчиковый, женский смех.
Он бы убил ее точно. Несомненно, убил бы, снедаемый горячей ревностью. Но Машка в тот же день пропала, и след ее простыл. Растаяла в воздухе, как и не было Машки в этом мире. Вот же — была, рядом с Мишкой на простынях лежала, делила с ним ночь напополам. И исчезла, как дым.
А Мишка и впрямь, отравленный и зараженный. Будто ядом опоенный. Бродит по городу, ищет свою Шамаханскую блудницу и все никак не может найти. И все ей простить готов, и грешную связь с отцом, и материнскую горькую обиду, и ссору с братом. Только бы еще побыть с ней часок, минуточку, провести ладонью по копне шелковых волос и вдохнуть душный запах чайной розы.
***
Вот почему пил запойно Алексей уже которую неделю. И тело его не принимало зелья. Не помогало зелье, не могло утопить позднюю, порочную, нечаянную Лехину любовь. Он, дурак, пришел к ней в тот проклятый день, как витязь на ратное поле, полный собственной гордыни и холодного презрения к падшей. Всадил колун в стену и многозначительно взглянул в длинные, узкие глазищи.
— Поняла? Узнаю, что народ баламутишь, я этим колуном башку тебе раскрою. Не заржавеет.
А она, словно текучая, жемчужная речка, журча, пыл его воинственный разом погасила. Обвила Лехины колени, сползла на пол, и волосы рассыпались по полу антрацитовой волной. Подняла снизу вверх, на Леху, блестящие от слез, колдовские очи, заплакала чистыми, девичьими слезами:
— Убей меня, милый. Убей меня сейчас же. Сил нет так маяться… За что ненавидите? Меня такой мать родила, так что же мне теперь остается? Топиться? И утопилась бы, да грех! Спаси от греха, любимый, спаси, а то я сама себя боюсь.
Ласковые слова переходили в шепот. Шелк волос струился, а губы были нежны и трепетны, как лепестки нежных роз в садике Анны Николаевны. Алексей чуть не потерял было голову, оттолкнул Машку и поторопился уйти. От греха.
На следующий день вернулся. Тайком от жены. Татью. Воровато оглядываясь по сторонам. Маша ждала его, завернутая в легкое покрывало.
— Вернулся, милый. Я знала. Иди ко мне.
Покрывало упало к мраморным ступням царицы, и Алексей пропал навсегда.
Он пьет, пьет, пьет, забывается тяжким сном, где снова видит свою царицу, блестящую, невозможно прекрасную и льстивую:
— Иди же ко мне, мой милый. Испей со мной сладкого вина и поцелуй меня, как целовал всегда. Моя любовь утолит боль и тоску, дарует тебе исцеление и силу. Не бойся меня, милый, пей до дна, пей до дна, пей… Смерть — это только начало…
КОНЕЦ РАССКАЗА
Автор: Анна Лебедева