Новогодняя ночь в части. Вместо боя курантов — команда «Отбой!». Вместо шампанского — чай в алюминиевой кружке. Вместо её поцелуя — портрет на тумбочке. Но у меня был свой праздник. Её письмо. Толстый конверт, пахнущий ёлкой и домом. Я отложил его, как самый дорогой подарок, чтобы вскрыть, когда все уснут.
Когда казарма погрузилась в храп и тяжёлое дыхание, я залез под одеяло с фонариком. Дрожащими пальцами вскрыл конверт. Выпала открытка с всеми пожеланиями. И несколько листов, исписанных её убористым почерком.
«Милый мой Санечка! — начиналось письмо. — С Новым годом тебя, мой герой! Сижу, смотрю на огоньки гирлянды и так по тебе скучаю...» Я улыбался, представляя её у нашей ёлки. Читал о предпраздничной суете, о том, как она ходила на ёлку-городок с моими родителями. Она писала, что загадала желание под бой курантов, чтобы я поскорее вернулся.
И вот я дошёл до последней страницы. Последний абзац.
«Саш, мне так трудно это писать, но я не могу врать. Со мной всё хорошо, я здорова, но... Я жду ребёнка. И это не от тебя. Так вышло. Я была так одинока, и он был рядом. Я не оправдываюсь. Я знаю, что предала тебя и всё, что было между нами. Прости, если сможешь. Твоя Лика».
Сначала я не понял. Перечитал. Ещё раз. Слово «ребёнок» и фраза «не от тебя» метались по сознанию, не находя выхода, не складываясь в смысл. Потом холодная волна накатила изнутри, сжимая горло, ледения пальцы. Я перевернул страницу, ища продолжения, шутки, объяснения. Но там был только ёлочный рисунок и подпись «С любовью».
Рука сама потянулась к портрету на тумбочке. Я смотрел на её улыбку, на её глаза, которые ещё минуту назад были для меня символом верности, и не узнавал их. Как? Как можно писать о скуке, о любви, о желании меня вернуть, и в том же письме — такое?
Я представил её. За праздничным столом. С моими родителями, которые считали её почти дочерью. Она улыбалась, ела салат оливье, пила шампанское за мое здоровье. А внутри у нея уже рос ребёнок. Чужой.
Я не заметил, как сжал кулаки так, что бумага письма хрустнула. Фонарик выскользнул из рук и покатился по полу, вырисовывая в темноте сумасшедшие круги. Кто-то из соседей во сне пробормотал: «Ты чего, Егоров, не спишь?»
Я не ответил. Я сидел в темноте, и сквозь оглушительный звон в ушах пробивался смех из телевизора из кабинета дежурного. Кто-то праздновал. Кто-то целовался. Кто-то был счастлив.
А меня только что приговорили. Не её словами. Её молчанием все эти месяцы. Её ложью в каждом предыдущем письме, где она писала, как ждёт, как любит.
Я аккуратно, с какой-то болезненной педантичностью, сложил письмо, сунул его в конверт и убрал в тумбочку. Лёг на спину и уставился в потолок, в кромешную тьму, которая была точным отражением того, что творилось у меня внутри.
Под утро, когда начало светать, я подошёл к окну. Шёл снег. Чистый, новогодний, невинный. Он засыпал плац, крыши казарм, выгоревшую траву. Засыпал всё. Но засыпать ту рваную, окровавленную рану в груди он был не в силах.
В тот день я пошёл на построение с каменным лицом. Отвечал «Так точно!» на приказы. Делал всё механически. Во мне не было ни злости, ни ненависти. Только всепоглощающая, леденящая пустота. Она выжгла всё. Даже боль.
Через неделю я получил от неё ещё одно письмо. Тонкое, наскоро исписанное. Она умоляла простить, писала, что сделает аборт, что это была ошибка, что она любит только меня.
Я не стал читать до конца. Разорвал конверт вместе с письмом и бросил в печку. Смотрел, как огонь пожирает её слова, её обещания, её оправдания. Они горели ярко, но согреть меня уже не могли.
Я не ответил. Ни тогда, ни после. Я служил дальше. Ходил в наряды, стрелял на полигоне, чистил картошку на камбузе. Я стал идеальным солдатом. Потому что у идеального солдата нет сердца. Его оставили там, под старым годом, в казарме, на смятом новогоднем письме.
Я вернулся домой другим человеком. Не тем мальчишкой, который верил в любовь и вечность. Я вернулся мужчиной, который знал цену словам и цена обещаниям. И первое, что я сделал, — отдал ей её фотографию. Молча. Без объяснений.
Она плакала, говорила что-то о судьбе, о случайности. Я смотрел на неё и не видел той девушки, которая писала мне письма. Видел stranger.
— Я не могу быть с тобой, — сказал я тихо. — Не потому, что ты ждёшь ребёнка. А потому, что ты убила того, кто тебя любил. Ты даже не дождалась, чтобы сказать это в глаза.
Я развернулся и ушёл. По первому весеннему снегу. Тому, что таял, унося с собой грязь и прошлогоднюю листву. И моё прошлое.
И теперь этот ребёнок, где бы он ни был, — не моя боль и не моя проблема. Он — вечное напоминание о том, что даже самая крепкая любовь может быть разбита одним абзацем в новогоднем письме.