Первое письмо от Кати я получил через месяц после призыва. Конверт был розовый и пах ее духами — легкими, цветочными. Я зажмурился и вдохнул этот запах, и казарма с ее стерильным запахом мыла и металла на мгновение исчезла. Я снова был с ней в нашем парке, где мы целовались, прячась от осеннего дождя под одним зонтом.
«Сережа, родной, я скучаю безумно, — писала она аккуратным почерком. — Здесь без тебя пусто. Жду тебя. Обнимаю крепко-крепко. Твоя Катя».
Я ответил ей в тот же день. Исписал три листа, с трудом умещая в строчках всю свою тоску, любовь и надежду.
Письма стали нашим мостиком через километры и армейскую реальность. Она рассказывала об учебе, о подругах, о том, как ходила с моей мамой на выставку. Я писал о том, как научился за минуту заправлять кровать, о вкусе армейской каши и о том, как ночью в карауле смотрел на те же звезды, что и она.
Но потом мостик начал рушиться.
Ее письма стали приходить реже. Сначала раз в две недели, потом раз в месяц. Конверты стали простыми, белыми, а запах духов исчез.
«Прости, что долго не писала, сессия, голова кругом», «Устроилась на подработку, времени нет совсем». Ее строчки становились короче, суше. В них уже не было прежнего тепла, тех самых «крепких-крепких объятий».
Тревога заструилась черной змейкой где-то под сердцем. Я отмахивался от нее. Устала, занята, взрослеет. Верил ей. Верил в то, во что должен был верить солдат, — в свое тыловое обеспечение в лице хрупкой девушки с ямочками на щеках.
А потом письма прекратились совсем.
Тишина.
Она длилась месяц. Два. Три. Я писал ей вновь и вновь, сначала с упреками, потом с мольбами, потом с отчаянием. Ответа не было. Мой ящик в ротной канцелярии пустовал. Ребята получали заветные треугольники, а я отворачивался к стене и курил, глотая горький дым.
Я звонил домой, мама, слыша мои панические вопросы, говорила успокаивающе: «Она, наверное, просто очень занята, сынок. Не накручивай себя». Но в ее голосе я слышал ту же неуверенность.
В какой-то момент во мне что-то надломилось. Я перестал ждать. Записался в учебку на вождение БТР, гонял себя на полосе препятствий до седьмого пота. Боль и непонимание я глушил адской физической усталостью. Я стал идеальным солдатом — без эмоций, без мыслей о доме, который меня предал.
...
Дембель. Долгожданная «черпачка», объятия матери, до слез знакомый вкус домашних котлет. Я возвращался героем, но чувствовал себя побежденным. С самым страшным ранением — в душу.
Я не звонил Кате. Гордость? Обида? Не знаю. Я боялся услышать в трубке ее равнодушный голос или, что еще хуже, голос другого мужчины.
Встретил нас мамин друг, дядя Миша, таксист. Вещи в багажник, я на пассажирском сиденье, смотрю в окно на меняющийся город.
— Ну что, герой, как дома? — разрядил паузу дядя Миша.
— Нормально, — буркнул я.
— Катя-то твоя... — начал он, и у меня похолодело внутри. — Жаль, конечно, девочка...
Я резко повернулся к нему.
— Что с Катей?
Дядя Миша смущенно замолча, поняв, что ляпнул лишнего.
— Да так... Ты ж, наверное, в курсе.
— Я ничего не в курсе! Она замуж что ли вышла? — вырвалось у меня, и сердце заколотилось как сумасшедшее.
Таксист покачал головой, глядя на дорогу.
— Хуже, Сереж. Ее год назад сбила машина. Пьяный за рулем. Она в больнице два месяца пролежала, а потом... ее не стало.
Мир перевернулся. Звуки улицы ушли в глухой вакуум. Год назад. Как раз тогда, когда ее письма оборвались.
Я не помнил, как добрался до дома. Как зашел в свою комнату и упал на кровать. В ушах стоял оглушительный звон. Она не предала. Она не разлюбила. Она... погибла. А я тут страдал от обиды, рисовал в воображении ее с другим, злился, ненавидел.
Мама, плача, подтвердила все. Они с Катиной мамой скрывали от меня правду, боялись, что я сломаюсь, сорвусь, наделаю глупостей на службе. Они решили, что лучше горькая ложь, чем жестокая правда, которая убьет меня на расстоянии.
На следующий день я пошел к ней. На кладбище. К свежему, ухоженному холмику с ее фотографией. Она улыбалась на ней своей застенчивой улыбкой, какой я запомнил ее в тот последний день.
Я упал на колени перед холодным камнем и рыдал. Рыдал о ней, о нашей несбывшейся жизни, о всех этих месяцах, что я считал ее предательницей.
— Прости меня, прости... — хрипел я, царапая пальцами землю. — Я должен был быть рядом... Должен был защитить...
В кармане моей дембельской куртки лежало последнее, неотправленное письмо, которое я написал ей месяц назад, полное горечи и упреков. Я достал его, разорвал в клочья и оставил у подножия памятника. Ветер тут же подхватил обрывки и разнес по могилам.
Я остался сидеть на холодной земле, положив ладонь на мрамор. Боль от обиды, которая грызла меня все эти месяцы, ушла. Ее место заняла другая — тихая, всепоглощающая, безысходная.
Она ждала меня. До самого конца. А я так и не получил ее последнее письмо.