Звонок в дверь прозвучал так резко, что я вздрогнула, и спица выскользнула из моих рук, звякнув о паркет. Я не ждала гостей. Мой сын, мой Витенька, должен был заехать только к вечеру, а больше приходить ко мне было некому. С тех пор как не стало мужа, мой мир сузился до размеров этой двухкомнатной квартиры и нечастых вылазок в магазин. Я медленно поднялась, поправляя шаль на плечах, и пошла к двери. На пороге стояла незнакомая, очень старая женщина, опирающаяся на палочку. Ее лицо, покрытое сетью глубоких морщин, казалось смутно знакомым, как кадр из давно забытого фильма.
«Вы Нина Аркадьевна?» — спросила она тихим, дребезжащим голосом. Я кивнула, с недоумением разглядывая ее. «Можно мне войти? Разговор серьезный. И он не для чужих ушей». Что-то в ее взгляде — какая-то застарелая боль и решимость — заставило меня подчиниться. Я провела ее в гостиную, усадила в старое кресло мужа. Она долго молчала, переводя дыхание, а потом посмотрела на фотографию на стене — Витя в военной форме, молодой, красивый, моя гордость. «Хороший у вас сын, — проговорила она. — Здоровый. Крепкий». Я напряглась. Эта фраза прозвучала странно, с каким-то непонятным акцентом. «Меня зовут Елизавета Петровна. Пятьдесят лет назад я работала акушером в роддоме номер три. Я принимала у вас роды».
Мир качнулся. Роддом номер три. Пятьдесят лет назад. Я помнила тот день в мельчайших деталях: слепящий свет операционной лампы, крик моего новорожденного сына, усталое, но доброе лицо врача… Я всмотрелась в гостью. Да. Это была она. Только время безжалостно переписало ее черты. «Я пришла, Нина Аркадьевна, чтобы облегчить душу перед смертью, — продолжила она, не сводя глаз с портрета. — Я совершила страшный грех. Преступление. В тот день, 24 мая, я совершила подмену. Мальчик на этой фотографии — не ваш сын».
Слова упали в тишину комнаты, как камни в глубокий колодец. Я не закричала. Я даже не пошевелилась. Тело онемело, а мозг отчаянно отказывался принимать услышанное. Это бред. У старухи деменция. Она что-то перепутала. Мой Витя. Мой мальчик, каждая родинка на теле которого мне знакома. Его ямочки на щеках — точь-в-точь как у моего отца. Его упрямый характер — копия моего. Не мой сын?
«Вы сошли с ума, — прошептала я, но голос меня не слушался. — Уходите. Пожалуйста, уходите».
«Я бы и рада сойти с ума, — горько усмехнулась Елизавета Петровна. — Я бы все отдала, чтобы это оказалось бредом. Но я принесла доказательства». Она с трудом извлекла из старенькой сумки пухлый конверт и положила его на стол. «Здесь все. Выписки из архива, которые я достала через знакомых. Мое письменное признание. И адрес… адрес той семьи, где вырос ваш настоящий ребенок».
Я смотрела на этот конверт, как на змею. Он лежал на полированной поверхности стола, и мне казалось, что он шипит, источает яд, который вот-вот отравит всю мою жизнь. Пятьдесят лет. Пятьдесят лет я жила во лжи, не зная об этом. Каждое объятие, каждый поцелуй, каждая бессонная ночь у кроватки больного ребенка — все это было адресовано не ему? Не моему сыну?
«Зачем? — это единственное слово, которое я смогла выдавить из себя. — Во имя всего святого, зачем вы это сделали?»
И она рассказала. Ее рассказ был страшным, как сама жизнь. В ту ночь рожали двое. Я, жена молодого инженера, и другая женщина, Галина, жена высокопоставленного партийного чиновника. Мой мальчик родился абсолютно здоровым, богатырем — восемь-девять по Апгар. А у Галины родился очень слабенький, недоношенный ребенок, с асфиксией и целым букетом проблем. Врачи не давали ему почти никаких шансов.
«Муж Галины, — рассказывала Елизавета Петровна, и ее голос дрожал от воспоминаний, — был настоящим чудовищем. Он ждал наследника. Он избивал ее всю беременность, угрожая, что если она родит ему больного ребенка или, не дай бог, девочку, он ее в порошок сотрет. Я видела синяки на ее теле, когда осматривала ее. Я видела животный ужас в ее глазах. Когда она родила этого крошечного, едва дышащего мальчика, она впала в истерику. Она шептала, что он ее убьет. И я знала, что это не пустые слова».
В ту ночь в роддоме было дежурство Елизаветы Петровны. Она была одна в отделении новорожденных. И в какой-то момент, глядя на двух младенцев в кювезах — одного розового и здорового, другого синюшного и слабого — она приняла чудовищное решение. Она поменяла бирки.
«Я подумала, что спасаю жизнь этой несчастной женщине, — шептала она. — А вам… вы были молодые, здоровые, любящие друг друга. Я видела вашего мужа, как он смотрел на вас. Я подумала, что вы справитесь. Что ваша любовь сотворит чудо, и вы выходите этого слабого малыша. А если нет… то вы родите еще. А у Галины другого шанса бы не было. Я отдала ей вашего здорового сына, а вам принесла ее. Я смотрела, как вы берете его на руки, как плачете от счастья, и мое сердце разрывалось на части. Я совершила должностное преступление, я сломала несколько судеб, но в тот момент мне казалось, что я выбираю меньшее из зол».
Она ушла, оставив меня одну с этой правдой и проклятым конвертом на столе. Я не притронулась к нему. Я сидела в кресле до самых сумерек, а перед глазами проносилась вся моя жизнь. Вот маленький Витенька, который почти не дышал в первые недели. Бесконечные больницы, врачи, разводящие руками. Наша с мужем борьба за его жизнь. Мы вытащили его. Мы победили. Вот он делает первые шаги, говорит первое слово «мама». Вот он идет в первый класс, гордый, с огромным букетом гладиолусов. Институт, армия, его свадьба, рождение моих внуков…
Вся эта жизнь, каждая ее минута, была посвящена ему. Чужому ребенку. А мой родной сын? Где он был все это время? Как он рос? Любили ли его? Был ли он счастлив в той, другой семье, с той женщиной, которую спасли ценой моего счастья, и с тем отцом-монстром?
Вечером, как и обещал, приехал Витя. Мой Витя. Он вошел, как всегда, шумный, энергичный, пахнущий морозом и жизнью. Обнял меня, поцеловал в щеку.
«Мам, ты чего такая бледная? Давление? Лекарства пила?» — его голос, такой родной, такой знакомый, резанул по живому.
Я посмотрела на него и впервые в жизни попыталась увидеть в нем чужие черты. Но не смогла. Я видела только своего мальчика. Своего сына. Того, кого я качала на руках, кому читала сказки, чьи разбитые коленки мазала зеленкой. Кровь. Что значит кровь по сравнению с пятьюдесятью годами любви?
«Все хорошо, сынок, — я заставила себя улыбнуться. — Просто устала немного».
Мы пили чай на кухне, он рассказывал о работе, о внуках. А я смотрела на него и думала о том, что эта старая женщина, эта врач, ошиблась. Она не украла у меня сына. Она мне его подарила. Она подарила мне этого слабого, больного мальчика, который стал смыслом моей жизни, научил меня бороться, верить и любить вопреки всему. А мой биологический сын… Возможно, он спас жизнь своей приемной матери одним фактом своего здорового рождения. Возможно, это была его миссия.
Ночью я не спала. Я все-таки открыла конверт. Там действительно были копии документов. И адрес. Элитный дом в центре Москвы. Фамилия была мне знакома — этот человек, муж Галины, действительно стал большим начальником, его часто показывали по телевизору в советские годы. Я нашла в интернете информацию о его сыне. Кирилл. Успешный юрист, своя фирма, красавица-жена, дети учатся в Англии. На фотографии он был красивым, уверенным в себе мужчиной. И он был совершенно на меня не похож.
Несколько дней я жила как в тумане. Я ходила по квартире, машинально делала какие-то дела, но мысли мои были далеко. Я представляла себе встречу с ним. Что я ему скажу? «Здравствуй, я твоя настоящая мать»? Что это изменит в его блестящей, устроенной жизни? Что это даст мне, кроме боли и разрушения всего, что я знала?
А потом я приняла решение. Я взяла конверт, вышла на улицу и бросила его в мусорный бак. Я не буду никого искать. Я не буду ничего рушить. Моя семья — здесь. Мой сын — тот, кто называет меня мамой.
Когда Витя заехал в следующий раз, я крепко обняла его у порога. Так крепко, как не обнимала уже много лет. Он удивленно посмотрел на меня.
«Мам, ты чего?»
«Ничего, сынок, — ответила я, и впервые за эти дни я почувствовала, как отступает ледяной ужас. — Просто я очень тебя люблю. Ты — самое лучшее, что есть в моей жизни. Ты — мой сын».
Он улыбнулся своей детской, обезоруживающей улыбкой. И в этот момент я поняла, что никакая правда не может быть сильнее той любви, что связывала нас. Некоторые тайны должны умирать вместе с теми, кто их хранил.