Кухня у нас — как кладовка. Маленькая, на двух человек, и то если они худые и мирные. Но мы не худые и не всегда мирные. Утро. Я варю кофе, Иван листает новости на телефоне, морщится: мол, опять цены растут. Стол — крошечный, на нём тарелка с булочками из ближайшей «Пятёрочки» и пачка дешёвого масла. Вот и весь наш быт.
— Опять чёрный без сахара? — Иван косится на мою кружку.
— Ага. Мне сладкого и так хватает, — отвечаю, намекая на его привычку комментировать каждое моё движение.
— Ну да, — бурчит он, — зато настроение всегда кислое.
Я промолчала. С утра спорить — это как прыгать в холодную воду: бодрит, но потом весь день мерзнешь. Лучше уж промолчать.
В этот момент зазвонил его телефон. На экране — «Мама». Он поднёс трубку к уху, и сразу в голосе появился тот самый тон: чуть повыше, чуть ласковей, как будто он пятилетний мальчик, а не мужик за сорок.
— Да, мам, доброе. Ага… угу… Конечно, после работы заеду.
Я уже знала: значит, вечером опять марш-бросок к Галине Петровне. Там нас ждёт борщ с излишней любовью (и чесноком, и моралью в придачу). И Антон.
Антон — это отдельная песня. Брат Ивана. Двадцать восемь лет, а выглядит лет на тридцать пять: щетина, вечные спортивные штаны и фраза «ну у меня сейчас трудный период». Этот период, по-моему, длится с института. Работать он не работает, зато жаловаться умеет профессионально.
Я сижу, слушаю, как Иван кивает в трубку, и понимаю: сейчас опять начнётся.
— Маш, — он убирает телефон, — вечером поедем к маме. Надо поговорить.
Слово «поговорить» в устах моего мужа всегда означало одно: разговор будет неприятный, и инициатором точно буду не я.
— А что случилось? — спрашиваю.
— У Антона сложности. — Иван понизил голос, будто я тут секретный агент ФСБ. — Ну, там с жильём. Ты знаешь, мама всё переживает…
Я фыркнула. Жильё у Антона всегда «вопрос». Сначала он жил с девушкой — её выгнали. Потом жил на съёмной — съёмная оказалась «слишком дорогой». Теперь он снова у матери, и, видимо, пора решать глобально.
— Ясно, — говорю. — Ну и при чём тут мы?
Иван вздыхает. Он умеет вздыхать так, что сразу чувствуешь себя сволочью.
— Маш, ну это же мой брат. Семья. У нас всё общее.
Я сделала глоток кофе и чуть не обожглась. Вот оно, ключевое: «у нас всё общее». То есть то, что я вкалывала по десять часов в день — это общее. То, что Антон валялся на диване с приставкой — это тоже «общее». Удобно, конечно.
Вечером мы поехали к свекрови. Я знала, что зря, но спорить было бесполезно. Квартира у неё — старая «хрущёвка», ковры на стенах, запах жареного лука и табака. Галина Петровна встретила нас в фартуке и сразу с порога:
— Сынок, проходи, Машенька, руки мой. У нас тут дело серьёзное.
Мы сели за стол. Борщ, котлеты, салат с майонезом — полный набор. Антон пришёл минут через десять, в тех самых тренировочных штанах и с видом страдальца.
— Ну что, — начала Галина Петровна, разливая борщ. — Я вот думаю… Антону надо помочь. Парню тяжело. Всё же он молодой, будущее строить надо. А вы семья, должны поддержать.
Я молчала. Иван закивал. Антон уставился в тарелку, изображая мученика.
— У него жилья своего нет, — продолжила свекровь. — А сейчас, Машенька, ты как раз получила… ну, ты понимаешь.
Она произнесла это слово так осторожно, как будто оно ядовитое. «Наследство».
Сердце у меня кольнуло. Да, бабушка умерла месяц назад, оставила мне семь миллионов. Я плакала, скучала, но вместе с этим впервые за десять лет почувствовала: есть шанс на что-то своё. На нормальную квартиру. На жизнь без этого вечного «мы должны».
— Маш, — Иван поднял на меня глаза, — мы же можем купить Антону квартиру. Однушку. Чтобы он с мамой не ютился. А?
Я чуть не подавилась.
— Что значит «мы»? — спрашиваю. — Это мои деньги.
— Ну и что? — встряла Галина Петровна. — Ты же теперь наша семья. В семье всё общее. Разве не так?
Я посмотрела на Антона. Он сидел, опустив голову, и даже не пытался что-то сказать. Ему и не надо. За него всё уже решили.
— Нет, не так, — сказала я тихо. — У каждого есть своё.
Тишина. Даже ложки перестали стучать. Иван покраснел.
— Маш, ну ты чего, — выдавил он. — Это же мой брат. Ты что, хочешь, чтобы он по съёмным углам скитался?
— Хочу, чтобы он сам заработал. Как все.
Галина Петровна резко поставила свою ложку на стол.
— Вот неблагодарная! Мы тебя как родную приняли, а ты? У нас беда, а она деньгами машет!
Я сжала руки на коленях. Если бы можно было, я бы уже ушла. Но ноги как будто приросли к полу.
— Это мои деньги, — повторила я, уже громче. — И я решу, что с ними делать.
Антон шмыгнул носом, Галина Петровна всплеснула руками, Иван ударил кулаком по столу.
— Хватит! — крикнул он. — Маш, ты вообще головой думаешь? Это семья! Ты обязана!
— Я никому ничего не обязана, — сорвалось у меня.
И в этот момент борщ полетел на скатерть, котлета упала на пол, а я поняла: конфликт взорвался.
Я шла домой молча. Иван плёлся сзади, тяжело дышал. Мы не сказали друг другу ни слова. В голове у меня шумело: «обязана… обязана… обязана…»
На следующий день мы не разговаривали. Иван утром встал, молча оделся и ушёл на работу. Я осталась одна, сидела на кухне, смотрела на кружку остывшего кофе и думала: интересно, когда это всё началось? В какой момент я превратилась из жены в банкомат для чужой семьи?
Телефон зазвонил ближе к обеду. На экране — «Галина Петровна». Я вздохнула и ответила.
— Машенька, — её голос был ядовито-сладким, — ты вчера погорячилась. Понимаю, стресс, нервы. Но подумай сама: жить-то надо всем вместе, помогать друг другу. Деньги ведь не твои лично, а подарок судьбы для всей семьи.
Я едва не рассмеялась. «Подарок судьбы для всей семьи»! Ну конечно. Интересно, если бы бабушка оставила не миллионы, а долги по ЖКХ, они тоже были бы «для всей семьи»?
— Нет, — сказала я. — Это мои деньги. И точка.
— Машенька, — тон у неё стал ледяным, — ты же понимаешь, Ивану будет тяжело между молотом и наковальней? Ты хочешь разрушить семью?
Я отключила телефон.
Вечером Иван вернулся позже обычного. Усталый, с красными глазами. Бросил ключи на полку, не разуваясь, прошёл на кухню.
— Ты с мамой разговаривала? — спросил.
— Разговаривала.
— И что?
— То же самое.
Он сел напротив, уткнулся в ладони.
— Маш, ну зачем ты так? У нас ведь семья. Надо помогать.
— Иван, — я постаралась говорить спокойно, — я не против помогать. Но помогать — это одно, а покупать квартиру твоему брату — совсем другое.
Он вскинул голову, в глазах блеснула злость.
— Ты жадная.
Я рассмеялась. Горько, но громко.
— Жадная? Это я-то жадная? Я последние три года тащу на себе кредиты, чтобы ты мог помогать своей маме! Я одежду себе не покупала, потому что у Антона «сложности»! А теперь я жадная?
Иван встал, схватил со стола пепельницу и со всей силы швырнул её в стену.
— Не ори! — заорал он. — Ты ничего не понимаешь!
— Зато понимаю одно, — сказала я, — эти деньги — мой шанс. Мой. И я их не отдам.
На следующий день я решила отвлечься и испечь блины. Смешала тесто, включила плиту. Но мысли снова вернулись к вечеру у свекрови. Я представила их лица, эти обвиняющие глаза, слова «обязанная», «жадная». И сковородка задымила. Блин подгорел, превратился в чёрный комок. Я посмотрела на него и вдруг поняла: всё.
Сгорел блин — сгорела и моя иллюзия семьи.
Я начала складывать вещи. Чемодан — старый, поцарапанный, ещё с нашей свадьбы. В него пошли мои платья, джинсы, бельё. Иван вошёл в комнату как раз в этот момент.
— Ты что делаешь? — спросил он, бледнея.
— Уезжаю.
— Куда?
— К маме.
Он подскочил ко мне, вырвал из рук свитер.
— Ты не смеешь!
— Ах, не смею? — я выхватила свитер обратно. — А ты не смей распоряжаться моей жизнью и моими деньгами!
Мы стояли друг напротив друга, как два врага. Он тяжело дышал, сжал кулаки. Я впервые в жизни увидела, как у него дрожит подбородок.
— Маш, — сказал он тихо, почти умоляюще, — ну зачем ты так? Это же брат. Он же без нас пропадёт.
— Пусть тогда работает, — ответила я. — Я ему не мать.
Иван сжал губы. Потом резко развернулся и вышел, хлопнув дверью так, что дрогнули стёкла.
У мамы было тихо. Запах варёной картошки и чистое бельё на верёвке. Я сидела на диване, держала кружку чая и вдруг заплакала.
— Дочка, — мама погладила меня по голове, — ну вот видишь. Деньги показали их истинное лицо.
Я кивала сквозь слёзы. Внутри было пусто и страшно, но где-то глубоко зарождалась твёрдость.
Жизнь у мамы шла размеренно. Она не лезла в мои решения, только подсовывала тарелку картошки и молча гладила по руке. Я вроде бы пришла в себя. Но спокойствие оказалось недолгим: через неделю Иван объявился у подъезда. Стоял с пакетом моих вещей и лицом, на котором намешаны злость, усталость и какое-то отчаяние.
— Маш, выходи, поговорим, — сказал он, когда я вышла.
Мы пошли к нему домой. В квартире было душно, пахло табаком и жареным луком — вечная атмосфера свекрови. На кухне сидела Галина Петровна, руки на груди, рядом Антон, как всегда, в трениках, с видом приговорённого.
— Садись, Машенька, — свекровь улыбнулась хищно. — Пора решить всё по-честному.
Я села, скрестила руки.
— Антону нужна квартира, — начала она. — Иван всё понимает. Ты — должна понять.
— Я никому ничего не должна, — ответила я.
— Ах, вот как! — Галина Петровна стукнула ладонью по столу. — Значит, ты решила разрушить нашу семью?
— Семья — это когда поддержка, — сказала я. — А у вас — паразитизм.
Иван резко поднялся.
— Маш, ну хватит! Квартира твоя! Какая разница! Моя мать здесь жить будет, а тебе место найдём где-нибудь в коридоре! — выкрикнул он.
Я посмотрела на него и поняла: всё. Не будет больше «мы». Есть «они». И есть «я».
— Хорошо, — сказала я спокойно. — Значит, развод.
Иван побледнел.
— Ты серьёзно?
— Абсолютно.
Галина Петровна вскочила, закричала, Антон спрятал лицо в ладонях. Я встала, взяла со стула свою сумку и направилась к двери.
— Маш! — Иван бросился за мной. — Подумай! Ты же сама без нас пропадёшь!
Я обернулась.
— Нет, Иван. Это вы без меня пропадёте.
И вышла.
Развод оформили быстро. Деньги по закону остались моими, как наследство. Суд не помог свекрови — закон, как ни странно, оказался на моей стороне. Галина Петровна кричала про «неблагодарность», Иван умолял «передумать», Антон так и не поднялся с дивана. Но мне было уже всё равно.
В агентстве недвижимости я рассматривала фотографии. Балкон, светлая кухня, окно в парк. Простор. Воздух.
Я улыбнулась. Не счастливо — а твёрдо. Улыбка выжившей, которая больше не позволит себя сжечь.
Финал.