— Мам, мы распишемся в августе, — сказал Артём и, будто между прочим, добавил: — Мы поживём у тебя. Ипотека не получается, а съём съедает всё. Ты не против?
— Живите, — ответила Галина Павловна, удивляясь, как легко слетает с губ это слово. — Квартира большая, всем места хватит.
Квартира действительно казалась вместительной. Три комнаты, светлый зал, балкон с видом на старые липы, на кухне — квадратный стол, который она когда-то мечтала заменить на круглый. Молодым досталась большая спальня с балконом; сама хозяйка осталась в своей маленькой комнате, аккуратной до смешного: торшер с бумажным абажуром, тумба с журналами, в рамке фотография Артёма в первом классе. Зал решили оставить общим: телевизор, книжный шкаф, диван, плед для вечерних чаев.
Первые недели дом звучал как оркестр, разыгрывающий увертюру. Светлана переклеила обои, расставила по полочкам свечи, заваривала ароматный чай в прозрачном чайнике. Артём шумел в прихожей, приволакивая коробки. По вечерам они втроём смотрели кино, спорили о сюжете, резали пирог с капустой. После долгого одиночества Галина ловила себя на том, что идёт на кухню вприпрыжку, как девочка: шум, движение, жизнь.
Когда Светлана забеременела, в спальне появился пеленальный столик, над кроватью — небесно-голубые флажки. На кухне заняли верхние полки банки со смесями и стерилизатор, гудящий как маленький поезд. Галина подвинула в кладовку свои банки с вареньем, освободила полку в холодильнике, купила дополнительную сушилку для бутылочек. «Правильно, — повторяла она. — Дети — это жизнь. Надо помочь».
Родился Митя — горячий, румяный, удивлённый всему. Ночью в коридоре шуршали тапки, в зале тихо бледнел ночник. Галина поднималась по первому писку: нажимала чайник, грела смесь, проверяла запястьем температуру. Ей не нужно было говорить «спасибо», она сама чувствовала, что так должно быть. Она — бабушка, и этим всё сказано.
Прошёл год с хвостиком, и Светлана, опустив глаза, сказала: «Кажется, снова будет малыш». Вещей стало больше: коляска втиснулась в прихожую, на балконе поселились коробки с одеждой «на вырост», в зале появился манеж — «чтобы днём был на глазах». И мир вещи ощутимо потеснил мир людей: шуршали пакеты, марлевые пелёнки сушились на батареях, на спинке дивана висели крошечные носочки.
— Мам, — однажды начал Артём, — мы подумали… Маленькую комнату лучше отдать детям. Ты ведь сова, тебе в зале на диване будет удобно. Временно, конечно.
Слово «временно» прозвучало невесомо, как пылинка в солнечном луче. Галина оглядела свою комнатку: аккуратно застеленная кровать, лампа, журналы, коробка с вышивкой, которую она давно обещала себе закончить. Что-то внутри скребнуло. Но вслух она ответила привычно: «Если детям лучше — давайте так».
Вечером друзья сына вынесли из маленькой комнаты её шкаф и тумбу, втащили комод и детскую кроватку. В зале разложили новый диван — действительно удобный, но звучащий на каждом шаге лёгким скрипом. Днём через зал ходили туда-сюда; вечером там гремели мультики; ночью шептали: «Мам, только не щёлкай пультом — дети спят». Общее пространство незаметно стало проходным.
Родилась Лиза. На дверце детской прикрепили табличку «ТИШЕ — ДЕТИ СПЯТ». В большой спальне поселилась гладильная доска и гора коробок. У Галины осталось: диван в зале, плед, высокий крючок в шкафу и маленькая полочка на самом верху, на которую она доставала, встав на стул. Но она молчала. Потому что «детям надо» и потому что верила: это правда временно.
— Мам, тебе удобно в зале? — как-то спросил Артём.
— Удобно, — ответила она, хотя на самом деле устала собирать перед сном куклы, машинки и расчески для кукол. Пульт от телевизора почему-то всегда оказывался под её подушкой.
Светлана предложила: «Давай перенесём твою лампу и вязание на кухню — там тише». И действительно, на кухне, если закрыть дверь, становилось на два тона спокойнее. Постепенно туда перебрались её очки, блокнот с рецептами, любимая кружка. Галина возвращалась туда по вечерам «чтобы не мешать», а однажды поймала себя на мысли: в зале у неё больше нет своего уголка.
Потом Артём сказал: «Диван скрипит, дети просыпаются. Давай поставим тебе на кухне кресло-кровать. Закрыл дверь — и никого не будишь, и тебя никто». Логика была неоспоримой. Галина кивнула: «Если так всем лучше — ставьте».
Кресло оказалось узким, но мягким; ночами гудел холодильник, по утрам шуршали соседские трубы. На дверце кухонного шкафчика Светлана мелом написала: «Мамино. Не трогать». Это слово грело, но и напоминало, что всё остальное — не её.
Однажды сын, неловко улыбаясь, произнёс: «Мы правда думали, что ненадолго. Но ипотека не выходит. Ты не обижаешься?» — «На что? — спросила Галина. — Я просто стараюсь жить рядом». Сын с облегчением кивнул, будто получил зачёт, и через неделю предложил новый «логичный» шаг: «Мам, может, тебе на дачу? Там воздух, тишина, детям летом хорошо. Мы постелим ковёр, купим обогреватель. Зимой тоже будет нормально».
Слово «нормально» прозвучало как «как-нибудь». Но Галина кивнула. В сумку легко уложились халат, ночная рубашка, два пледа, документы, книги, вязание. Вся её жизнь, оказывается, помещалась в одну сумку — мысль это одновременно успокоила и испугала.
Дача встретила её лёгкой пылью и скрипами половиц. Она вымыла пол, вытерла окна, развесила чистые занавески — белые, как молоко из детства. Разложила книги, включила обогреватель, вечером вскипятила чайник, и домик впервые за долгое время стал звучать только её шагами и её дыханием. Тишина поначалу давила, но быстро обернулась мягким пледом: в ней были птицы, шорох сосен и лёгкая усталость, которой можно позволить быть.
Она встала пораньше и вышла на крыльцо. Трава сияла росой, по доскам ползли солнечные квадраты, соседская кошка ловко перешагнула через лейку. «Как просто жить, когда ничего не делишь», — подумала Галина и поставила рядом с дверью свой стул: «Здесь будет моё место».
К маю приехали дети. На крыльце появились резиновые сапоги, во дворе — ведёрки, в домике — пакеты с едой, мяч, коляска. Светлана сияла: «Море воздуха! Огород! Курочки у соседей!» И снова всё стало «общим»: стул, стол, полки. Галина подвинула пледы, вынесла книги в сарай «чтобы малыши не раскидывали», переселилась на узкую кушетку в кладовке «чтобы никому не мешать». Руки двигались привычно: траекторию уступок они помнили лучше головы.
— Бабушка, — однажды спросил внук, задержавшись у порога, — а у тебя есть свой дом?
— Этот мой, — ответила Галина и вдруг услышала, как неуверенно звучат её слова.
— Но тут все живут, — серьёзно сказал мальчик и убежал к построенной из коробок крепости.
В тот вечер Галина достала школьную тетрадь и написала аккуратным почерком: «Сначала — большая комната. Потом — маленькая. Потом — зал. Потом — кухня. Теперь — дача. И везде я оставляла себе уголок: полочку, крючок, кресло. Я думала, что так правильно, потому что семья. Но бесконечно уступать нельзя: если всё время уходить в сторону, однажды упираешься в край». Она поставила точку и почувствовала, как в груди будто расправились крылья.
Когда семья уехала в город на будни, сад снова стал тихим. Галина сидела на ступеньке крыльца, слушала далёкий поезд и думала о том, что можно делать «для себя». Сходить в городскую библиотеку, записаться на «Громкое чтение по четвергам», отправить резюме в пекарню у вокзала — её пироги в подъезде считали лучшими. Или сдать клубнику в соседнюю лавку фермерских продуктов, а заодно купить себе красивый чайник, который будет стоять только на её столе.
Она поехала в город ранней электричкой, в вагоне пахло железом и яблоками. В библиотеке было прохладно и тихо, библиотекарша с серёжками-звёздочками сказала: «Приходите, у нас по пятницам встречи киноклуба». Галина записалась в два кружка сразу и, возвращаясь, вдруг заметила, что улыбается прохожим. В груди было так же светло, как на балконе её старой спальни, где по утрам лежал золотой прямоугольник света.
Летом они приезжали чаще. Привозили с собой движение, смех. Галина училась не исчезать. Если Светлана распахивала шкаф и раскладывала там детские вещи, Галина спокойно говорила: «Эта полка моя. Здесь будут книги». Если Артём включал телевизор, она просила: «Потише, пожалуйста. Я читаю». Слова сначала звучали чужими, но после каждого такого «пожалуйста» она чувствовала, как невидимая граница поднимается на сантиметр и держит её маленький мир.
— Мама, — однажды сказала Светлана, — я понимаю, что мы вас прижали. Оно как-то получилось само собой. Простите, если было больно.
— Я тоже виновата, — ответила Галина. — Я молчала так долго, что вы привыкли. Но учусь говорить. Давай учиться вместе.
— Давайте договоримся, — подхватил Артём. — В квартире у тебя будут твои места. И в домике — тоже. Мы спрашиваем, прежде чем переставлять. И ты говоришь, если что-то не так. Сразу.
Они смутились, словно школьники. Галина отпила чай, почувствовала запах корицы и подумала, что иногда границы растут из самых тихих слов.
А вечером внук снова подошёл к ней с серьёзным видом: «Бабушка, можно завтра я буду жить в твоём доме, а послезавтра — в нашем?»
— Можно, — сказала Галина. — Только помни: у каждого дома есть хозяйка. И у моего тоже.
Она собрала чашки, закрыла калитку и постояла под звёздами. В темноте тёплым квадратом светилось окно её комнаты. Она увидела тонкую линию, которую так долго не замечала, — линию, за которой начиналась не грубость и не обида, а её собственная жизнь: со вкусом яблочного пирога, с шуршанием страниц, с лёгким скрипом половицы, которую узнаешь из тысячи. Она взяла тетрадь, открыла на чистой странице и написала: «Моё место — здесь». И впервые не добавила: «временно».
Автор: Илья Иванов