работавшей в итальянском антифашистском подполье в 1940-х
Рим, 1943 год. Гражданские и военные читают газету Il Messaggero. Новость дня: после свержения Муссолини войсками стал управлять король Виктор Эммануил II, главой правительства назначили маршала Пьетро Бадольо
В сентябре 2025 года вышел роман Альбы де Сеспедес «Ее сторона истории». Главная героиня — итальянка по имени Алессандра, чье взросление приходится на годы фашизма. Она влюбляется в мужчину старше себя, который ведет подпольную войну с режимом. Франческо любит ее, но не понимает — и со временем это непонимание приводит пару к трагедии. После перемирия в 1943-м, когда в Риме все еще было небезопасно выступать против фашизма, Франческо пришлось спрятаться, чтобы не попасть под арест. Но избежать этого ему не удалось.
Публикуем отрывок, посвященный возвращению героя из заключения.
Было действительно трудно начать заново. Теперь я знала, что для него не важно было увидеть меня наедине, что он счел естественным впервые поцеловать меня в присутствии чужих, в одну и в другую щеку. Тревога переполняла меня вместе с решением сопротивляться гневу и обиде.
Я чувствовала, что нам с Франческо абсолютно необходимо сначала поговорить: столько всего случилось за эти месяцы. Нужно было снова найти и даже заново выбрать друг друга.
— Посмотри на меня, — сказала я. — Мы не виделись много месяцев…
— Тогда казалось невероятным, что это продлится так долго, помнишь? Мы всегда говорили, что осталось недолго. А вместо этого… Я беспокоился за тебя. Говорили, что провизии не осталось, что берут в заложники родных. Я действительно волновался.
— Это все, что тебя тревожило?
— Да. В остальном я был спокоен. Понимаешь, страшно только до тех пор, пока не вынужден сдаться. А после обретаешь покой. К тому же мы знали, что нас много. В моей камере сидело пять человек, потом расскажу. И мы чувствовали, что вокруг много других: достаточно было постучать в стену, поднять взгляд во время прогулки, чтобы ощутить поддержку. И главное — пришло невыразимое чувство свободы мысли, размышлений, потому что они могли стать последними. Ты не сможешь понять, но…
— Напротив, я понимаю, — перебила я.
— Прости, дорогая, но нет, не думаю. Это могут понять только те, кто был в тюрьме, хотя бы один день. Не знаю, хорошо ли это. Может… может, и не хорошо. Но оттуда ты выходишь совсем другим.
— Я тоже очень изменилась… — пробормотала я.
— Надеюсь, что нет. Ты осталась на свободе.
— Да. В этом и дело, — добавила я. — Есть вещи, которые могут понять только те, кто остался на свободе.
Он молча подошел к окну.
— Как красиво здесь наверху, — сказал он. — Я не думал, что четыре прута решетки, отделяющие нас от природы и солнца, имеют такое значение. И все же они помогают понять истины, которые, как нам казалось, мы знали, а на самом деле не знали вовсе. Они важнее всех этих книг. Нельзя отрицать, что, выходя из тюрьмы, ощущаешь, будто овладел некими важными знаниями, которые можно получить только там.
Он говорил, не глядя на меня: скользил взглядом по пейзажу, полям и новым большим домам.
— Там становишься сильным, — продолжал он. — Я мучился только из-за тебя и из-за матери. Она немного постарела, но в целом у нее все хорошо.
— Откуда ты знаешь? — удивилась я.
— Я зашел к ней на минутку, по пути сюда. У нее все хорошо.
— Конечно, ты правильно сделал, — сказала я, повернулась и пошла к двери.
— Куда ты? — спросил он, удерживая меня за руку.
— Приготовить тебе ванну.
Я брала эти три большие кастрюли двумя тряпками, потому что ручки были горячими, по одной носила в ванную, шатаясь под тяжестью качающейся воды. Выливала в ванну этот кипящий поток, пар окутывал мое лицо, вызывал легкое головокружение. Мне хотелось бесконечно носить кастрюли, чтобы потом изливать саму себя вместе с этим кипятком — одним движением, потоком. Я жаждала носить тяжести, чтобы потом сбрасывать их и хотя бы на мгновение испытывать облегчение.
— Почему ты не позвала меня помочь? — заботливо сказал Франческо.
И потом воскликнул:
— О, ванна!..
Его счастливое удивление тронуло меня. «Да, ванна, — хотела сказать я, — и дом, и свободное солнце за окнами, и я, Франческо, любимый, и я».
Я представляла, что он хочет вернуть свой взгляд на меня постепенно, сначала осмотрев все, что сопровождало нас до момента разлуки: дом, книги, вид из окна. Он тем временем закрыл дверь, и я осталась одна. В прихожей я нашла его чемоданчик. Может быть, оттуда он выйдет мне навстречу, думала я, цепляясь за бледную надежду. Внутри было грязное белье, расческа, тетрадь. Я открыла тетрадь наугад: это был дневник. Вдруг мне показалось, что на этих страницах Франческо наверняка наконец поговорит со мной. Я внимательно искала свое имя, сидя на полу у открытого чемодана. Его не было. Я жадно читала, водя пальцем по строчкам: это был прекрасный дневник, длинное письмо революционера накануне казни. Как же я любила его, осознавая, насколько он превосходит других мужчин. Я влюблялась в него заново, чувствовала себя привязанной к нему, опутанной, мы развевались вместе, как большое знамя. Но на этих страницах он ни разу не заговорил обо мне или о любви. В какой-то момент, намекая на возможность своей скорой гибели, он писал: «Надеюсь, моя мать и моя жена поймут».
Франческо лег рано: вытягиваясь на кровати, он сказал: «Моя комната, мои простыни…» На тумбочке я поставила ветку жасмина в стакане. Он обрадовался, увидев, что цветы все еще живы и цветут; я рассказала ему о том вечере, когда мы с Дениз закопали документы в цветочные горшки: удивительно, что после этого растения продолжали цвести.
Я нежно смотрела на него и мне легко было представить тяжелые дни, которые он пережил. Эти события — именно из-за полной самоотдачи, которой они от нас требовали, — помогли раскрыть суть нашего характера и изменить наш образ жизни и суждений. Мы оба стали гораздо щедрее и во всех отношениях лучше.
Так что наша совместная жизнь, обогащенная опытом, из которого мы вышли победителями, теперь, казалось, только начиналась. Тронутая нежной красотой момента, который мы переживали, я легла рядом с ним и мягко сомкнула веки.
— Я прочитала твой дневник, — сказала я. — Прости, это было нескромно.
Потом добавила с теплотой в голосе:
— Я хотела сказать, что твоя жена поняла бы.
Он молчал, и я продолжила:
— Очень трудно понять все, что встает между нами и любовью. Однако, когда по-настоящему любишь, в конце концов все становится ясным. Я начала понимать тебя в тот вечер, когда мы вышли из дома твоей матери, помнишь? Мы были совершенно одни. А потом… ну, постепенно я расскажу тебе все. Мы пришли к одному и тому же выводу, хотя двигались к нему совершенно разными путями. Но мы оба хотели сохранить неприкосновенность чувства, которое толкнуло нас друг к другу. Ты даже не представляешь, сколько мне потребовалось мужества…
— Знаю, дорогая: Луиджи рассказал…
— Нет, Луиджи не мог тебе ничего рассказать. Впрочем, у нас теперь есть время поговорить обо всем. Я тоже хочу, чтобы мой муж понял. Именно поэтому я начала работать: мне казалось, это способ поговорить с тобой, дотянуться до тебя. Я написала тебе, и…
— Да, — перебил меня Франческо, — поэтому меня и арестовали. Конечно, не ты виновата.
— В чем виновата? — удивилась я.
— Я пришел домой, потому что не хотел, чтобы ты работала с нами. Я знал, что письма тебя не убедят.
— Ты пришел из-за этого?
— Да. Я собирался заглянуть на несколько минут, только чтобы убедить тебя; не думал, что за подъездом следят.
— А… Понятно.
Он поцеловал меня, словно даруя прощение. Сказал, что не стоит больше об этом думать: теперь все начнется заново. Но я не могла вот так взять и начать все заново: недостаточно было просто вернуться к нашим изношенным привычкам. Я почувствовала, как Франческо начал приближаться ко мне, как когда спрашивал, какую книгу я читаю.
— Давай не будем больше ни о чем думать, Сандра, — говорил он.
Я не могла позволить ему близость только потому, что он мой муж, или потому, что был в тюрьме, если не позволила этого Томазо, который все понимал и любил меня. Я думала об этом и одновременно принимала его в свои объятия. «Франческо…» — шептала я ему на ухо. «Франческо…» — бормотала я ночью, лежа без сна за стеной и слушая монотонное тиканье будильника, отмеряющего время моего одиночества.