Их двушка на подмосковной окраине пахла свежей краской, ламинатом и мечтами. Максим и Катя три года копили на ремонт, откладывая с зарплаты junior-разработчика и бухгалтера. Выбирали каждую ручку для шкафа, каждый светильник. Это был их общий проект, их гнездо.
Свекровь, Галина Петровна, приехала из Твери на третий день после заселения. Поставила у порога сумку с банками морошкового варенья и солеными груздями, окинула взглядом светлую прихожую и, не снимая пальто, изрекла:
— Ну, показывайте свои хоромы.
Максим, сияя, повел мать по квартире. Катя шла следом, ловя каждую ее реакцию. Но та молчала. Лишь у дизайнерской подвесной люстры щелкнула языком.
— И это почем?
— Ну, мам, главное, что нравится, — засмущался Максим.
— Сорок семь, — не удержалась Катя. Ей так хотелось услышать одобрение.
— За лампу? — ужаснулась Галина Петровна.
— За люстру, — поправила Катя.
Свекровь покачала головой и двинула дальше. На кухне она с одобрением постучала костяшками пальцев по столешнице, но, открыв мойку и увидев хромированный джойстиковый смеситель, поморщилась.
— Дырочка-то какая маленькая. Мыть что-то большое неудобно. Воду зря транжирить будете, пока наполнится.
Катя промолчала. Она почувствовала, как потекло.
Галина Петровна приехала не в гости. Она прибыла на операцию по спасению. Ее миссия началась на следующее утро. Катя потянулась было к кофемашине — их очередной совместный каприз, — но увидела, что она холодная и отключена из розетки. На плите уже шипел старенький эмалированный чайник, привезенный свекровью.
— Зачем ему стоять и жужжать полчаса? — пояснила Галина Петровна. — Чайник на огне — раз, и готово. Электричество бережем.
Максим попытался возразить, но мать посмотрела на него с такой немой скорбью, словно он заявил о банкротстве семейства. Он сдался. Кофе из турки в тот утро показался Кате особенно горьким.
Днем Галина Петровна обнаружила балкон.
— О! Морозильная камера! — обрадовалась она впервые. — Холодильник можно выключать. За окном минус два, самый раз.
Но кульминацией стала стена. Идеально ровная, вышпаклеванная стена в гостиной, на которую Катя с такой любовью повесила легкую фоторамку со своим любимым свадебным снимком.
Утром Катя вышла из спальни и ахнула. Прямо за диваном, на самом видном месте, красовалась огромная, пожелтевшая от времени карта мира из советского школьного атласа. Она была прилеплена неровно, на какой-то желтоватый, пахнущий химией клей, и под ее тяжестью на безупречной поверхности проступил уродливый бугор. Это была не просто карта. Это была трещина. Трещина в их идеальном мире.
— Что это? — выдохнула Катя, упираясь взглядом в коричневые пятна на бумаге, где когда-то была Германская Демократическая Республика.
— Это чтоб не пустовало, — голос Галины Петровны прозвучал с кухни. — И с пользой: географию подучите. Максим вчера про какую-то Португалию говорил, а где она — не показал. Теперь будет знать.
— Снимите это, — тихо, но четко сказала Катя, входя на кухню. Руки у нее дрожали.
— Что? — Свекровь не отрывалась от чистки картофеля.
— Снимите карту. Со стены. Сейчас же.
— Да ты что? Я же на «Момент» сажала! Он держать будет! Лучше новых обоев!
— Это не обои! — голос Кати сорвался на крик. — Это карта! И она не ваша! И стена не ваша! Вы что, совсем не понимаете? Мы тут полгода все с нуля делали! А вы...
Она не могла говорить. В горле встал ком. В этот момент в квартиру вошел Максим. Он застыл на пороге, услышав ссору. Его взгляд метнулся с заплаканного лица жены на суровое, обиженное лицо матери.
— Максим, скажи ей, — потребовала Галина Петровна. — Объясни, что я для вашего же блага.
— Макс, посмотри, что она сделала, — прошептала Катя. — Просто посмотри.
Максим медленно прошел в гостиную. Он смотрел на эту жёлтую бумагу, нагло перекрывающую его счастливое лицо на фотографии. Он видел, как под ней пузырится дорогая шпаклевка. Он слышал сдавленные рыки жены. Он чувствовал на себе взгляд матери.
Он подошел к стене, поддел край карты ногтем. Бумага отходила тяжело, с мерзким хрустом, отрывая вместе с собой чешуйки краски.
— Мама, — сказал он, не оборачиваясь. Голос его был тихим и очень уставшим. — Зачем?
— Я же... для уюта.
— Это наш уют. Наш дом. Мы его так видим.
— Так видите криво! Деньги на ветер! — голос Галины Петровны дрогнул, в нем впервые послышалась неуверенность.
— Наш ветер, — резко обернулся Максим. — Наши деньги. Наша стена. Ты гость, мама. Гость. А не прораб.
В квартире повисла тишина, густая и давящая. Галина Петровна смотрела на сына, будто видя его впервые. В ее глазах было не только недоумение, но и рана. Боль от того, что ее спасательная операция провалилась. Что ее правда оказалась никому не нужна.
— Ладно, — прошептала она. — Раз вы такие... самостоятельные. — Она развязала фартук, аккуратно сложила его на стуле и молча ушла в свою комнату.
Максим и Катя остались одни. Он подошел, обнял ее. Она прижалась лбом к его груди, и он чувствовал, как она плачет.
— Я все заделаю, — сказал он. — Зашпаклюем, закрасим. Будет как новенькая.
Но они оба понимали, что есть вещи, которые не зашпаклевать. Трещина прошла не по стене, а по чему-то другому, гораздо более хрупкому. И пахла эта победа не свежей краской, а старым клеем и горькой обидой.
