Старенький деревенский дом бабушки всегда казался Нине единственным по-настоящему родным и надежным существом на свете. Дом обволакивал ее, еще совсем юную, но уже до краев наполненную горем и усталостью, словно пытаясь уберечь от новых ударов судьбы. За маленьким окошком, в которое упрямо стучался моросящий осенний дождь, медленно гасло хмурое небо, а на грубом деревянном столе трепетало пламя керосиновой лампы, отбрасывая на стены гигантские, неспокойные тени. Нина, не сводя глаз с мирно спящей в зыбке трехлетней Верочки, машинально гладила потертый свитерок дочки, в котором та щеголяла еще прошлой зимой, и думала о том, как же стремительно и несправедливо устроена жизнь.
Всего пару лет назад она, восемнадцатилетняя деревенская дурочка с косичками и горящими от восторга глазами, считала себя счастливейшей из женщин. Ей казалось, что сама судьба подарила ей встречу с Андреем. От своего возлюбленного Нина родила дочь, а когда вернулась из роддома домой, его и след простыл. Так сирота стала матерью одиночкой. Но не долго была одна.
Едва Верочке исполнилось два года, Нина познакомилась с Егором, первым парнем на деревне, чья улыбка заставляла трепетать не только ее сердце, но и сердца всех окрестных девчонок. Он тогда, помнится, прислонился к косяку этого самого дома, затянулся самокруткой и сказал хрипловатым, пробирающим до мурашек голосом:
— Ты у меня, Нинуля, самая красивая. Замуж за меня пойдешь?
Она, конечно, пошла, не раздумывая ни секунды, ослепленная его удалью и этим пронзительным, колючим взглядом. Слепая любовь — страшная сила, она отнимает разум и подменяет его сладкими, но абсолютно пустыми грезами.
Брак начался с обмана, хотя Нина долго отказывалась в этом признаваться даже самой себе. Первые измены мужа она списывала на деревенскую скуку, на его бурный нрав и на то, что он просто еще не наигрался. Она терпела, заливая обиду горькими слезами в подушку, пока маленькая Вера спала у нее под боком.
Терпела его пьяные возвращения под утро, терпела наглые взгляды других женщин, провожавшие его вслед, терпела шепот за спиной в деревенском магазине. Но всему есть предел. В тот вечер, когда Егор, вернувшись с гулянки, не только не попытался оправдаться, но и потребовал ужин, громко возмущаясь, что дома холодно и грязно, в Нине что-то надломилось.
— Грязно? — ее собственный голос прозвучал для нее странно тихо и хрипло после долгого молчания, — а ты знаешь, почему у Верочки опять кашель? Потому что я целый день таскала воду с колодца, чтобы постирать эти твои пропахшие дымом портки, а печь растопить не успела! Ты знаешь, что у нас денег нет даже на самое дешевое лекарство? А ты знаешь, что я уже вторую неделю доедаю за дочкой холодную картошку, чтобы тебе на ужин хоть что-то оставить?
Егор лишь презрительно хмыкнул, развалившись на лавке:
— Это не моя дочь. Мне все равно. А остальное делать обязана! Ты моя жена!
Равнодушный, пропитанный перегаром голос Егора стал той последней каплей, что переполнила чашу её многомесячного унизительного терпения. Скандал был страшным. Нина, которая сама себя не узнавала, кричала так, что с потолка сыпалась известка, а Вера расплакалась от страха. Но в этом крике было не только отчаяние — в нем была ярость, накопившаяся боль и решимость, наконец, все изменить.
— Уезжаю! — выдохнула Нина, уже почти не владея собой, — забираю свою дочь и уезжаю отсюда! Чтобы твоего лица больше никогда не видеть! С глаз долой — из сердца вон!
Сказать оказалось куда проще, чем сделать. Город встретил Нину и Верочку безучастным равнодушием. Комната в коммуналке с вечно недовольными соседями, работа на овощной базе, где от запаха прелой капусты и земли постоянно кружилась голова. А платили за этот каторжный труд сущие копейки.
Детский сад, куда мама устроила Веру, оказался рассадником болезней. Девочка практически не вылезала из простуд, а деньги, которых едва хватало на еду, тут же уходили на лекарства. Нина чувствовала, как её силы, её надежды и сама вера в лучшее медленно, но верно тают, как последние снежинки на весенней грязи. Хотя и работала до изнеможения, но конца этому замкнутому кругу не было видно.
Именно в один из таких совершенно беспросветных дней, когда Вера снова заболела ОРВИ, а в кармане у Нины звенело лишь несколько монет, её пригласила в свой кабинет супруга директора базы, Клавдия Петровна. Женщина с холодными, слишком умными глазами и в безупречно дорогом костюме, резко контрастирующим с убогой обстановкой конторы. Она вежливо, почти матерински, поинтересовалась делами Нины, а та, не выдержав этого напора фальшивого участия, разрыдалась, выложив всю свою безнадежную историю.
Клавдия Петровна внимательно выслушала, не перебивая, а потом подошла к окну и долго смотрела на унылый двор базы, заставленный ящиками с овощами. Там, на раскладном стульчике, среди ящиков с овощами, сидела маленькая девочка и игралась “игрушками”. Чтобы дочь не мешала, Нина воткнула в картофелины спички, так чтобы получились человечки и передала “кукол” Верочке.
— Я хочу предложить тебе один вариант, — начала Клавдия Петровна и обернулась. Ее голос был мягким, но в нем чувствовалась стальная воля, — не торопись, выслушай до конца. Мой муж и я… мы не можем иметь детей. Врачи разводят руками. А жить без продолжения, без маленького родного человечка… очень тяжело.
Нина смотрела на нее, не понимая, какое отношение это имеет к ней.
— Понимаю Вас, — очень тихо сказала Нина.
—Твоя дочь…. Вера… — Клавдия Петровна сделала паузу, выбирая слова, — она очень милая, смышленая девочка. Мы готовы забрать ее. Удочерить. Дать ей все, о чем ты не можешь даже мечтать: прекрасное образование, жизнь в достатке, поездки за границу, лучшие университеты Европы в будущем. А ты… ты молодая женщина, у тебя вся жизнь впереди. Ты сможешь устроить ее по - новому, создать другую семью.
В кабинете повисла гробовая тишина. Нина слышала, как где - то за стеной скрипит тележка грузчика, и этот обыденный звук казался сейчас таким нелепым и чужим.
– Что? — прошептала она, ощущая, как пол уходит из-под ног, – Вы предлагаете мне… отказаться от своего ребенка?
– Я предлагаю тебе дать своей дочери шанс на блестящее будущее, – поправила работницу склада Клавдия Петровна, и в ее голосе впервые прозвучали нотки жесткости. – А что можешь дать ей ты? Посмотри на себя! Ты не можешь нормально накормить дочь, ты не можешь купить ей хорошее лекарство, ты даже свозить её на море для оздоровления не в состоянии! Ты обрекаешь Верочку на жизнь в нищете, на вечные болезни и лишения! Это эгоизм, Нина! Разве это материнская любовь?
Каждое слово било точно в цель, в самое больное место, в ту самую открытую рану вины и бессилия, которая не затягивалась в душе Нины ни на секунду. Она пыталась что-то возразить, найти хоть какой-то контраргумент, но ее мозг отказывался работать. Перед глазами стояло бледное личико больной Веры, пустой холодильник, стопка счетов за коммуналку и бесконечная усталость, прошивающая до костей.
– Подумай, – голос Клавдии Петровны снова стал шёлковым и убедительным. – Мы не будем тебя совсем отстранять. Ты можешь знать, как Верочка растет. Мы будем присылать тебе фотографии, возможно, даже разрешим иногда видеться. Она будет знать, что у нее есть родная мама. Но при этом у нее будет все. Все, чего она заслуживает.
Нина не помнила, как вышла из кабинета. Она шла по улицам большого, безразличного к ее горю города, и слова жены директора звенели в её ушах навязчивым, дьявольским наваждением. “Эгоизм… Блестящее будущее… Не можешь даже на море свозить…”
Она смотрела на грязные витрины магазинов, на дорогие коляски, которые катили ухоженные мамы, на счастливых, румяных детей. А затем снова смотрела на свою бледную, вечно кашляющую Верочку, которую крепко держала за руку и тащила за собой.
Целую неделю Нина не спала ночами, металась по своей каморке, плакала, смотря на спящую дочь, и снова плакала. Это была самая тяжелая, самая мучительная борьба в жизни несчастной матери. Борьба между отчаянием и любовью, между разумом и сердцем. И в один страшный, переломный миг отчаяние взяло верх, прикрывшись ложной, такой соблазнительной маской жертвенной материнской любви.
Нина дала согласие.
Процесс оформления бумаг прошел на удивление быстро и гладко, словно его готовили заранее. Нина подписывала документы с оцепеневшим сердцем, не вникая в юридические формулировки, лишь бы поскорее закончился этот кошмар. Последний раз она обняла Веру, вдохнула запах ее волос, запомнила каждую черточку испуганного личика дочки. Девочку уводила сияющая Клавдия Петровна, обещая, что совсем скоро они увидятся.
Дверь закрылась. В крошечной комнате воцарилась оглушительная, давящая тишина. Нина осталась совершенно одна, и лишь в кармане её поношенного пальто лежала толстая пачка денег – Это “помощь на первое время”, — как выразилась Клавдия Петровна. Нина достала сейчас эти купюры, эти окровавленные, как ей казалось, бумажки, и внезапно её вырвало прямо на пол. Она рыдала, билась головой о стену, пытаясь вышибить из себя адскую боль, но было поздно. Сделанного было не исправить.
Прошло несколько дней, затянутых в свинцовую пелену тоски и самоистязания. Надо было жить дальше, как-то существовать. Собрав последние силы, Нина отправилась на работу, на овощную базу, надеясь, что привычная суета хоть немного отвлечет её от тяжёлых мыслей. Но едва она переступила порог знакомого здания, навстречу ей бросилась взволнованная коллега- сортировщица.
– Нинка, ты чего пришла? Ты разве не знаешь? – женщина смотрела на Нину с неподдельным ужасом и сочувствием.
– Что такое? – у Нины похолодело внутри.
– Да наш директор-то! Вчера внезапно собрался и уволился! Говорят, всю контору продал какому-то новому хозяину, а сам с женой… и с девочкой… срочно куда-то уехал! В неизвестном направлении! Никто ничего не знает!
Мир рухнул окончательно и бесповоротно. Нина замерла на месте, не в силах пошевелиться или издать звук, пока на неё с оглушительным ревом обрушивалось все – и прошлое, и настоящее, и будущее. Она вдруг с кристальной, леденящей душу ясностью осознала весь ужас того, что натворила. И в следующую секунду её пронзила одна - единственная, дикая, всепоглощающая мысль, которая заставила сердце бешено заколотиться в груди: она должна найти свою дочь. Во что бы то ни стало.
*****
Однажды, возвращаясь с очередной временной подработки, она увидела яркую афишу у входа в ночной клуб “Метрополь”. Требовалась посудомойка в ночную смену. Работа была непрестижная, тяжелая, но платили здесь хоть и немного, но все же больше, чем на рынке, да ещё и наличными. Нина, почти не раздумывая, шагнула внутрь.
Работа в клубе стала для нее новым кругом ада, который она принимала со смирением мученицы. Душное, пропахшее жиром и моющими средствами помещение за кухней, где гора грязной посуды казалась вечной и неиссякаемой. Оглушительный гул, доносящейся из зала музыка и пьяных криков, сливались в один сплошной, давящий на мозг шум. Нина работала ночь напролет, а иногда оставалась и на дневные смены, подменяя других работниц, лишь бы заработать лишнюю сотню. Руки её от воды и химии покрылись болезненными трещинами, спина ныла от постоянной сгорбленной позы, но она почти не замечала боли – мысль о Вере была сильнее любого физического страдания.
Прошло почти два года с момента исчезновения дочери. Банка потихоньку наполнялась, но до заветной суммы, названной детективом, было еще очень далеко.
Но один из дней круто изменил жизнь Нины и приблизил ее к цели. В клубе был особенный вечер – праздновали день рождения какого-то важного человека из мира музыки. Зал был переполнен, кухня работала на износ, а Нина едва успевала перемывать бесконечные бокалы и тарелки. Из зала доносился мощный, хорошо поставленный голос певицы, исполнявшей популярный шлягер. Нина, почти находясь в полудреме от усталости, машинально подпевала знакомый мотив, в такт скребя пригоревший противень:
– ...И сердце разбивая на осколки, ты уходишь, не оглядываясь...
Она пела тихо, для себя, ее голос терялся в шипении воды и грохоте посуды. Но в мелодии была какая-то щемящая, глубокая тоска, та самая боль, что жила в ее сердце все эти годы.
Нина совсем не заметила как в подсобку открылась дверь и вошел незнакомый молодой человек в деловом костюме. Мужчина о чём-то с шеф-поваром, а затем пошел к раковинам, где Нина мыла посуду.
Мужчина прислушался, его брови удивленно поползли вверх. Он выключил планшет и сделал несколько шагов вглубь помещения, не отводя от посудомойки глаз, словно боясь спугнуть неведомую диковинную птицу, случайно залетевшую в это душное подземелье. Услышав невероятной красоты голос, мужчина остолбенел…
«Секретики» канала.
Интересно Ваше мнение, а лучшее поощрение лайк, подписка и поддержка ;)