— Я отдала твою долю в квартире сестре, она мне ближе, чем ты, — заявила мать на семейном ужине.
Тишина, повисшая над столом, стала плотной, как вата. Звякнувшая в руках Светланы вилка показалась Анне оглушительным набатом. Она медленно подняла глаза на мать, Людмилу Петровну, которая с невозмутимым видом продолжала раскладывать по тарелкам свой фирменный салат «Мимоза». Словно не она только что бросила в центр стола гранату без чеки, а просто сообщила, что завтра ожидается дождь.
— Что? — голос Анны был тихим, севшим. Она не узнала его.
— Что слышала, — Людмила Петровна поджала губы, и в углах рта залегли глубокие, недовольные морщины. — Свете с Игорем нужнее. У них двое детей, ютятся в однушке. А ты одна с Мишкой, у тебя своя квартира есть, и работа хорошая. Ты у нас сильная, самостоятельная. Сама справишься.
Анна посмотрела на сестру. Светлана отвела взгляд, вперившись в узор на скатерти. Её муж, Игорь, откашлялся и сделал вид, что очень увлечен содержимым своей тарелки. Лицо у него было багровое.
— Мама, но ведь… это квартира папы, — выдавила из себя Анна. — Он оставил её нам обеим. Пополам.
— Мало ли что он оставил! — отрезала мать. — Отца десять лет как нет, а я тут решаю, как правильно. Света со мной рядом, каждый день звонит, в больницу возит, на даче помогает. А ты где? Ты свою жизнь строишь, молодец. Вот и строй дальше. А это — семья. Семье помогать надо.
Слово «семья» прозвучало как приговор. Будто Анну только что официально исключили из её рядов. Она почувствовала, как внутри всё заледенело. Горячая обида, подкатившая к горлу, смешалась с ледяным недоумением. Она посмотрела на мать, пытаясь найти в её глазах хоть что-то, кроме этой холодной, чугунной правоты. Не нашла.
— Мам, ну зачем ты так, — пролепетала наконец Света, не поднимая головы. — Можно же было потом поговорить…
— А чего потом? — взвилась Людмила Петровна. — Чтобы она опять напридумывала себе невесть что? Сказала как есть. Я уже все документы оформила. Дарственную на Светлану. Так что вопрос закрыт.
Дарственная. Не завещание, не продажа. Просто подарок. От сердца. Только сердце это, видимо, билось лишь для одной дочери.
Анна молча встала из-за стола. Ноги были ватными и не слушались.
— Ты куда? Мы ещё торт не ели, — в голосе матери прозвучало неприкрытое раздражение. Будто это Анна сейчас портила всем праздник.
— Спасибо, я не голодна, — она нащупала на стуле свою сумку. — Миша, пойдём.
Её пятнадцатилетний сын, до этого сидевший ни живой ни мёртвой, вскочил с готовностью. Он бросил на бабушку и тётю такой взгляд, что Анне на мгновение стало страшно. Взгляд взрослого, столкнувшегося с подлостью мужчины.
В машине они ехали молча. Анна вцепилась в руль побелевшими пальцами, стараясь смотреть только на дорогу. Слёзы стояли в глазах, и размытые огни встречных фар превращались в плывущие кометы.
— Мам, ты как? — тихо спросил Миша, когда они уже подъезжали к дому.
— Нормально, — соврала она.
— Она не имела права, — так же тихо, но твёрдо сказал он. — Это и твоё тоже.
Анна только горько усмехнулась. Право. О каком праве можно говорить, когда родная мать смотрит на тебя как на чужого человека?
Дома она машинально поставила чайник, прошлась по своей небольшой, но уютной двухкомнатной квартире, которую купила сама, в ипотеку, пять лет назад. Мебель, шторы, цветы на подоконниках — всё было выбрано с любовью. Она работала ландшафтным дизайнером, создавала красоту для других, и свой маленький мир старалась сделать таким же гармоничным. Сегодня эта гармония была разрушена до основания.
Она вспомнила отцовскую трёшку в старом генеральском доме. Высокие потолки, скрипучий паркет, огромный балкон, выходящий в тихий зелёный двор. В этой квартире прошло её детство. Каждая царапина на подоконнике, каждая трещинка на потолке была ей знакома. Отец, полковник в отставке, обожал эту квартиру и всегда говорил: «Девчонки, это ваше гнездо. Что бы ни случилось, у вас всегда будет этот дом. На двоих».
После его смерти они с матерью и сестрой договорились, что квартира останется за матерью, пока та жива, а потом будет поделена поровну между сёстрами. Это казалось таким естественным, таким незыблемым. Анна никогда не сомневалась в этом. Она не просила свою долю, не требовала размена. Она просто знала, что у неё есть этот якорь, эта часть её прошлого и её будущего.
Теперь якорь сорвало.
Утро не принесло облегчения. Ночью она почти не спала, перед глазами стояло лицо матери — чужое, жёсткое. Она пыталась понять, где и когда всё пошло не так. Неужели её самостоятельность, её нежелание постоянно жаловаться на жизнь и просить о помощи воспринимались как равнодушие? Она ведь тоже помогала. Привозила дорогие лекарства, когда мать болела, оплачивала ремонт на даче, отправляла её в санаторий. Но она не звонила по пять раз в день с отчётом о том, как прошёл её день, и не плакалась в жилетку по каждому пустяку, как это делала Света. Видимо, именно это и называлось «быть ближе».
Она набрала номер сестры. Та ответила не сразу, голос был виноватый и тихий.
— Ань, прости, я…
— За что ты извиняешься, Света? За то, что промолчала? Или за то, что согласилась?
— А что я могла сделать? Ты же знаешь маму. Если она что-то решила…
— Знаю, — перебила Анна. — Я её прекрасно знаю. Я просто хочу понять, ты сама как считаешь, это справедливо?
На том конце провода повисло молчание. Потом Света всхлипнула.
— Мне тоже неловко, честно. Но у нас с Игорем правда положение тяжелое. Ипотека, дети растут. А ты… ты всегда такая сильная была, на тебя все равнялись.
«Сильная». Это слово звучало как клеймо. Раз сильная — значит, ничего не чувствуешь, не страдаешь, не нуждаешься в поддержке. Можно отнять, обидеть, предать — сильная же, выдержит.
— Я всё поняла, Света. Не переживай, — сказала Анна и повесила трубку.
Говорить было больше не о чем. С сестрой, которая так легко приняла этот «подарок», оправдывая собственную выгоду чужой силой, диалога не получится. Оставалась мать.
Через день, собравшись с духом, она поехала к ней. Без предупреждения. Людмила Петровна открыла дверь, и на её лице отразилось недовольство.
— Что-то случилось?
— Я поговорить приехала, мама.
Они прошли на кухню. Та самая кухня, где отец когда-то учил её печь блины, а они со Светой, хихикая, строили домики из стульев. Сейчас здесь было всё по-другому. Новый гарнитур, который купила Света, модные занавески. Чужое, казённое пространство.
— Если ты приехала скандалить, то зря, — начала мать, наливая себе воды.
— Я не скандалить приехала. Я понять хочу. За что? Что я тебе сделала такого, что ты так со мной поступила?
Людмила Петровна тяжело вздохнула, словно Анна взвалила на неё непосильную ношу.
— Ничего ты не сделала. Просто ты живёшь для себя. Работа твоя, сын, увлечения. Ты отдалилась. Я тебя месяцами не вижу. А Светочка… она вся во мне. Её жизнь — это её семья и я. Она никуда не рвётся, ничего не доказывает. Она просто любит.
— А я не люблю? — в голосе Анны зазвенели слёзы. — Моя помощь, мои подарки, моя забота — это не любовь? Или любовь измеряется только количеством звонков и жалоб?
— Твоя помощь — это как долг отдать. Бросила деньги на стол и побежала дальше, по своим важным делам. А душевного тепла от тебя нет. Никогда и не было. Вся в отца. Тот тоже был сухарь, только команды раздавать умел.
Анна замерла. Удар был нанесён точно в цель. Она действительно была похожа на отца. Внешне и характером. Сдержанная, не привыкшая выставлять чувства напоказ. Но она любила. Всей душой. Просто её любовь была другой — тихой, деятельной, не требующей постоянных подтверждений.
— Это неправда, мама. Ты сама это знаешь.
— Ничего я не знаю! — почти выкрикнула Людмила Петровна. — Знаю только, что одна дочь со мной, а другая — гостья в моём доме. Так что я всё сделала правильно. И не смей меня судить! Я мать!
Анна поняла, что пробиться через эту стену обид и эгоизма невозможно. Она встала.
— Хорошо, мама. Пусть будет по-твоему. Только знай, ты не просто квартиры меня лишила.
Она ушла, не дожидаясь ответа. В подъезде она остановилась у почтовых ящиков и столкнулась со старой соседкой, тётей Валей, которая жила здесь с незапамятных времён и дружила с её отцом.
— Анечка? Здравствуй, милая. Сто лет тебя не видела. Как ты? Что-то на тебе лица нет.
— Здравствуйте, тётя Валя. Да так, к маме заезжала.
— А, понятно, — старушка понимающе кивнула. — Людмила-то у нас с характером. Царство небесное, твой отец, Фёдор, с ней намучился. Мягкий он был, всё ей уступал. Только в одном вопросе был твёрд как кремень.
— В каком же? — без особого интереса спросила Анна.
— А насчёт квартиры. Он ведь как чувствовал. Говорил мне: «Валюша, я знаю свою Люду. Как меня не станет, она всё Светочке отдать захочет, жалеет её слишком. А Анька у меня — кремень, боец. Но я хочу, чтобы по совести было, поровну. Они обе мои кровиночки».
У Анны перехватило дыхание.
— Он вам так говорил?
— Говорил, деточка. И не только говорил. Он незадолго до смерти письмо вам, дочерям, написал. Обоим. Отдал мне и просил, чтобы я его передала, когда время придёт. Чтобы вы не ссорились. А Людмила как узнала, такой крик подняла! «Не смей, — говорит, — лезть в нашу семью! Сама разберусь, когда и что им передавать!» Забрала у меня тот конверт. Сказала, что отдаст, когда сочтёт нужным. Видать, так и не сочла…
Анна смотрела на сморщенное лицо старушки, и в голове складывалась страшная мозаика. Мать не просто решила по-своему. Она пошла против последней воли отца. Она спрятала его слова, его завещание, чтобы поступить так, как было удобно ей.
— Спасибо, тётя Валя, — прошептала она. — Спасибо, что рассказали.
Вернувшись домой, она почувствовала не обиду, а холодную, звенящую ярость. Речь шла уже не о квадратных метрах. Речь шла о памяти отца, о его любви, которую у неё пытались отнять во второй раз.
Она знала, что юридически ничего доказать не сможет. Дарственная есть дарственная. Но она не могла оставить всё как есть.
Вечером она позвонила сестре.
— Света, мне нужно с тобой и с мамой поговорить. Завтра. У неё дома. Это очень важно.
Её голос был таким, что Света не посмела возразить.
На следующий день они снова сидели на той же кухне. Людмила Петровна смотрела враждебно, Света — испуганно.
— Я не буду ходить вокруг да около, — начала Анна спокойно, глядя прямо в глаза матери. — Мама, где письмо, которое папа оставил нам со Светой?
Людмила Петровна дёрнулась, лицо её изменилось.
— Какое ещё письмо? Что ты выдумываешь?
— Не выдумываю. Мне тётя Валя всё рассказала. Папа написал нам обеим, потому что знал, что ты поступишь несправедливо. Он хотел, чтобы мы знали его волю. Где оно?
— Выжила из ума старуха, — прошипела мать, но глаза её забегали. — Никакого письма не было!
— Было, — твёрдо сказала Анна. Она видела, как побледнела Света. — И ты его спрятала. Ты предала не меня, мама. Ты предала память о нём. О человеке, который тебя любил и всё тебе прощал.
— Да что ты понимаешь! — сорвалась на крик Людмила Петровна. — Он всегда тебя выделял! «Анька — моя порода, Анька — моя гордость!» А Светочка? Она всегда была для него просто… второй. Я хотела хоть раз в жизни исправить эту несправедливость! Дать ей то, чего он недодал!
— Дать за мой счёт? — горько усмехнулась Анна. — За счёт его любви ко мне? Ты не исправила несправедливость, мама. Ты совершила свою собственную. Гораздо более страшную.
Она повернулась к сестре, которая сидела, закрыв лицо руками.
— А ты, Света? Тебе нормально жить в квартире, зная, что ты её получила ценой обмана? Зная, что отец хотел другого? Ты сможешь спать спокойно?
Светлана молчала, её плечи сотрясались от беззвучных рыданий.
Анна поднялась. Она почувствовала странную пустоту и одновременно лёгкость. Она сказала всё, что должна была сказать. Больше ей здесь делать было нечего.
— Я не буду подавать в суд. Мне не нужна эта квартира такой ценой. Живите в ней. Но для меня… — она посмотрела на мать, — …у меня больше нет матери. И, наверное, нет сестры.
Она вышла, не оглядываясь.
Прошло несколько месяцев. Она не звонила и не отвечала на редкие, робкие звонки от Светланы. Она с головой ушла в работу, взяла несколько крупных и интересных проектов. Вместе с Мишей они начали планировать ремонт в своей квартире, спорили о цветах и мебели. Жизнь продолжалась, но что-то внутри неё изменилось навсегда. Та детская вера в незыблемость семьи, в безусловную материнскую любовь — всё это было выжжено дотла.
Однажды вечером, когда они с сыном пили чай, раздался звонок в дверь. На пороге стояла Света. Одна. Выглядела она измученной, с тёмными кругами под глазами.
— Можно? — тихо спросила она.
Анна молча посторонилась.
Они сели на кухне. Света долго мяла в руках платок, не решаясь начать.
— Я не могу там жить, Ань, — наконец проговорила она. — Я каждый день захожу и чувствую себя воровкой. Игорь тоже… ему не по себе. Дети болеть начали. И мама… она стала совсем невыносимой. Будто злится на весь мир за то, что сделала.
— Зачем ты мне это рассказываешь?
— Я поговорила с ней. Сказала, что мы продадим квартиру и отдадим тебе твою половину. Она кричала, назвала меня предательницей. Но я так больше не могу. Это неправильно.
Анна смотрела на сестру. Впервые за долгие годы она видела в ней не мамину любимицу, не вечную соперницу, а просто уставшую, запутавшуюся женщину, у которой проснулась совесть.
— А письмо? Ты спросила её про письмо?
Света кивнула.
— Она отдала. Сказала: «На, подавись отцовской любовью». Оно было в его старой шкатулке.
Она протянула Анне пожелтевший, сложенный вчетверо листок. Анна взяла его дрожащими руками. Ровный, чуть наклонный отцовский почерк.
«Мои дорогие девочки, Анечка и Светочка…»
Она не стала читать дальше. Не сейчас.
— Спасибо, что принесла, — тихо сказала она.
— Прости меня, Ань. Я была слабой и… глупой. Я так боялась её разочаровать, что позволила этому случиться.
Анна долго молчала, глядя на сестру. Обида никуда не делась, она сидела глубоко внутри тяжёлым камнем. Но рядом с ней появилось что-то ещё. Странное, похожее на сочувствие.
— Мне не нужны эти деньги, Света, — сказала она наконец. — Делай с квартирой что хочешь. Купи себе жильё побольше, вложи в детей. Это уже ваша история.
— Но, Аня, это же нечестно!
— Честности в этой жизни вообще мало, — грустно улыбнулась Анна. — Я поняла, что мой дом — здесь. Там, где я сама всё построила. Где меня любят и не предают. А отцовская квартира… Пусть она останется просто воспоминанием из детства. Так будет лучше.
Она видела, как в глазах сестры смешались облегчение и стыд. Возможно, это был первый шаг к их новому, очень далёкому от прежнего, общению. А может, и нет.
Когда Света ушла, Анна села в кресло и развернула письмо. Отец писал о том, как он любит их обеих, каждую по-своему. Писал, что его главная мечта — чтобы они всегда были опорой друг для друга. Просил их беречь мать, но не позволять никому себя в обиду. И в конце была приписка, адресованная лично ей: «Анечка, дочка. Я знаю, тебе в жизни придётся нелегко. Твоя сила и твоя гордость — это и дар, и проклятие. Не позволяй никому сломить тебя. Помни, твой отец всегда в тебя верил».
Слёзы медленно катились по её щекам. Но это были уже не слёзы обиды. Это были слёзы прощания с прошлым и тихой благодарности. Она не получила свою долю в квартире. Она получила нечто гораздо большее — свободу. Свободу от чужих ожиданий, от токсичной любви, от необходимости что-то доказывать. Она была сильная. И она справилась.