Нет более счастливых людей, чем поэты.
Огромный и, казалось бы, непостижимый мир свободно умещается в образе.
Он всегда с нами, наш мир. Стоит только не прекращать стараний, чтобы в меру своих сил выразить то, что живёт внутри нас, ворочается, ищет выхода.
Стихи приходят и уходят. Уходят, чтобы снова вернуться.
Поэты в конечном итоге за всё вознаграждаются. За всё сполна и расплачиваются, если исторгают «неверный звук».
Принято считать: чем сложнее живётся поэту, тем легче его стихам. Это не формула утешения. Просто степень озабоченности поэтов — удел их таланта.
Чем выше талант, тем ощутимее толчки человеческих потрясений, непоправимее утраты, закономернее победы над собой...
Поколение, к которому я принадлежу, вместе со старшим поколением выиграло беспримерную в истории человечества войну. Это на десятилетие стало главной темой моих стихов. Стихов и поэм.
Вернувшись с войны, мы начали жить заново. Жить в поисках равновесия и новых отношений, сообразно принципам нашего общества.
«Всем я должен, у всех я в долгу» — этими строчками я пытался выразить своё отношение к жизни, к людям, столько похоронившим, но не растратившим добро. Мы вернулись с войны мальчишками, незаметно стали дедами. Как это случилось, не помню — таков быстрый бег неумолимого времени.
Но все обязаны помнить наши свидетели — стихи.
Из автобиографии
Я родился 20 сентября 1922 года в Харькове, на гористой Мордвиновской улице, в доме, где в основном жили сапожники и рабочие фабрики им. Тенякова – люди, озабоченные делами и множеством детей. Все знали всех, делились всем. Мы играли в «казака-разбойника», «стеночку», «орла и решку», прыгали, кто дальше, с крыш сараев, осенними вечерами под руководством семиклассника Семена Аврутина усаживались на трубах под крольчатником и по очереди, в крайне вольном изложении пересказывали Аброза Бирса, Луи Жаколио, Буссенара, Грина или Станюковича. Мы вечно проверяли кто сильней, вызывая друг друга «стукаться» на равных, на правую, до синяка, до первой крови, до «довольно». В двенадцать лет я стал заниматься боксом... Двор отошёл на второй план, и отец одобрительно заметил, что теперь мои фингалы и разбитые брови приобрели форму «законности». Наши с ним отношения были просты: за признание — никакого наказания.
Учился я в школе под тополями на Рымарской улице, в десяти минутах ходьбы от дома... В нашем классе почти все мальчики занимались спортом. Школьный тир, вырытый во дворе, приучал нас к самодисциплине. И нашему классу — десятому «б», и нашему двору на войне не повезло. Из дворовых ребят вернулось домой только двое. Из мальчишек нашего класса, насколько мне известно, не вернулся с войны никто. И у меня был свой учитель русского языка и литературы. Учитель открыл мне Байрона и рассказал о том, что его сердце вечно стучит в Мессалунгской долине, он влюбил меня в лермонтовскую «Тамань», вместе со мной прочёл по латыни «De Bello Yaliko» Юлия Цезаря. А когда я уходил служить на флот, учитель сказал: «Navicare necesse est — vivare non est necesse» (Плавать по морю необходимо, жить не так уж необходимо). Я был слишком занят собой на том прощальном перроне, молод и неразумен и пропустил эту трагическую фразу мимо ушей…
Только потом, на войне, я понял, что бывают мгновенья, когда «жить не так уж необходимо», если нужно отдать жизнь ради других. Понял я и то, что на войне есть немало и окольных путей, ситуаций, вариантов, когда шанс остаться в живых увеличивается. Лично мне было всегда страшно на войне: и под Одессой, и под Севастополем, и в десантах в Новороссийск и в Эльтиген. В лоухских снегах, на кестеньгском направлении, мне было и страшно и холодно. По ночам (если я не ходил в разведку, а ждал очереди: «чёт-нечет») я мечтал, просыпаясь, о ранении. Но не в голову или в живот — смертельно, не ниже спины — стыдно, а в левую руку. Сколько раз я её, бедную, запросто отдавал и видел себя живым «навеки»: то с пустым рукавом, то с протезом — кисть в чёрной перчатке… Но это по ночам. Утром я просыпался и вставал для всех непреложным.
Сны, мечты, надежды — тайна тайн. Явь, будни — днём и ночью: храбрость — постоянство усилий… Постоянство усилий, пока гремит война. А ещё страшно рисковать другими, посылать их на смерть. Страшно, командуя, решать задачи за других — не ошибиться бы. Страшно — не приведи господь — не выполнить долг.
И всё же лучшие дни моей жизни, как это ни странно — дни, проведённые на войне. Никогда потом (не говоря об отроческих утратах), в мирное время, не испытывал я такой высоты духа, близости дружеского плеча и общности судьбы с ближним. Я остался жить, но не смог смириться со смертями своих друзей, с деревянными звёздами на вечный срок, с братскими могилами и могилами неизвестных солдат. Не смог, не захотел смириться — и стал поэтом.
… С трёх попыток я окончил Литинститут им. Горького, ставший для меня школой борьбы и побед, поражений и возвышений. Я работал котельщиком на калининградском судоремонтном заводе, подымал со дна затонувшие корабли, ходил испытывать их в штормах и долго не писал никаких стихов. Оттуда, издалека, я пытался осмыслить правомерность происшедших в моей судьбе перемен и возвращался к своим учителям: Антокольскому, Светлову, Олеше, Ермолинскому, учителю жизни — вице-адмиралу Азарову. Я понял наконец-то, что главное — стихи. Они или остаются с теми, кто не боится утрат, или уходят от тех, кому они не по плечу. Поэты за всё расплачиваются. За всё вознаграждаются.
… Пока слышен плач и зов, призыв и голос боли, пока в зрачках, в ушах, в минных погребах памяти прожитые годы воскрешают лица, жесты, голоса тех, кто своей мудростью, отрешённостью, добром возвышал меня, поддерживал или просто касался — я буду благословлять миг, перехвативший мою гортань и вызвавший к жизни строки, о высоте и значении которых судить не мне.
***
В моих ушах,
контуженных войной,
не гул, не звон,
а чей-то позывной.
Но чей он
и который это год —
я всё забыл:
и ключ, и гриф, и код.
В моих ногах
осколки прежних лет.
Они со мной
покинут этот свет,
и вместе с ними
выйдут из огня
тот, кто стрелял,
и тот, кто спас меня.
В моих зрачках
(не я тому виной,
что жив остался,
просто я связной
меж теми, кто живут
и кто мертвы) —
в моих зрачках
зелёный цвет травы.
…Я всё, что смог,
скребком годов соскрёб.
Я не берёг,
не подставлял свой лоб.
Не коротал
в чужой рубахе дни
и был в окопах
всем другим сродни.
В предчувствии
начала и конца —
светлее день
спокойного лица,
уверенней разжатая рука,
добрее уходящая строка.
Иду на дно
и не иду ко дну…
Так две реки
сливаются в одну,
чтоб, растворившись в море
навсегда,
плыла освобождённая
вода.
Поэты
Оттого и поэтому
веки были красны...
Становились поэтами,
возвратившись с войны.
Чтоб словами нелживыми
день держать в чистоте.
Чтоб, пока ещё живы мы,
живы были и те.
Чтобы не с оговорками,
а черна добела,
та война была горькою,
раз уж горькой была.
И чужой от отчаянья,
и своей до конца.
Чтоб роднили случайные
девять граммов свинца.
Чтоб последней разлукою
для тебя, для меня
стал последнею мукою
свет победного дня.
Оттого и поэтому
веки были красны...
Становились поэтами,
возвратившись с войны.
В орденах, без копеечки,
начиная с нуля,
шли мы в скошенной кепочке,
по Тверскому пыля.
И не ждали признания,
посыпая, как соль,
на горбушку призвания
неостывшую боль.
Песня о друге
Если радость на всех одна,
На всех и беда одна.
Море встаёт за волной волна,
А за спиной спина.
Здесь, у самой кромки бортов,
Друга прикроет друг.
Друг всегда уступить готов
Место в шлюпке и круг.
Его не надо просить ни о чём,
С ним не страшна беда.
Друг мой — третье моё плечо —
Будет со мной всегда.
Ну, а случится, что он влюблён.
А я на его пути,
Уйду с дороги. Таков закон:
Третий должен уйти.
***
А. Хмелику
Молчи, как палец у курка,
как нож в немом покое ножен.
Молчи, как колокол, что должен
молчать, не грянул час пока.
Молчи, как реки подо льдом,
как торф, как смолы, как молока,
как зёрна, что молчат до срока,
чтоб всем пожертвовать потом.
Талант
Ещё не зная, что тебя влечёт
на рифы неизведанных открытий,
кто поселился, ангел или чёрт,
в душе, поднявшей паруса отплытий;
еще на изначальном рубеже
ты в поисках глубин идёшь мористей, —
а тень сомненья расползлась уже
по коже неоформившихся истин.
Но, скрытой одержимостью влеком,
внеклеточной и внематериковой властью,
прозрения накатывая ком,
себя ты чьей-то ощущаешь частью.
Талант надличен.
Как ты ни зови,
как ни тащи за хвост кота удачи —
кровь под ногтями и крыло в крови.
Чем ближе сласти,
горечь правды дальше.
Талант надличен.
Нет ни вечных льдов,
ни тайною задушенной ошибки.
Уже давно под тяжестью годов
заждались нас
пророчества пушинки.
Талант надличен.
Лишь хватило б сил,
всё отметая над тщетой вчерашней,
встать у холмов безвременных могил
и ощутить, что ничего не страшно.
Я такое дерево
Ты хочешь, чтобы я был, как ель, зелёный,
Всегда зелёный — и зимой, и осенью.
Ты хочешь, чтобы я был гибкий как ива,
Чтобы я мог не разгибаясь гнуться.
Но я другое дерево.
Если рубанком содрать со ствола кожу,
Распилить его, высушить, а потом покрасить,
То может подняться мачта океанского корабля,
Могут родиться красная скрипка, копьё, рыжая или белая палуба.
А я не хочу чтобы с меня сдирали кожу.
Я не хочу чтобы меня красили, сушили, белили.
Нет, я этого не хочу.
Не потому что я лучше других деревьев.
Нет, я этого не говорю.
Просто, я другое дерево.
Говорят, если деревья долго лежат в земле,
То они превращаются в уголь, в каменный уголь,
Они долго горят не сгорая, и это даёт тепло.
А я хочу тянуться в небо.
Не потому что я лучше других деревьев, нет.
А просто, я другое дерево.
Я такое дерево.
1977
***
Проект «Слово Мастеру»
Портреты Мастеров, сложенные из их слов.
Цитаты, способные вдохновить и прояснить, что же такое жизнь человека пишущего.