✋ Жизнь не всегда проста, но у нас есть один секретный инструмент — юмор. Он помогает пережить трудные моменты, сгладить острые углы и сохранить веру в лучшее.
Смех работает как маленькая терапия: меняет восприятие, снимает напряжение и дает силы двигаться дальше.
Поэтому предлагаю ненадолго отвлечься и зарядиться позитивом. Ниже вас ждет подборка ярких мемов — те самые картинки, что умеют моментально поднимать настроение.
Но есть и особенность: среди них написана мудрая притча. Её обязательно нужно прочитать до конца. Поверьте, она стоит того: вы не только улыбнётесь, но и возьмёте с собой важную мысль. 😉
Притча о гончаре, сне и утренней звезде
Знаешь, бывает такое чувство, когда просыпаешься среди ночи от полной, оглушающей тишины? Не просто от отсутствия звуков, а от чувства, будто весь мир замер, затаился, и ты остался один на один с громадой неба, усыпанного холодными, безразличными звездами. И в этой тишине кажется, что ничего уже не изменится, что ночь будет длиться вечно, а холод проник в самую душу и выжег в ней всё тепло дотла.
В такое время жил один гончар. Звали его Артем. Жил он не в деревне, не в селе, а на самом краю, на выжженном солнцем увале, откуда начиналась бескрайняя, поросшая седым ковылём степь. Дом его был больше похож на сторожевую башню, забытую временем, — низенький, вросший в землю по самые окна, сложенный из темного, почти черного дерна и глины, с плоской, покатой крышей. Из трубы его теперь редко шел дым. А когда-то он вился густым и жирным, пахнущим печеным хлебом и сушеными травами.
Сам Артем был человеком молчаливым и твердым, как сланец, по которому века текла вода, не оставляя следа. Лицо его было изрезано морщинами — не старостными, а трудовыми, будто кто-то провел по влажной глине острым резцом, обозначив складки у упрямого рта и лучи вокруг глаз, привыкших щуриться на солнце и вдумчиво всматриваться в пламя печи. Руки его, сильные, с широкими ладонями и длинными, удивительно чуткими пальцами, всегда были в легкой, въевшейся в кожу глиняной пыли. Она забивалась под ногти, ложилась седым налетом на его темные волосы, и казалось, будто сам он постепенно превращался в свое ремесло, в материал, с которым работал всю жизнь.
А работал он над Горшком.
Не просто над сосудом для воды или молока. Нет. Это было творение всей его жизни. Горшок с большой буквы, ради которого он, собственно, и поселился здесь, в глуши, отринув суету и лишние разговоры. Он был задуман как совершенная форма. В нем должна была заключаться вся мудрость гончарного круга, весь жар печи, вся глубина глазури. Он должен был петь. Да-да, именно петь тонким, звенящим, как лед ранней весной, голосом, когда по его гладкому борту проводишь мокрым пальцем. Артем когда-то, в молодости, слышал такое пение от старого, слепого мастера в далеком городе за горами. И этот звук навсегда поселился в его душе, как самая прекрасная и недостижимая мелодия.
Он шел к этой цели долго. Много лет ушло на то, чтобы найти правильную глину. Он не брал ее в ближайшем овраге, нет. Он ходил далеко, в самые потаенные уголки степи, где земля, казалось, хранила свою первозданную память. Он трогал ее, мял в пальцах, пробовал на язык, чувствуя мельчайшие крупинки песка, ощущая ее пластичность и норов. Он искал ту самую, единственную, что должна была стать плотью для его музыки.
Наконец, он нашел. Это было у одинокого камня-следовика, на самом дне глубокого яра, куда даже солнце заглядывало лишь на пару часов в день. Глина там была синевато-серой, холодной и жирной, как свежее масло. Она молчала в руках, была упряма и тяжела, но Артем почувствовал в ней скрытую, дремлющую песню.
Он принес ее домой, в свою мастерскую — прохладное, полутемное помещение, пристроенное к дому, где всегда пахло влажной землей, деревом и чем-то миндальным. Здесь стоял его гончарный круг — простой, деревянный, сработанный его дедом, и печь-горн, сложенная из огнеупорного кирпича, похожая на приземистого, дремлющего зверя.
Началась работа. Дни текли, похожие один на другой, как стекающие с круга капли мутной воды. Артем замешивал глину, долго и тщательно, выбивая из нее малейшие пузырьки воздуха, которые могли погубить все в печи. Потом садился за круг. Нога мерно нажимала на педаль, круг вращался, послушный его усилию. Он смачивал руки в тазу, брал комок глины, бросал его в центр и накрывал ладонями. И начиналось таинство.
Под его пальцами бесформенная масса оживала, вытягивалась вверх, становилась цилиндром, потом изгибалась, обретая талию, плечики, плавно закруглялась к горлышку. Он работал с закрытыми глазами, слушая только шелест вращения и тихое послушное шуршание глины. Он чувствовал, как в ней рождается напряжение, как она тянется за его руками, как в ней зреет та самая, единственная форма.
Но каждый раз наступал момент, когда что-то шло не так. То едва заметная дрожь в пальцах передавалась стенкам, и они начинали вилять, теряя идеальную округлость. То глина, казалось, уставала и вдруг оседала, становясь приземистой и уродливой. То он сам, увлекшись, делал стенки слишком тонкими, и они не выдерживали собственного веса и рвались, как мокрая бумага.
И он без сожаления сминал неудачное творение в бесформенный ком, шлепал его обратно в чан с глиной и начинал сначала. Сотни, тысячи горшков, кувшинов, мисок прошли через его руки. Простые, крепкие, добротные — их он относил раз в месяц в далекое село на ярмарку, чтобы выменять на хлеб, соль, немного крупы и масла для светильника. Они были хороши, люди брали их охотно, хвалили мастера. Но для Артема они были лишь упражнением, подготовкой к главному.
А Горшок все не получался.
Прошли годы. Седина стала проступать не только в глиняной пыли на висках, но и в самих волосах. Спина после долгого сидения за кругом ныла глухой, неумолимой болью. В глазах, от постоянного напряжения, поселилась усталость. А идеальный Горшок все был где-то там, в мире идеальных форм, недосягаемый.
И вот настала зима. Не просто зима, а самая суровая и безнадежная зима в памяти даже самых старых людей в тех краях. Степи вымерли. Ковыль склонился и почернел под тяжестью неподвижного, как свинец, неба. Холод пришел не постепенно, а обрушился разом, в одну ночь, выморозив до хрусталя последние лужицы, сковав землю в каменный панцирь. Ветер, сухой и колючий, как иглы дикобраза, гулял по степи, выл в щелях дома Артема и сыпал в сени колкий снежный песок.
Печь в мастерской потухла. Топить ее не было смысла — обжигать было нечего, а дров, которые Артем по осени насобирал в редком байрачном леске, едва хватало, чтобы немного прогреть жилую горницу да вскипятить чайник. Сам чай был давно уже не чаем, а высушенной и растертой в порошок травой чабреца, который он собирал летом. Хлеб кончился. Мука — тоже. Осталась горстка пшена, немного сушеных яблок да жесткая, как камень, вяленая тыква.
Но не голод был самым страшным. Самым страшным была тишина. Та самая, ночная, всепоглощающая. Она проникала в дом, вливалась в уши, давила на виски. Она заглушала внутренний голос Артема, тот самый, что шептал ему о perfectной форме, о звенящей глазури, о песне. Теперь в его голове звучал только вой ветра и скрежет замерзших веток о стену.
Он сидел на грубо сколоченной табуретке у крошечного окошка, затянутого мутным пузырем льда, и смотрел в серую, беспросветную муть дня. Его сильные, чуткие руки беспомощно лежали на коленях. Они онемели от бездействия. В них не было привычного ощущения влажной, послушной глины, только холодная одеревенелость и легкая дрожь. Он чувствовал, как надежда, которая все эти годы согревала его изнутри, как тлеющий уголек, потихоньку угасает, покрываясь густым пеплом отчаяния.
«Всё, — шептала ему тишина. — Всё кончено. Ты старик. Руки твои дрожат. Глаза слепнут. Ты не услышишь пения. Никогда. Ты потратил жизнь на погоню за глупой сказкой, которую тебе когда-то напел слепой старик. А теперь ты здесь. Один. В холоде. И ты умрешь здесь, так и не узнав, была ли твоя цель настоящей или всего лишь миражом».
Артем закрыл глаза. Ему казалось, он чувствует, как холод подбирается к самому сердцу, сжимая его ледяными тисками. Это было похоже на смерть. Не быструю, а медленную, тихую, когда душа замерзает по частям.
И в этот миг он услышал стук.
Тихий, неуверенный, едва различимый на фоне завывания вьюги. Не в дверь. Стук раздался в окно мастерской.
Артем вздрогнул, словно его окликнули по имени. Кто это мог быть? Заблудившийся путник? Но путники не ходили этой дорогой зимой. Давно уже не ходили. Волк? Но волк не постучит.
Он медленно, костяной болью отзываясь в каждом суставе, поднялся и прошел в мастерскую. Воздух здесь был ледяным, он обжигал легкие. Стук повторился. Тонко, жалобно, словно кто-то бил по стеклу замерзшей веточкой.
Артем подошел к окну, сгреб ладонью иней с мутного стекла и выглянул.
За окном, по колено в сугробе, стоял мальчик. Лет семи, не больше. Лицо его было синим от холода, губы потрескались, а ресницы покрылись белым инеем. На нем был легкий, порванный на локте зипун, слишком большой для него, и валенки, из которых торчали покрасневшие пальцы. В руке он сжимал пустой холщовый мешок.
Они смотрели друг на друга через стекло — седой, изможденный отчаянием мужчина и замерзающий ребенок. В глазах мальчика не было страха. Была лишь тихая, бездонная усталость и вопрос.
Артем отдернул щеколду. Окошко в мастерской было маленьким, открывалось внутрь. Вместе с облаком колкого снега в помещение вкатился мальчик. Он упал на глиняный пол и замер, съежившись в комочек, словно раненый зверек.
Старый гончар захлопнул окно. Он стоял и смотрел на это дрожащее тельце, и в его оледеневшей душе что-то едва заметно шевельнулось. Что-то древнее, глубинное, сильнее голода и холода, сильнее отчаяния.
Он наклонился, подхватил мальчика на руки — тот был легким, как пустой кувшин, — и отнес его в горницу. Посадил на табуретку поближе к печурке, в которой еще тлело пару полешек. Завернул его в свой старенький, пропахший дымом и глиной тулуп.
Мальчик молчал. Он только смотрел на Артема огромными, потемневшими от холода глазами.
— Голоден? — хрипло спросил гончар.
Мальчик кивнул, едва заметно.
Артем вздохнул. Он подошел к своему скудному запасу, достал последний кусок вяленой тыквы и горсть пшена. Тыкву он положил мальчику в руку. Тот сжал ее пальцами, но не ел, а только смотрел. Артем поставил на тлеющие угли котелок с водой, всыпал в него пшено. Запахло бедной, но такой желанной едой.
Пока варилась каша, он молча сидел напротив мальчика и смотрел на него. Ребенок постепенно отогревался. Синева с его губ и щек сошла, сменилась болезненным румянцем. Он по-прежнему молчал.
— Ты кто? Откуда? — наконец спросил Артем.
Мальчик покачал головой. Он или не знал, или не мог говорить. Он только поднял свою свободную руку и показал пальцем куда-то в сторону степи.
— Один? Где твои?..
Снова безмолвный взгляд и жест в сторону белого, безжизненного простора.
Артем понял. Сирота. Беглец. Заблудившийся. Неважно. Важно было то, что он здесь. И он был голоден.
Каша сварилась. Артем налил густую, дымящуюся похлебку в деревянную миску, подал мальчику с грубо выструганной ложкой. Тот ел жадно, торопливо, обжигаясь, не отрываясь от миски. Казалось, он вбирал в себя не просто еду, а само тепло, саму жизнь.
Артем смотрел на него и чувствовал, как в его собственной остывшей груди тоже начинает шевелиться что-то теплое. Небольшое, слабое, но живое. Это было чувство ответственности. За этого щенка, заброшенного вьюгой на его порог.
Мальчик доел, поставил пустую миску на колени и впервые посмотрел на Артема не с вопросом, а с тихим, бездонным доверием. Потом его веки слиплись, голова склонилась набок, и он заснул прямо на табуретке, сжимая в руке тот самый кусок тыквы.
Артем осторожно взял его на руки — каким же он был легким! — и уложил на свою жесткую лежанку, укрыв всем, что было. Мальчик всхлипнул во сне и затих.
А гончар остался сидеть у печки. Угли почти догорели. Холод снова подбирался к нему, пробираясь сквозь щели. Но внутри у него теперь горела маленькая, новая свечка. Он потушил светильник, чтобы экономить масло, и сидел в полной темноте, слушая ровное дыхание спящего ребенка.
И в этой темноте к нему вернулась мысль о глине.
Не о perfectном Горшке. Нет. О простой, грубой, синеватой глине, что ждала его в мастерской в большом чане, накрытая влажной тряпиной, чтобы не засохла. Он представил ее прохладную тяжесть в руках, ее податливость, ее молчаливую готовность принять любую форму.
И вдруг ему захотелось. Захотелось просто сесть за круг. Не для того чтобы создать шедевр. Не для песни. А просто чтобы почувствовать жизнь под пальцами. Чтобы сделать что-то простое, нужное, настоящее. Миску. Глубокую, крепкую миску, из которой можно есть горячую кашу.
Это желание было таким острым, таким физическим, что он встал и на цыпочках, чтобы не разбудить мальчика, прошел в мастерскую.
Здесь было темно и холодно, как в склепе. Он нашел на полке огарок свечи, зажег его. Дрожащий огонек осветил знакомый мир: круг, чан с глиной, полки с готовой, непроданной посудой.
Он снял влажную тряпку с чана. Глина была жива. Она ждала его. Он отрезал кусок, положил его на круг. Сел на сиденье. Нога нащупала педаль. Он нажал на нее.
Деревянный круг со скрипом тронулся с места. Он был тяжелым, неповоротливым от холода, но он вращался.
Артем смочил руки в ледяной воде из таза — аж передернуло от холода — и накрыл ладонями холодный, безжизненный ком глины.
И начал.
Он не думал ни о чем. Ни о форме, ни о песне, ни о неудачах. Он просто чувствовал. Чувствовал, как глина постепенно согревается от тепла его рук, как она оживает, становится податливой. Он вытягивал ее вверх, потом вдавливал большими пальцами внутрь, формируя дно, потом снова поднимал стенки. Он делал миску. Простую, глубокую, с толстыми, надежными стенками. Такую, чтобы не расплескалось, чтобы в ладонях держать было тепло.
Он работал медленно, почти медитативно. Свечка коптила, отбрасывая на стену его огромную, танцующую тень. В мастерской стоял только шелест круга и тихое шуршание глины.
И когда миска была почти готова, он провел мокрым пальцем по ее внешнему борту, чтобы сгладить неровность.
И тогда это произошло.
Раздался звук. Тонкий, чистый, высокий. Как звон хрустального бокала. Он прозвучал один раз и замер, растворившись в холодном воздухе.
Артем застыл. Его пальцы перестали двигаться. Сердце заколотилось где-то в горле. Он боялся пошевелиться, боялся спугнуть это чудо.
Это пела глина. Та самая, синеватая, молчаливая глина с глубин яра. Она пела в самой простой, самой грубой миске, какую он только что сделал без всякой надежды, без всякой мысли о совершенстве.
Он медленно, благоговейно убрал руки с круга. Круг остановился. Миска, чуть влажная, матовая, стояла перед ним. Она была некрасивой, корявой, сделанной на ощупь, в темноте. Но она пела. Тот самый звук.
Артем сидел и смотрел на нее. И по его суровому, изрезанному морщинами лицу текли слезы. Тихие, теплые. Они катились по щекам и падали на глиняный пол, оставляя темные точки.
Он плакал не от счастья. И не от горя. Он плакал от прозрения.
Всю жизнь он искал песню в совершенной форме. А она, оказывается, жила в самом материале. В самой глине. В его руках, которые чувствовали, а не старались. Она была в простом, искреннем движении души, которое родилось не от желания славы или достижения, а от желания просто сделать миску. Для голодного ребенка. Потому что это было нужно.
Совершенство оказалось не целью. Оно было путем. Но не путем к вершине, а путем к простоте, к сути, к сердцу.
Он потушил свечу и вышел из мастерской. В горнице по-прежнему тихо посапывал мальчик. Артем подошел к окну, сгреб иней. Ночь была еще темна, но на востоке, там, где край степи встречался с краем неба, уже лежала тонкая, чуть заметная светлая полоска. Самая густая тьма всегда — перед рассветом.
Он знал, что завтра будет трудно. Еды почти нет. Дров мало. Ребенка нужно кормить, обогревать. Нужно идти в село, через метели, и просить, менять, работать. Но теперь он смотрел на эту надвигающуюся зарю не с ужасом, а с тихой, спокойной уверенностью.
Он не нашел свой Горшок. Он нашел нечто большее. Он нашел источник песни. И он знал, что теперь она никогда не умолкнет. Потому что она была не в одном perfectном сосуде, а в каждой его будущей работе, в каждом прикосновении к глине, в каждом движении руки, совершаемом с любовью и простым желанием сделать что-то хорошее.
Рассвет медленно размывал тьму. Первые, самые смелые лучи солнца тронули край увала, заиграли в ледяных кристаллах на окне. В комнате стало светлее. Артем увидел, что мальчик проснулся и сидит на лежанке, смотря на него своими большими, серьезными глазами. В руке он по-прежнему сжимал тот кусок вяленой тыквы.
Артем подошел к нему, сел на край лежанки.
— Не бойся, — тихо сказал он. — Все будет хорошо. Я сделаю новую миску. И мы сварим кашу.
Мальчик молча протянул ему свой кусочек тыквы. Дар. Все, что у него было.
Артем взял его, кивнул. Комок подступил к горлу. Он встал, подошел к печи, стал растапливать ее последними щепками. Скоро запахло дымом и теплом. Сквозь маленькое окошко лился чистый, розовый свет нового дня.
Тьма отступила. Она всегда отступает.
А главный смысл вот в чем, друг мой. Часто мы, как тот гончар, ждем от жизни грандиозного финала, perfectного Горшка, громкой победы, которая однажды осенит нас и разом объяснит все прошлые неудачи. Мы отмеряем свои дни в ожидании этого чуда извне, этого знака, и в этом томительном ожидании можем пропустить тихий, но настоящий рассвет внутри себя. Эта притча — о том, что надежда живет не в грядущем дне, а в самом простом, малом, но верном действии, совершаемом здесь и сейчас. В умении услышать тихий стук в занесенную снегом дверь и откликнуться. В способности, когда кажется, что все силы и смыслы исчерпаны, просто встать и сделать шаг — не к великой цели, а к ближнему своему. И тогда в самой простой, корявой, несовершенной миске может зазвучать та самая, чистейшая музыка жизни, потому что ее источник — не в безупречности формы, а в искренности сердца, в тихом мужестве продолжать жить, любить и творить даже в самую глухую, безнадежную стужу. И этот внутренний свет, зажженный одним маленьким поступком, уже не сможет погаснуть — он будет разгораться с каждым новым днем, с каждым новым добрым делом, освещая путь к настоящему, глубокому и вечному смыслу.
.
Друзья, если вам нравятся мои публикации - вы можете отблагодарить меня. Сделать это очень легко, просто кликайте на слово Донат и там уже как вы посчитаете нужным. Благодарю за Участие в развитии моего канала, это действительно ценно для меня.
Поблагодарить автора - Сделать Донат 🧡
.
