Мир моей мамы был тихим. Таким тихим, что в нём было слышно, как шуршат иголки сосен за окном, как потрескивают поленья в печи и как тикают ходики на стене. Мама не слышала ничего другого. Она была глухой с детства.
Её мир был построен на тактильных ощущениях: тёплое кружево накрахмаленных занавесок, шершавая кора яблони во дворе, пушистое тесто для пирогов, которое она месила своими ловкими, уставшими руками. И на губах. Она читала по губам так виртуозно, что я часто забывала о её немоте. Мы могли болтать обо всём на свете, просто глядя друг на друга.
Но был в её мире один звук. Вернее, его иллюзия. Старое пианино «Красный октябрь», доставшееся ей от бабушки. Оно давно не звучало, струны проржавели и порвались. Но мама часто садилась за него, касалась пожелтевших клавиш и… играла.
Её пальцы, шершавые от работы в огороде, преображались. Они становились лёгкими, изящными, порхающими. Она играла самые сложные произведения, глядя в нотную тетрадь, которую ей в юности подарил учитель музыки. Она чувствовала вибрацию дерева, едва уловимый стук клавиш, и этого ей хватало, чтобы услышать музыку внутри себя. Я смотрела на это и плакала от восхищения и бесконечной жалости. Какая несправедливость — родиться с таким даром и никогда не услышать ни одного аккорда.
Она учила и меня. Клала мои пальцы на клавиши, а свою ладонь прижимала к деке пианино. Я должна была играть гаммы, а она — ловить вибрацию. «Громче, дочка, — шептала она, — я почти слышу». И я била по клавишам изо всех сил, пытаясь прорваться в её безмолвную вселенную.
Так прошли годы. Я выросла, уехала в город, вышла замуж. Мама осталась одна в своём тихом доме. Мы общались по видеосвязи, и я тщательно артикулировала, чтобы она могла прочесть с экрана мои «я тебя люблю».
А потом случилось чудо. Муж скопил денег и на мой день рождения подарил маме современный цифровой слуховой аппарат. Врачи сказали, что есть шанс, пусть и небольшой. Мы летели к ней, как на крыльях, с этой маленькой коробочкой, в которой была заключена целая вселенная звуков.
Мы установили аппарат. Мама сидела в своём кресле, вся напряжённая, сжавшись в комок. Я видел, как ей страшно. Включить звук после шестидесяти лет полной тишины — это как ослепшему внезапно явить солнце.
Врач щёлкнул переключателем.
Мама вздрогнула, как от удара. Её глаза расширились от ужаса. Она услышала скрип двери, наше дыхание, тиканье тех самых ходиков. Она зажмурилась, и по её лицу потекли слёзы. Это было слишком. Слишком громко, слишком резко, слишком незнакомо.
— Выключите! — прошептала она, и её собственный голос, который она никогда по-настоящему не слышала, заставил её содрогнуться.
Мы были в отчаянии. Чудо оказалось пыткой.
И тогда я подвела её к пианино. «Мама, — сказала я, медленно двигая губами. — Сыграй для меня. Как раньше».
Она сжала пальцы и покачала головой. Было больно смотреть на её растерянность. Но потом она глубоко вздохнула и опустила руки на клавиши.
Она начала играть. Ту самую «Лунную сонату», которую чувствовала кожей и сердцем. Цифровое пианино было подключено к колонкам. И впервые в жизни она не просто чувствовала вибрацию. Она УСЛЫШАЛА музыку.
Звук нарастал, заполняя комнату, весь её маленький, тихий мир. Мама замерла, её пальцы продолжали движение сами по себе, по памяти, а её лицо… её лицо преобразилось. На нём был восторг, боль, удивление, счастье и горе — всё сразу. Она слышала! Слышала то, что любила больше всего на свете.
Она играла, а слёзы текли по её щекам ручьями. Она обернулась на меня, и я увидела в её глазах то, что не могла передать ни одна артикуляция.
Она закончила играть и снова прижала ладонь к деке, как делала это всегда. Потом коснулась своих пальцев. И наконец, дотронулась до моих мокрых щёк.
— Это… так красиво, — её голос был хриплым и неуверенным, но это были самые потрясающие слова, которые я когда-либо слышала. — И… ты плачешь. Я слышу, как ты плачешь.
В тот день она не обрела слух. Она обрела целую новую вселенную. Со звонким смехом внука, с пением птиц за окном, с шумом дождя по крыше. Но первым, что она услышала в этой вселенной, была её собственная музыка. Та, что жила в ней всю жизнь и наконец-то смогла вырваться наружу.
Теперь, когда я звоню ей, она не всегда смотрит на экран. Иногда она просто закрывает глаза и слушает. Слушает мой голос. И для меня это самое большое чудо на свете.