Всё рухнуло в один вечер. Не с грохотом и скандалом, а с тихим, леденящим душу шёпотом. Она сказала, что хочет поговорить «по душам», и я, наивный, обрадовался — думал, может, романтику какую затеять, в кино сходить или просто поужинать при свечах. А она села напротив, сложила на столе свои руки, которые я знал и любил больше десяти лет, и сказала эти слова. Они прозвучали как приговор, от которого закладывает уши: «Я не хочу портить жизнь ни себе, ни тебе».
Мир не перевернулся с ног на голову. Он просто замер, стал плоским и безцветным, как выцветшая фотография. Я не кричал, не спорил. Казалось, мозг просто отказался обрабатывать информацию. Как так? Мы же не бедствовали, не голодали. Да, я не мог подарить ей сумочку за ползарплаты или последний айфон, но у нас была крыша над головой, еда в холодильнике, смех дочери в комнате… и редкие, в общем-то, ссоры. Ну подумаешь, иногда сорвусь, скажу резко: «Да брось ты эту глупость!» или «Хватит уже, я сказал!». Разве это повод? Разве из-за этого уходят?
А она уже всё решила. Нашла съёмную квартиру, которую я, словно во сне, оплатил. Я же мужчина, я не могу позволить ей ночевать на вокзале. Я помогал ей перевозить вещи, эти коробки с её платками, книгами, посудой. Каждая коробка была как гвоздь в крышку нашего общего гроба. Она оставила дочь со мной, которая смотрела на меня испуганными глазами, не понимая, почему мама уезжает и не берёт её с собой.
Самое невыносимое — объяснение жены о причинах такого поступка. Вернее, полное отсутствие логики. «Дело не в тебе, — сказала она, глядя куда-то мимо меня. — Я просто перегорела. Чувств нет». Как будто речь шла о сломанном утюге, а не о нашей жизни! И этот последний луч ложной надежды: «Дай мне время. Может быть, вернусь, когда депрессия пройдёт».
Теперь она там, в чужой квартире, занимает деньги у друзей, а от меня помощь принимать отказывается. Гордая. А я здесь, сижу на кухне и слышу, как в комнате плачет наша дочь.
Прошла неделя. Семь долгих дней, каждый из которых состоял из тикающих часов и тягостного молчания, нарушаемого лишь вопросами дочки: «Папа, а мама скоро вернётся?» Я отвечал уклончиво, сам не зная ответа, и всё крепче сжимал её маленькую руку в своей.
Справиться с бытом в одиночку оказалось не так сложно. Гораздо сложнее было справиться с вакуумом, который она после себя оставила. Этот дом был наполнен её присутствием — занавески, которые она выбирала, запах её духов, прилипший к шкафу с одеждой, её любимая кружка на полке. Она была везде, и в то же время её не было нигде.
Я испёк яблочный пирог, по бабушкиному рецепту, который она обожала, как и наша дочь. Это был не просто пирог. Это был белый флаг, крик о помощи, замаскированный под заботу. Я позвонил ей.
— Привет. Я… испёк пирогов. Привезу, хорошо?
— Я не могу сегодня, – она попыталась отвертеться.
—Я не надолго. Просто пирог отдам, ты же любишь мои пироги?
В трубке повисло молчание, потом шорох, и на том конце провода зазвучал её голос. Он был ровным, безжизненным, как гладь озера в пасмурный день.
— Зачем, Сергей? Не надо.
—Дочь скучает. И я… я просто хочу убедиться, что у тебя всё в порядке.
—Всё в порядке. Спасибо. Не усложняй.
Щёлк. Короткие гудки. Но я уже не мог остановиться. Отчаяние и упрямство оказались сильнее её запрета. Я усадил дочку в машину, взял ещё тёплый пирог и поехал по адресу, который знал наизусть, ведь это я его оплатил.
Подъезд был серым и безликим. Я постоял у двери, слушая, как за ней скрипит паркет. Постучал.
— Кто там? — донёсся её голос.
—Это… я, — прокричал я через дверь.
Она открыла. Выглядела она уставшей, похудевшей. На ней были старые спортивные штаны и растянутая кофта, хотя раньше она даже дома всегда старалась выглядеть «с иголочки». В её глазах не было ни сожаления, ни радости. Лишь усталое раздражение.
— Я просила не приезжать.
—Привёз пирог.
—Спасибо. — Она взяла его из моих рук, не приглашая войти. Дочь рванулась к ней, обняла за ноги. Она машинально погладила её по голове, но взгляд её был где-то далеко. Я ждал, ждал хоть какого-то намёка, знака, что в ней ещё теплится что-то семейное. Но она лишь тяжело вздохнула: «Не надо больше приезжать, Сергей. Мне нужно время. Пожалуйста».
Дверь закрылась. Мы с дочкой стояли на холодной лестничной площадке, а за дверью пахло яблочным пирогом, который теперь пахнет одиночеством.
Обратная дорога была молчаливой. Дочь, притихшая на пассажирском сиденье, уткнулась лбом в стекло и смотрела на уплывающие назад фонари. Я чувствовал себя полным неудачником. Привёз пирог, а меня даже не пустили на порог. Её лицо, её усталый и отстранённый взгляд стояли перед глазами, мешая сосредоточиться на дороге.
Дома, закрывая дверь, я заметил на полу какой-то смятый клочок бумаги. Это был обрывок тетрадного листа в клеточку, сложенный в несколько раз. Сердце ёкнуло, это записка была от хозяйки той самой квартиры.
«Когда я приезжала проверить квартиру, она плакал и ей кто-то звонил, они ругались и голос был не ваш. Я переживаю, поэтому написала чтобы предупредить»
Словно ледяная вода хлынула мне за воротник. Я прислонился к стене, перечитывая эти строчки снова и снова. Всё внутри перевернулось. Внезапно её «перегорела» и «депрессия» обрели совсем иной, гораздо более страшный и конкретный оттенок. Это был не просто уход. За этим стояло что-то ещё. Кто ей звонил? Почему плачет, если сама решила уйти? Тысячи вопросов, жутких и отвратительных, пронзили сознание, как иголки. Ревность, гнев, страх за дочь — всё смешалось в один клубок.
Я сразу попытался ей позвонить. Абонент недоступен. Прежняя тоска и растерянность моментально испарились, сменились яростным, животным желанием действовать. Я не мог больше сидеть сложа руки и ждать, пока она «справится с депрессией». Теперь я знал — там что-то не так. Что-то опасное.
Рассвет застал меня за рулём, сжавшим баранку до хруста в костяшках. Город только просыпался, но для меня эта ночь длилась вечность. В голове прокручивались все возможные и невозможные варианты. Криминал? Долги? Другой мужчина? Каждая версия была хуже предыдущей.
Я припарковался напротив её дома, затаившись в машине как сыщик из дешёвого детектива. Мне нужно было увидеть. Увидеть всё своими глазами. Сердце колотилось где-то в горле, а во рту пересохло.
Я почти начал сомневаться в правильности своего решения, когда дверь подъезда открылась. Из неё вышла она, но не одна. Рядом с ней шёл мужчина, которого я никогда раньше не видел. Высокий, крепко сбитый, в слишком новой и слишком яркой куртке. Он что-то говорил ей быстро и настойчиво, а она шла, опустив голову, покорная, как пленница. И в этой её покорности, в этом сгорбленном плече не было и намёка на ту сильную женщину, что ушла от меня, чтобы «не портить жизнь». Это была совершенно другая она.
Они направились к старой иномарке у обочины. Я больше не мог оставаться в стороне. Я распахнул дверь машины и шагнул навстречу. Асфальт под ногами казался зыбким.
— Марина! — крикнул я её имя, и оно прозвучало как выстрел в утренней тишине.
Она вздрогнула и резко обернулась. Её глаза, широко распахнутые, были полны не испуга, а стыда. Бесконечного, всепоглощающего стыда.
— Сергей… что ты здесь делаешь? Уезжай, прошу тебя.
—Нет, — мой голос внезапно стал твёрдым и спокойным.
Мужчина оценивающе посмотрел на меня, его лицо скривилось в ухмылке.
—А это кто такой? Бывший? Слышал, ты уже не нуденией. Иди мимо, приятель.
Он сделал шаг вперёд, но я не отступил. Вся моя боль, всё отчаяние последних недель превратились в холодную, ясную решимость. Я смотрел не на него, а на неё.
— Марина. Что происходит? Кто этот человек?
Она закрыла лицо руками, её плечи затряслись. Сквозь пальцы прорвалось то, что она так тщательно скрывала:
—Я должна ему… Очень много должна. Он сказал, что… что заберёт квартиру, если я не… Он угрожал сделать плохо тебе и дочери …
Всё встало на свои места. Её внезапный уход, отказ от моей помощи и слёзы по ночам. Это не было побегом от меня. Это было бегством от него. Она не перегорела. Она просто пыталась спасти нас, взяв всё на себя. И делала это так нелепо и страшно, что едва не погубила всех.
Я посмотрел на этого человека, на его ухмылку, и впервые за долгое время понял всё совершенно точно.
Тишина повисла на мгновение, густая и звенящая. Ухмылка на лице мужчины сползла, сменилась настороженной злостью. Он сжал кулаки, и его взгляд, тяжёлый и липкий, перешёл с Марины на меня.
— Ты чего влез, куда не просят? — он сделал ещё шаг вперёд, пытаясь подавить меня физически. — Она мне должна. Деньги дело серьёзное. Иди своей дорогой, пока цел.
Но его попытка запугать разбилась о стену моего спокойствия. Вся моя растерянность, вся боль ушли, уступив место ясности. Я видел перед собой не монстра, а жалкого ростовщика, запугавшего женщину, я больше не боялся.
— Сумму, — сказал я тихо, но так, чтобы каждое слово было отчеканено в утреннем воздухе. — Назови сумму и предъяви расписку, если она есть. Без расписки мы можем смело идти в полицию и обсудить там, на каких основаниях ты угрожаешь моей семье.
Он замер. В его глазах мелькнуло нечто похожее на страх. «Моей семье» — эти слова прозвучали для меня самого как клятва. Она — моя семья. Её проблемы — это мои проблемы.
Марина смотрела на меня, не веря своим глазам. В её взгляде был и стыд, и надежда, и капелька того старого чувства, которое, казалось, навсегда угасло.
— Сергей… — её голос сорвался на шёпот. — Это большая сумма… Я была так глупа…
— Назови сумму, — повторил я, не отводя глаз от её «кредитора».
Она выдавила из себя цифру. Она была немаленькой, но и не такой запредельной, чтобы из-за неё хоронить жизни. Я медленно кивнул.
— Хорошо. Условия такие. Ты получаешь эти деньги официальным переводом с моей карты на твою. Я получаю от тебя расписку о полном погашении долга. После этого ты забываешь дорогу к этому дому и к моей семье. Навсегда. Если я хоть раз ещё увижу тебя рядом — мы идём в полицию. Всё понятно?
Он постоял ещё мгновение, оценивая ситуацию. Видя мою непоколебимость, он плюнул себе под ноги и буркнул: «Ладно. Разбирайтесь со своими проблемами». Жалкий и мелкий, он развернулся и зашагал к своей машине, чтобы через минуту скрыться из вида.
Мы остались стоять с Мариной вдвоём на пустынной улице. Она не плакала. Она просто смотрела на меня, и в её глазах я наконец-то увидел не призрак, а живого человека — напуганного, сломленного, но живого.
— Прости меня, — выдохнула она. — Я так испугалась за тебя и дочь … Я думала, справлюсь одна, решу как-нибудь…
— Домой, — перебил я её мягко, но твёрдо. — Собирай вещи. Разбираться будем уже вместе.
Она кивнула, и по её щеке скатилась первая за долгое время не горькая, а облегчённая слеза. Дорога домой была молчаливой, но это было уже другое молчание — не разъединяющее, а объединяющее, полное понимания того, что самое страшное позади, а впереди — долгая и сложная работа. Работа над ошибками, над страхами, над доверием. Но мы будем делать это вместе. Я понимал, что ответ на мой вопрос «вернётся ли она» уже не имел значения. Потому что вернулась не она и не я, вернулись мы. И этого было достаточно, чтобы начать всё сначала.