Смерть отца пришла в дом так, как приходят зимние метели: вроде бы ждали, вроде бы понимали, что всё идёт к этому, но всё равно оказалось неожиданно. Похороны были простые, без излишнего пафоса: венок от бывших сослуживцев, пара бутылок водки на поминках, женщины на лавочке возле дома, переговаривающиеся о том, «каким человеком был покойный». Мать, Валентина, сидела с каменным лицом, почти не плакала, будто вся соль слёз ушла ещё в больничных коридорах, когда недели напролёт дежурила у кровати мужа. Сын, Сергей, держался ровно, молчал, сжимая кулаки, и только на кладбище неожиданно резко выдохнул, будто от него оторвали часть тела.
Они остались вдвоём. Дом — старый, в пригороде, достался ещё от дедов. Жили они втроём здесь всегда, и казалось, что стены держались именно на отце. Теперь стены стали слышать каждый звук, каждое дыхание, и это молчание, нарушаемое лишь скрипом половиц, действовало на обоих удушающе.
Поначалу они старались быть вежливыми друг с другом. Мать кормила Сергея ужинами, он помогал ей таскать воду, чинить что-то по мелочи. Но очень скоро вежливость истончилась, как бумага. На четвёртый день после похорон они впервые поссорились: мать попросила сына убрать в сарае, а он ответил, что устал. И в её голосе, когда она повторила просьбу, прозвучала та старая нотка — командирская, привычная, от которой Сергей всю жизнь вздрагивал. Он молча ушёл, хлопнув дверью.
Сергей был уже взрослым мужчиной, тридцать лет, но жениться так и не успел. Работал на стройке, зарабатывал неплохо, но на съёмную квартиру уезжать не спешил — зачем, если есть свой дом? Теперь он стал считать себя хозяином, пусть и молча. Ему казалось, что мать должна отойти в сторону, перестать распоряжаться, дать ему управлять. Но мать жила по привычке: накрывала на стол, командовала, делала замечания.
— Я не маленький, — однажды резко сказал он, когда она указала, что носки раскидал в коридоре.
— Ты в этом доме вырос, и порядок тут всегда один и тот же, — сухо ответила она.
Он тогда промолчал, но внутри что-то зашевелилось: злость, обида, накопленные за годы недовольства. В детстве он часто чувствовал, что отец его понимал, а мать только требовала. Теперь отца не стало, и сдерживать эту лавину было некому.
Месяц спустя отношения стали тяжёлыми. Завтракать вместе перестали. Каждый жил в своей комнате, встречались в коридоре или на кухне, перебрасывались короткими фразами. Мать иногда пыталась заговорить о будущем — мол, надо документы оформить, наследство. Но Сергей отмахивался. Ему казалось, что наследство и так его, без лишних слов: отец умер, он — сын, значит, хозяин.
Однажды, когда мать заговорила о том, что надо оформить дом на двоих, он вспыхнул:
— Зачем на двоих? Этот дом мой.
— Твой? — она прищурилась. — А я кто, чужая?
— Ты жить здесь можешь, никто не выгоняет. Но дом должен быть мой.
— Ты хоть слышишь себя? Твой отец всю жизнь его строил, я кирпичи таскала, а теперь ты говоришь — мой?
Он не ответил. Но с того дня мысль укоренилась в нём крепче: дом должен быть только его.
Ссоры стали чаще. Иногда по пустякам: кто не помыл посуду, кто выключил свет. Иногда серьёзные: мать упрекала его в том, что он слишком много пьёт по вечерам, он отвечал, что имеет право отдыхать после работы. Мать всё чаще замолкала, но в её взгляде он видел осуждение.
Настоящий перелом случился весной. Сергей привёл домой девушку, с которой познакомился на стройке. Мать встретила её холодно, без улыбки. Наутро сказала:
— Не таскай кого попало в дом.
— А что, я должен у тебя спрашивать? — он вспыхнул.
— Это мой дом тоже. И я не хочу, чтобы тут была эта... — она замялась, подбирая слово, — случайная.
— Случайная? — он усмехнулся. — Может, это моя будущая жена.
— Если бы ты думал о семье, давно бы женился, а не водил бы девок.
Эти слова больно резанули. Девушка больше в доме не появлялась, но осадок остался. Сергей понял, что вместе жить невозможно.
Всё решилось летом. Был жаркий день, пыльный, в доме пахло нагретым деревом. Они снова сцепились на кухне: мать сказала, что он пьёт слишком много и всё деньги спускает, а он ответил, что заработал их сам и будет тратить как хочет. Она повысила голос, и он впервые закричал:
— Да кто ты такая, чтобы меня учить?! Всю жизнь меня унижала, командовала, отца гнобила, а теперь думаешь, я буду слушаться?!
Она побледнела.
— Ты с ума сошёл, Серёжа...
— Нет, мама, я прозрел. Ты всю жизнь жила так, будто только ты права. И сейчас хочешь, чтобы я был твоим мальчиком. А я взрослый мужик. Это мой дом, понялa? Мой! Собирай вещи и уходи.
Она долго молчала, потом тихо сказала:
— Ты правда меня выгоняешь?
— Да.
Вечером она собрала сумку. Взяла документы, пару платьев, фотографии. Он стоял у двери, не помогал, только смотрел. Когда она вышла, сердце у него колотилось так, будто он совершал преступление. Но он не остановил её.
Она ушла к сестре в соседний посёлок. Соседи быстро узнали. Одни качали головами: «Совсем с ума сошёл парень». Другие шептались: «Да она сама виновата, слишком строгая была».
Сергей остался один. Первые дни наслаждался тишиной: никто не указывал, не командовал. Он пил чай на кухне в любое время, включал телевизор громко. Но вскоре дом стал казаться пустым. Половицы скрипели страшнее, чем раньше. На кухне было одиноко. Иногда он ловил себя на том, что хочет крикнуть: «Мама, где соль?» — но в ответ была только тишина.
Работа шла своим чередом, деньги тратились легко. Но вечерами он всё чаще сидел один, уставившись в одну точку. Девушка, которую он когда-то привёл, исчезла из его жизни. Друзья заходили редко. Дом наполнялся пылью и тоской.
Через месяц он узнал, что мать устроилась работать в школьную столовую в посёлке. Снимала угол у какой-то вдовы. Сестра её приютила ненадолго, но у той своя семья, тесно. Сергей не пошёл её искать.
Вечерами он иногда выходил во двор, садился на лавочку, смотрел на окна. В каждом окне видел её силуэт, хотя там никого не было. Соседка однажды сказала ему:
— Серёж, зря ты мать выгнал. Дом без неё пустой.
Он отмахнулся, но ночью ворочался, не мог уснуть.
Осенью заболел. Простуда затянулась, неделями кашлял, лежал один. Никто не подал воды, не сварил супа. Он впервые почувствовал, что значит быть по-настоящему одиноким.
Однажды вечером он достал старый альбом. Фотографии: отец в молодости, мать с ним в свадебном платье, он маленький на руках у матери. Листы пахли временем. Он долго смотрел, пока глаза не заслезились. В груди было тяжело, будто камень.
Но гордость не позволяла поехать к ней. Он не умел просить прощения. И так они жили раздельно.
Мать старела быстрее. Сын зарабатывал, но радости это не приносило. Дом, который он считал своим, становился всё холоднее. Иногда ему казалось, что стены шепчут: «Ты выгнал не мать — ты выгнал самого себя».
И чем дальше шли годы, тем сильнее он понимал: в тот жаркий летний день он не победил, а проиграл.
