Обычно, если мне звонят и говорят: «Кот ничего не ест, сидит как статуя, посмотрите, пожалуйста», — я в голове уже прокручиваю варианты: гастрит, стресс, не дай бог что-то с почками. Но в этот раз было иначе.
Голос в трубке — тихий, чуть с хрипотцой, как будто только что пела или долго молчала. Женщина сказала:
— Пётр, я, может, зря тревожу… Но вы как-то заходили к моей соседке, она вас хвалила. Я тоже не к животному, скорее… Просто посмотрите, ладно?
Я спросил, что именно с котом.
— Он… здоров. Наверное. Просто… вы посмотрите. Вдруг вы что-то поймёте.
Это было не похоже на обычный приём. Но я поехал. Иногда лучше увидеть, чем сто раз переспросить.
Квартира оказалась такой, в каких пахнет щами, апельсиновой коркой и радио. В коридоре — аккуратный коврик, вышитая крестиком надпись: «Здесь живут добрые люди и один шаловливый кот». И рядом на табуретке — тапочки, мужские, большие, как будто их только что сняли. Но пылинка на них лежала уже со стажем.
Женщина открыла дверь в халате, который был старомоден даже в 80-х. На голове — мягкий платочек, завязанный на затылке. Я бы сказал — пожилая, но с достоинством. С той породы людей, кто даже в одиночестве держит спину прямо и заваривает чай в фарфоровый заварник.
— Вот, знакомьтесь, — сказала она. — Это Мартын.
Кот сидел в гостиной. Не на кресле, не у окна, не на ковре — а строго на подушке, скомканной на одной стороне кровати. Подушка не свежая, но аккуратная, с наволочкой в синюю клетку. И видно было: на ней кто-то спал. Долго. И больше не спит.
— Он почти не уходит оттуда. Ни днём, ни ночью, — сказала она, — разве только покушать. Иногда вообще туда миску ставлю.
Я присел на краешек дивана. Кот даже не шевельнулся. Только глаза открыл — жёлтые, как чай с лимоном — и снова прикрыл. Как будто это не ко мне пришли, а к нему. А он не хочет говорить.
Я спросил, давно ли он так.
— Ровно год. Почти день в день.
— Что-то случилось?
Она кивнула:
— Муж ушёл. Во сне. Без шума. Вот тут он всегда спал.
И вдруг добавила, очень просто:
— Мартын — это он и есть. Ну, в каком-то смысле. Они последние годы друг без друга никуда.
Я кивнул. Что тут скажешь? Иногда хозяева говорят странные вещи. Но здесь это звучало не как метафора, а как тихое, принятое знание. Кот как будто держал вахту. По памяти. По запаху. По любви.
Я осмотрел его: дыхание ровное, сердце стучит, зрачки реагируют. Ни лишая, ни судорог, ни явной боли. И даже подушечки лап — мягкие, розовые. Ни намёка на болезнь. Только одно: он не хотел быть нигде, кроме этой подушки.
Я осторожно погладил его за ушком. Он вздрогнул — не испуганно, а как будто его вытащили из сна, которого он не хотел покидать.
— Прости, — прошептал я.
И отодвинул руку.
На прощание я спросил:
— А вы… не думали постель поменять? Может, коту будет легче?
Женщина немного подумала и покачала головой:
— Знаете, я тоже с той стороны не ложусь. Не могу. Он всегда там лежал. А кот… кот чувствует. Он не даёт забыть.
Я вышел, не попрощавшись громко. Просто кивнул. И услышал, как за спиной тихо мяукнуло — не ко мне, а, может, в никуда. Или в нечто.
Как будто кто-то сказал:
«Я здесь. Я помню. Я жду.»
Неделю спустя я оказался неподалёку и всё думал: заехать или нет. Формально — нечего проверять, у кота всё в порядке. Практически — что-то тянуло. Я позвонил. Женщина ответила почти сразу.
— Это вы, Пётр? Конечно, приезжайте. Мы вас помним.
"Мы вас помним", — сказала она. Во множественном числе.
На этот раз я принёс с собой лакомства — такие, что шуршат упаковкой, пахнут сушёной печенью и мгновенно собирают котов с четырёх углов квартиры. Но не Мартына.
Он по-прежнему сидел на той же подушке. Только теперь уже лежал — вытянувшись, как полосатая подушка, точно повторяя складку. Глаза его были открыты, но не настороженные. Просто как у караульного, который дремлет стоя, но заметит всё.
— Он уходит только в туалет. И обратно. Всё по графику, как раньше у мужа было.
Я посмотрел на неё.
— Вы по времени кормите?
— Да. Ровно в девять. Как завтрак у него был. И в шесть. Как ужин.
Она говорила «у него», но не поясняла, кто это. Видимо, уже не делила. Муж и кот — одна вахта. Один ритуал.
На кухне, у плиты, стоял стул. На нём — сложенная рубашка, и рядом на спинке — газета. Я случайно бросил взгляд: годичной давности. И всё стало на свои места.
— Я всё думаю, — сказала она, когда я вернулся в комнату, — может, это и есть его прощание. Долгое. Терпеливое. Как он сам.
Я не знал, что ответить.
Иногда животные — это память, которая дышит. Кот не страдал, он просто… охранял.
Покой?
Смысл?
Тепло?
Я не знаю.
— Пётр, скажите честно…
Она повернулась ко мне, опершись на подлокотник.
— Это нормально? Я… не мешаю ему уйти?
Я не всегда даю советы. Иногда лучше просто подтвердить реальность.
— А он хочет уйти? — спросил я.
Она задумалась.
— Нет. Он… будто ждёт, когда я сама буду готова.
Я кивнул.
— Тогда вы оба всё делаете правильно.
Когда я уже обулся, она вдруг окликнула:
— Подождите!
Она принесла фото. Старое, как будто из архива: на нём она, мужчина в очках и кот на коленях. Тот же. Мартын.
И, судя по дате на обороте — восемь лет назад.
— Я хотела… если можно… чтобы вы его помнили тоже. Он был очень добрый. Даже если не разговаривал.
Я взял фото. Сказал:
— Он говорит. Просто по-своему.
Она кивнула и снова поправила подушку.
А Мартын перевернулся на другой бок — и точно на ту же складку, словно вписывался в память по шаблону.
Я пришёл снова спустя месяц. Без звонка — просто зашёл, потому что в тот день был поблизости, и что-то внутри сказало: «Надо». Звонить не хотелось. Хотелось постучать — и быть впущенным. Или не впущенным. Но честно.
Дверь открылась не сразу.
Когда она приоткрылась, я увидел всё тот же взгляд. Только немного тусклее.
— Пётр… Вы как раз вовремя.
— Что-то случилось?
— Нет. Просто — пора.
Она отступила вглубь, и я прошёл в комнату. Там было так же. Кресло — как наблюдательный пункт. Кровать — застелена, но не слишком аккуратно. И Мартын.
Он лежал на том же месте. Но впервые — не проснулся.
Она не плакала. Просто сидела рядом, и гладила его по спине.
— Он дождался, — сказала она.
— Кого?
— Меня. Чтобы я отпустила.
Пауза.
— Я вчера наконец разобрала его тумбочку. Нашла старое письмо. Там было написано: «Если я раньше тебя, не бойся. Ты умеешь жить. Я просто охранял».
Она посмотрела на меня, не мигая:
— Понимаете? Я думала, это он про меня. А может, это и кота касалось.
Потом она положила кота в плед, старый, с оленями. Плед был когда-то мужнин. Она прижала его к груди и сказала:
— Мы повезём его к вам, если можно?
— Конечно. Я всё сделаю.
И пока мы ехали, она молчала.
А потом вдруг сказала:
— Знаете, я больше всего боялась, что он уйдёт, когда я отвернусь. Но он дождался. Как и тот.
Я не стал спрашивать, кого она имела в виду — мужа или кота. Потому что в этом доме никто не уходил без разрешения.
Через два дня я снова зашёл. Принёс цветы. Она встретила в халате, с другими глазами.
— Пётр… теперь он ложится туда.
Она показала рукой на место на кровати — ближе к стене.
— Он?
— Да. Рыжий. С улицы. Подкидыш.
— И вы его пустили?
Она пожала плечами:
— Он пришёл сам. Понюхал подушку. И… вздохнул.
Я посмотрел: кот был совсем другой — молодой, гладкошерстный, чуть нахальный. Но он лежал ровно в том же изгибе.
— Он нашёл путь, — сказал я.
— Или его кто-то позвал, — добавила она.
Мы посмотрели на него. А потом — друг на друга.
И я впервые увидел на её лице не след утраты, а след надежды. Тонкий, как отпечаток лапы на пододеяльнике.
Через несколько месяцев она позвонила мне сама. Голос — бодрый, как у человека, который снова научился просыпаться до будильника.
— Пётр? У меня к вам странная просьба.
— Я вас слушаю.
— Помните, вы говорили, что у вас есть пациенты, которые любят… ну, письма. Или запахи. Или слова, которых уже нет.
— Да, бывает.
— У меня есть одно письмо. Хотите?
Я приехал к ней вечером. Был апрель, вишня расцвела так внезапно, что казалось, будто кто-то её просто включил.
На столе — конверт. На кровати — тот самый плед с оленями. На подушке — рыжий кот, но уже не чужой. Свой.
— Вот. Я написала. Ему. Тому первому. Можно — отдайте какому-нибудь «памятливому» животному. Который не забудет. Или хотя бы притворится.
Я взял письмо. Тёплое, с запахом лаванды.
— Конечно, передам.
— А ещё…
Она поставила две чашки.
— Я жду гостей.
На следующий день в мою клинику пришёл мужчина. У него на руках была чёрная кошка с седыми пятнами и недоверчивыми глазами.
— Мне сказали, вы умеете разговаривать с теми, кто не жалуется.
— Пробую.
— У меня она сидит на подушке жены. Умерла год назад. Не сходит.
— А вы?
— Я сначала злился. А потом понял — это не мне мешает, это она дежурит.
Он замолчал.
— И что делать?
— Спросите её. Кошку.
— Она не ответит.
— Ответит. Просто не словами. Например… ляжет чуть ближе.
Я отдал ему конверт.
— Передайте. Просто положите рядом. Пусть понюхает. Это не письмо. Это разрешение.
Он забрал.
А я потом подумал:
мы все что-то храним. Пледы. Письма. Вздохи.
Но иногда они уходят — только чтобы вернуться другими. С лапами. С усами. Или с письмом — в зубах.
И тогда мы не одни.
Даже если спим на одной подушке.
С кем-то, кого уже нет.
И с тем, кто только что пришёл.