(Начало. Продолжение следует)
В русскоязычном литературоведении имя Анны Ахматовой намертво насажено на золотую булавку с обозначением — «великая».
Обычно прилагаются к этому сопутствующие непомерному величию определения её жизни — глубоко несчастна, искалечена обстоятельствами, гонима, нелюбима, больна и у неё нет аппетита, вся состоит из печали и бессонницы. Во многих отношениях беспомощно царственна: ничего не убирает за собой; единственный её красивый туалет — японский халат, привезённый в подарок из Германии.
Такой предстаёт она в изображении тех же русскоязычных пересказывателей её биографии.
К созданию этого образа она, Ахматова, лично приложила немалые усилия.
Между тем те, кто имели возможность знать её совсем близко, на расстоянии интимном, видели совсем иное.
Вот как видит её Николай Гумилёв, её неудачливый муж. Он, бывало, приходил в негодование от лжи своей жены. И как-то раз в приступе возмущения рассказывал Ирине Одоевцевой, что Ахматова «пишет вечно, что слаба, нездорова и бледна, а сама плавает как рыба, спит как сурок и ест за троих!».
Сама Ирина Владимировна вспоминала:
«Анна Андреевна, — говорил мне Гумилёв, — почему-то всегда старалась казаться несчастной, нелюбимой. А на самом деле — господи! — как она меня терзала и как издевалась надо мной. Она была дьявольски горда, горда до самоуничижения. Но до чего прелестна, и до чего я был в неё влюблён!».
Некоторые явные ненормальности Ахматовой описаны женщинами. Когда-то давно работал я над книгой о Есенине и удалось тогда добиться мне доступа в архивы Комитета госбезопасности. К Ахматовой интереса никогда не было у меня, но тогда попались мне совершенно случайно несколько о ней записей, мимо которых трудно было пройти равнодушно. Записи эти вела в соответствующее время профессиональная осведомительница известных госструктур Софья Островская, приставленная понаблюдать за Ахматовой и её окружением. Записи относятся к сорок пятому году, году возвращения поэтессы из ташкентской эвакуации в Ленинград. Совершенно неожиданные для меня встречаются в донесениях Софьи Островской об Анне Ахматовой подробности её личной жизни, в частности указывающих на её нетрадиционную половую ориентацию. Какая же великая поэтесса без лесбийских влечений. Сама родоначальница женской поэзии Сафо велела. Интересным мне это показалось тогда, выписал кое-что.
Первые записи относятся к 1945-му году:
«Странные отношения неожиданно завязались у меня с Ахматовой, полные большой волнующей прелести. Игра, конечно, — и она, и я. Знает, что любуюсь ею, что ценю её, — и, через меня любуясь собою, ценит меня. И не только это: ещё какие-то пути… После выпивки Ахматова лезет целоваться, но специфично: гладит ноги, грудь, расстёгивает платье. Отсутствие реакции её раздражает, и она томно приговаривает: «Я сегодня, лично, в меланхолическом настроении».
17 июля (1945), вторник:
Целый день у меня Ахматова. Пьём без конца водку; салат из крабов; стихи; музыка; обед — бреды. Хороша и тревожна, когда выпьет. Явные лесбийские настроения, которые я упорно — вторично — не замечаю. Читает свои новые стихи, которыми недовольна…».
Ночь на 22 сентября 1946:
Пьём все много, интересно беседуем, Ольга (Берггольц) с мужем разговаривают почти матом, словно иначе не могут. Истерические похабничающие жрецы у ног бывшего бога.
Ахматова задерживает меня до 4 утра, пьяная, одинокая женщина. Ещё раз: двуполость. Я делаю вид, что близорука во всём. Брезгливо мне, любопытно и странно. Обнажает свои груди, вздыхает, целует меня в губы острыми жалящими губами — так, видно, когда-то целовала любовников. Тороплюсь уйти. Что же мне с нею делать, в конце концов?!
Черные, пустые улицы. Дома все спят. Боже мой, сколько лжи.
21 декабря, пятница:
Ахматова думает, вероятно, что я — лесбиянка. И идёт ко мне, пьяная, тревожными путями андрогина (у Платона андрогины — мифические существа, сочетавшие в себе признаки мужского и женского пола. — Е.Г.), не уверенного в своей дороге. А мне и странно, и смешно, и отвратно. Я не лесбиянка, дорогая. Я просто знала слишком прекрасную мужскую любовь и осталась коронованной и любовью, и поклонением. Я целомудренно отношусь к страсти. Я от любовника требую очень многого. Я люблю кактусовое цветение чувственности. Я — криптограмма. Вот именно поэтому я и одна…».
Очень непонятными до сей поры казались мне тесные отношения Анны Ахматовой и того живого воплощения пошлости, каковым является, например, Фаина Фельдман (Раневская).
Как могла роскошная владетельница кладовой непостижимых образов годами терпеть рядом с собой личность, владевшую только словом «жопа» и все явления собственной жизни и окружающего этим словом объяснять.
Это заметил ещё внук известной актрисы Павлы Вульф Алексей Щеглов, автор популярной книги воспоминаний:
«Я сам помню Фаину Георгиевну лет с двух. Шла война, и мы всей семьёй находились в Ташкенте, в эвакуации. Первые “зарисовки”: наша домработница Тата, родной человек, член семьи, иногда перечила Фаине Георгиевне. Раз возразила, два возразила… И тут Раневская не выдержала: “Наталья Александровна, идите в жопу!”. Повернулась, вышла и хлопнула дверью. Позже я имел возможность узнать: это фирменное изречение Раневской!
…Вернувшись из эвакуации, мы поселились на первом этаже двухэтажного флигеля по улице Герцена, конечно, вместе с Раневской. И она стала водить меня по бульварам на прогулки, которые неизменно омрачались назойливыми криками школьников: “Муля! Муля!” Вышедший ещё до войны фильм “Подкидыш” был страшно популярен, и Раневскую замучили фразой “Муля, не нервируй меня!”. Вот в такой-то ситуации Раневская и произносила своё знаменитое: “Пионэры, идите в жопу!”.
…Помню, идём мы с ней, а она вдруг остановится и, глядя на какую-то женщину, громко говорит: “Такая задница называется «жопа-игрунья»!”. Разумеется, женщина, о которой это было сказано, не принималась весело смеяться. Чаще всего в ответ звучало: “Известная актриса, а так себя ведёт!”. “А вы хотите, чтобы я воткнула в жопу куст сирени и делала перед вами стриптиз!”.
…А узнав, что её не утвердили на роль в “Иване Грозном”, Раневская пришла в негодование и крикнула: “Лучше я буду продавать кожу с жопы, чем сниматься у Эйзенштейна!”. Режиссёру это тут же донесли, и он отбил в ответ телеграмму: “Как идёт продажа?”».
Раневская теперь вошла в антологию российской похабщины, как Ходжа Насреддин в восточный эпос.
Так вот, оказывается, Раневская привлекла Ахматову той же неординарностью своей половой ориентации. В Ташкенте, где тесно и нежданно-негаданно сплелись судьбы Раневской и Ахматовой об ориентации актрисы, вдруг, широко известно стало.
Глеб Скороходов, написавший книгу о Фаине Раневской, рассказывал своей сестре о таком эпизоде, довольно громком по последствиям:
«Скорее всего Гриневецкая (Галина Гриневецкая была экономистом по профессии, но в театральных кругах её знали как интересного, творческого человека, в доме которого находили пристанище многие актёры, поэты и режиссёры.) была очарована Раневской как актрисой, как личностью и из-за этого сблизилась с ней. Но однажды их встреча закончилась скандалом. Фаина Георгиевна, оставшись наедине с Гриневецкой, позволила себе лишнее и была так настойчива, что той едва удалось унести ноги. У Гриневецкой была потрясающая внешность. За ней ухаживали многие известные люди, и сама она любила пококетничать. Она была натуралкой и никогда не давала повода Раневской думать, что ей нравятся женщины. После этого Гриневецкая порвала и с Раневской, и с другими знаменитостями подобной ориентации — Риной Зелёной и Татьяной Пельтцер. История сохранила множество женских имён, связанных с Раневской. Её мимолетными увлечениями были Людмила Целиковская и Вера Марецкая. А со своей покровительницей Екатериной Гельцер Фаина дружила до самой её смерти».
В интернете бродит довольно занятная история о необузданных сексуальных проявлениях лесбийской натуры Фаины Фельдман (Раневской). Выглядит это, примерно, так:
«…Довольно показательная история вышла с матерью известного телеведущего Виталия Вульфа, Павлой. Фаина практически жила у них в семье и не скрывала своего отношения к Павле Леонтьевне, несмотря на то, что та была замужем. Сам Вульф вспоминал момент, как маленьким ребёнком ещё он зашёл в комнату и увидел, что между Раневской и его матерью происходит близкое общение, которое лишь с натяжкой можно было назвать дружеским. Но даже из этой, прямо скажем, очень неловкой ситуации Раневская вышла с честью.
— Виталий, мы с твоей мамой делаем зарядку! — ничуть не смутившись заявила она и выпроводила ребёнка за дверь».
Тут напутано что-то. Виталий Вульф никакого отношения к Павле Вульф не имел. Тут, скорее всего, имеется в виду внук знаменитой актрисы Павлы Вульф Алексей Щеглов, известный впоследствии писатель и мемуарист.
Подобная история потом повторялась, видимо, не раз, поскольку ещё есть у Алексея Щеглова описание такой же пикантной сцены, только с другим окончанием: «Она (Раневская) стояла в дверях и смотрела на меня. “Лёшка, тебе будут говорить, что мы с твоей бабушкой были лесбиянками. Не верь”».
На этом фото в обнимку Софья Парнок и Фаина Раневская. Поэтесса София Парнок (1885 — 1933) была самой откровенной лесбийской фигурой русской литературы «серебряного века». Как лесбиянка Парнок жила в полную меру, и её долгие романы с женщинами, очень разными — по возрасту, профессии и характеру, вошли в творчество поэтессы, она заговорила на языке поэзии от лица своих многих молчаливых возлюбленных.
Почему имя Анны Ахматовой появилось в Постановлении «О журналах "Звезда" и "Ленинград"»14 августа 1946 г.?
...Сталина и Жданова, конечно же, информировали и об условиях жизни Ахматовой в Ташкенте, когда Ленинград умирал от голода. С вином, жареными курочками, писательскими интригами и восхитительным бездельем.
Всё это достаточно подробно описано в книге Лидии Чуковской, дочери Корнея Ивановича (Записки об Анне Ахматовой: В 3 т. Т. 3. 1963-1966), которая долгое время исполняла роль «келейницы» при «монахине-блуднице» Ахматовой.
«NN горько жаловалась, что её заставляют выступать два дня подряд, а у неё нет сил; что она имеет право не работать совсем на основании своей инвалидной карточки («Неужели вы этого не знали?»). На моё предложение показать эту карточку в Союзе: «Тогда меня вышлют в Бухару как неработающую…».
«Сегодня я зашла днём, принесла творог и яйца, долго ждала её у Штоков, где мы, ни с того, ни с сего дули перцовку.
NN почему-то была весёлая, возбуждённая, шутила. Смеялась, упрашивала меня идти вместе с ними всеми на Тамару Ханум. Но я помчалась в детдом…»
«Затем явились Беньяш, Слепян, Раневская. Сидели мы как-то скучно, по-обывательски. Раневская рассказывала поха-ха-хабные анекдоты. При всем блеске её таланта это невыносимо. NN несколько раз звонила к Толстым, которые страшно огорчены и не скрывают — так как премия не ему. NN решила сделать визит сочувствия. «Это правильно», — сказала Беньяш. «Я всегда знаю, что следует делать», — сказала NN, а я вновь огорчилась».
«Вечером. Поздно, зашла к NN. У неё застала Раневскую, которая лежала на постели NN после большого пьянства. NN, по-видимому, тоже выпила много. Она казалась очень красивой, возбуждённой и не понравилась мне. Она говорила, не умолкая и как-то не скромно: в похвалу себе…»
«Сегодня, в Союзе, Радзинский рассказал мне, что вчера вечером за NN присылали машину из ЦК, и там спрашивали о её здоровье, книге, пайке и пр. <...>. После того как NN была приглашена в ЦК, Радзинский с лёгкостью выхлопотал для нее в издательстве 1000 р.»
Жили хорошо. В комнаты заходила педикюрша, Радзинская жарила утку, Раневская приносила вино, и дамы частенько злоупотребляли им, «после чего Раневская в пьяном виде кричала во дворе писательским стервам: Вы гордиться должны, что живёте в доме, на котором будет набита памятная доска"».
В книге Чуковской можно найти много подобных сцен.
В общем, кто-то лил кровь на фронте, кто-то погибал от холода, непосильной работы и голода в оккупации, кто-то вершил трудовой подвиг в тылу. Кто-то в это время лопал усиленный паёк в Ташкенте. А кто-то, как Радзинский старший, отец известного телефальсификатора нашей истории, не только лопал, но и заведовал распределением этих усиленных пайков со всеми вытекающими последствиями.
Был, оказывается, у Ахматовой и ещё один грешок — несколько встреч с Исайей Берлиным, вторым секретарём Британского посольства в СССР.
Либеральными литературоведами эти встречи преподносятся, как обычные скромные беседы о литературе. Берлин, дескать, интеллигентный умница-дипломат, который к концу дипломатической карьеры страстно увлёкся русской литературой. В реальности Берлин — сотрудник British Information Services, входившей в состав British Security Coordination, «зонтичной структуры», координирующей деятельность таких служб, как Ми-5, Ми-6, SOE.
Британская служба информации — место работы Берлина — была, по сути, пропагандистским отделом в этой глобальной разведывательной корпорации, созданной по личной инициативе Черчилля.
Я, конечно, не утверждаю, но ведь могло это вызвать неприязнь у Сталина и заведующего всей партийной агитацией и пропагандой Андрея Жданова. Что-то мне после этой книжки и осуждать их, Сталина и Жданова за «людоедское постановление», стало не очень охота... Единственно, Михаила Зощенко жаль...
Ну, и русофобия, конечно. Сквозь натужные вынужденные слова о патриотизме у Ахматовой она прорывается в совершенно дичайшей какой-то форме. Вот как она выразилась однажды о русской победе над фашизмом: «Дикость русских и их терпение перебили культуру и немцев в войне».
Доживи она до наших дней, непременно кинулась бы за шумным счастьем в Израиль, вместе с макаревичами и собчаками. Переведённая на идиш, годика через два, потихоньку вернулась бы опять к терпеливым и диким русским…
(Продолжение следует)
