— Катя, ну хватит уже дуться, — Максим стоял в дверях кухни, держа в руках ключи от машины. — Это же юбилей. Семьдесят лет. Не дай бог, последний.
Екатерина продолжала нарезать овощи для салата, не поднимая глаз. Нож стучал по разделочной доске ровно, методично — как метроном, отсчитывающий время до неизбежного разговора.
— Я не дуюсь. Я не еду, — сказала она, наконец откладывая нож. — Разные вещи.
— А подарок? Торт? Мы же всё купили, планировали...
— Планировали вы. Я предупреждала — больше не буду изображать счастливую семью там, где меня считают врагом.
Максим сел за стол, провёл рукой по волосам. Жест усталый, знакомый. Екатерина видела его сотни раз за последние пять лет — всякий раз, когда разговор заходил о Людмиле Ивановне.
— Мама не враг. Она просто... привыкла быть главной. После смерти отца особенно. Ей трудно принять, что у меня есть другая семья.
— Другая? — Екатерина повернулась к нему всем корпусом. — Максим, мы женаты пять лет. У нас общий ребёнок. Данил зовёт тебя папой. Какая ещё «другая»?
Он замолчал. А она продолжила, и голос её стал тише, но отчётливее:
— Знаешь, что твоя мама сказала мне на прошлом дне рождения? «Жаль, что Максим так и не женился на ком-то подходящем. А то всё какие-то временные приживалки». Про меня. При Полине. При твоей восьмилетней дочери.
— Она не думала...
— Думала. И прекрасно знала, что говорит. — Екатерина вытерла руки о полотенце и села напротив мужа. — А ещё она считает, что Данил «неродной», и при каждом удобном случае напоминает об этом. Тебе не стыдно?
Максим отвёл взгляд к окну. За стеклом моросил октябрьский дождь, и капли стекали по стеклу, как слёзы.
— Я поговорю с ней. Ещё раз.
— Не надо. — Екатерина встала. — Я устала оправдываться за то, что развелась в двадцать шесть. Устала доказывать, что достойна уважения. И знаешь, что самое страшное? Я больше не хочу, чтобы дети видели, как их мать унижают, а отец молчит.
В комнате послышались шаги. Данил вышел из своей комнаты, в наушниках, с рюкзаком.
— Пап, подбросишь до метро? У нас репетиция в колледже.
— Конечно, — Максим встал, взял куртку. Обернулся к жене. — Катя, подумай ещё раз. Пожалуйста.
Она покачала головой.
— Я уже подумала. Пять лет назад, когда она при знакомстве спросила: «А что это у тебя за мальчик?» Как будто Данил — стрыганая кошка с улицы. Я думала, привыкнет. Не привыкла. И не привыкнет никогда.
Данил снял один наушник.
— Мам, а ты правда не поедешь к бабуле?
— Не поеду.
— И правильно, — буркнул он, надевая ботинки. — Она тебя не любит. Зачем тебе это?
Максим нахмурился:
— Данил, не вмешивайся в дела взрослых.
— Пап, мне шестнадцать. Я всё вижу и всё понимаю. И маме не за что извиняться.
После их ухода в квартире стало тихо. Полина рисовала в своей комнате, что-то напевая под нос. Екатерина включила чайник и села у окна с кружкой.
Пять лет назад она думала: время лечит, люди меняются, надо только терпеть. Она терпела. Приходила на дни рождения, дарила подарки, помогала по хозяйству. Улыбалась, когда Людмила Ивановна рассказывала гостям про «Максимкину первую жену — такую хорошую, семейную». Молчала, когда свекровь сравнивала её с соседками: «А вот Нинина сноха каждый день звонит. А эта — неделями не появляется».
«Эта». Пять лет — «эта».
А в прошлый раз она не выдержала. Людмила Ивановна в очередной раз принялась расхваливать покойную невестку своей подруги: мол, и готовила отлично, и не работала допоздна, и детей вовремя рожала.
— А что вы хотите от современных женщин, Людмила Ивановна? — не выдержала тогда Екатерина. — Сидеть дома и вышивать крестиком?
— Хочу, чтобы они были жёнами, а не карьеристками, — отрезала свекровь. — Семья должна быть на первом месте.
— Семья у меня на первом месте. Поэтому я и работаю — чтобы её обеспечивать.
— Обеспечивать должен мужчина. А женщина — создавать уют.
— Тогда почему ваш сын развёлся с той, которая «создавала уют»?
Людмила Ивановна побледнела, а потом тихо, почти шёпотом, но так, чтобы все слышали:
— Потому что встретил тебя. И потерял голову. Временно.
Екатерина тогда встала и ушла. А дома плакала в подушку, как школьница. Максим уговаривал, объяснял, что мама «не то хотела сказать». Но она прекрасно поняла: для Людмилы Ивановны она была и оставалась чужой. Временной. Проходящей.
Телефон завибрировал. Сообщение от Максима: «Мы с мамой поговорили. Она расстроена, что ты не приедешь. Сказала, что зря была резкой. Может, всё-таки...»
Екатерина отложила телефон, не отвечая.
Вечером Максим вернулся поздно. Полина уже спала, Данил делал домашнее задание. Екатерина читала, лёжа на диване.
— Ну как прошло? — спросила она, не отрываясь от книги.
— Мама плакала, — сел он рядом. — Говорит, что может быть, она действительно была не права. И что ей одиноко.
— Понятно.
— Катя, посмотри на меня.
Она подняла глаза. Он выглядел устало и растерянно — как человек, которого заставили выбирать между двумя половинками сердца.
— Ты думаешь, я плохой муж? — спросил он тихо.
— Я думаю, ты хороший сын, — ответила она. — И именно поэтому не можешь быть до конца хорошим мужем. Пока не поймёшь, что у тебя новая семья. А та, где ты был сыном, — в прошлом.
— Но она же моя мать...
— И останется матерью. Но не хозяйкой нашей жизни. Максим, когда твоя мама говорит Полине, что та «не очень похожа на папу», ты понимаешь, что она делает? Она сеет сомнения в родстве. В голове восьмилетней девочки.
Он вздохнул.
— А если я буду реже её видеть? Если ограничу общение?
— Это твоё решение. Не моё. — Екатерина закрыла книгу. — Я просто больше не буду участвовать в спектакле. Не хочу, чтобы мои дети думали, что нормально терпеть неуважение ради «семейного мира».
Прошло три месяца. Людмила Ивановна звонила Максиму каждую неделю, но Екатерину не упоминала. Словно её не существовало. Максим ездил к матери по субботам, один или с детьми. Екатерина не спрашивала, не интересовалась, не комментировала.
И вдруг — звонок. В воскресенье утром, когда вся семья ещё спала.
— Екатерина? — голос Людмилы Ивановны был странным. Сбивчивым.
— Да, слушаю.
— Мне... мне плохо. Сердце. Максим не отвечает на звонки. Вы не могли бы... приехать? Или «скорую» вызвать?
Екатерина села в кровати. Рядом сопел Максим — он накануне задержался на работе, пришёл поздно.
— Вызывайте «скорую» сами. А я разбужу Максима.
— Не могу встать. Пожалуйста... я знаю, мы с вами не в лучших отношениях, но...
В голосе свекрови была настоящая паника. И что-то ещё — смирение? Просьба о помощи к человеку, которого не считала семьёй?
— Хорошо. Сейчас буду.
Екатерина разбудила мужа, наскоро оделась и поехала. Людмилу Ивановну она нашла на кухне, сидящую на стуле, бледную, с потными ладонями.
— Спасибо, что приехала, — прошептала свекровь. — Я думала... думала, ты не станешь...
— Я не изверг, Людмила Ивановна. Просто человек со своими границами.
«Скорая» приехала быстро. Пока врачи возились со свекровью, Екатерина позвонила Максиму, объяснила ситуацию. А потом поехала в больницу следом за машиной.
В приёмном покое Людмила Ивановна лежала подключённая к капельнице. Максим сидел рядом, держал её за руку.
— Катя пришла, мам, — сказал он тихо.
Людмила Ивановна повернула голову. Посмотрела на Екатерину долго, изучающе.
— Спасибо, — сказала она наконец. — Не ожидала, что ты...
— Что я что? — Екатерина села на край стула. — Что я оставлю пожилого человека умирать? Вы меня за кого держите?
— Я тебя ни за кого не держу, — тихо ответила Людмила Ивановна. — В этом и проблема. Я просто... не знаю, как с тобой. Ты не такая, как я привыкла. И это пугает.
Екатерина молчала.
— А ещё... — продолжала свекровь, — я боюсь, что Максим меня разлюбит. Что ты его настроишь против меня.
— Людмила Ивановна, я никого не настраиваю. Я просто защищаю свою семью. От унижений. От попыток сделать меня виноватой в том, что у вашего сына была жизнь до меня.
Людмила Ивановна закрыла глаза.
— Может быть, я действительно была... несправедлива, — прошептала она. — Но я не умею по-другому. Я всю жизнь была главной в доме. А теперь... теперь мне кажется, что я никому не нужна.
— Вы нужны Максиму. Как мать. Но не как властная женщина, которая решает, кто достоин её сына, а кто — нет.
Максим смотрел на них обеих — растерянно, с надеждой.
— Мам, Катя права. Я люблю вас обеих. Но по-разному. И не хочу выбирать.
Людмила Ивановна кивнула еле заметно.
— Тогда... тогда, может быть, мы попробуем... начать заново? — посмотрела она на Екатерину.
— Можем попробовать, — ответила Екатерина после паузы. — Но с одним условием: никто никого не переделывает. Вы остаётесь собой. Я — собой. А уважение мы заслуживаем поступками, а не родством.
— Договорились, — кивнула Людмила Ивановна.
Но это было только началом.
Через полгода отношения между женщинами стали... сложными. Не враждебными, но и не тёплыми. Людмила Ивановна по-прежнему считала некоторые решения Екатерины неправильными. А Екатерина не собиралась становиться «удобной» невесткой.
Они научились не обсуждать воспитание детей. Не касаться темы карьеры и домашних обязанностей. Говорить формально вежливо.
И всё же что-то изменилось. Людмила Ивановна перестала называть Данила «чужим мальчиком». А Екатерина больше не сжимала зубы, услышав её голос.
— Знаешь, — сказала как-то Екатерина подруге, — мы с ней так и не подружились. И, наверное, не подружимся никогда. Но мы хотя бы перестали воевать. И для семьи это уже победа.
— А ты не жалеешь, что не идёшь на компромиссы?
— Нет. Потому что компромисс — это когда обе стороны чем-то жертвуют. А от меня требовали только жертв. Без ответных уступок.
В день восьмилетия Полины Людмила Ивановна пришла с подарком. Большой куклой и букетом цветов.
— Это тебе, — протянула она цветы Екатерине. — За то, что терпишь нас, дураков.
Екатерина взяла букет.
— Людмила Ивановна, я никого не терплю. Я просто живу с теми, кто меня уважает. А тех, кто не уважает, — не подпускаю к своей семье.
Людмила Ивановна улыбнулась — впервые за все годы знакомства.
— И правильно делаешь, — сказала она. — Жаль, что я поняла это так поздно.
Они так и не стали подругами. Но стали двумя взрослыми женщинами, которые научились жить рядом, не причиняя друг другу лишней боли. И, может быть, это и есть настоящая победа — не в любви, а в уважении.