Я — хирург с безупречной репутацией. Моя рука не дрожит даже в самых сложных случаях. Но однажды ночью на столе оказался человек, который 20 лет назад разрушил мою жизнь. Я могла его спасти. Я смотрела в его лицо, помнила каждый шрам, каждый злобный взгляд — и всё равно отвернулась. А за дверью стоял второй. Тот, кто был с ним тогда. Его брат. Он узнал меня. И в его глазах я увидела не угрозу… а страх.
Я хирург. Не просто врач — я хирург-онколог с репутацией, кому доверяют самые сложные случаи. Моя рука — как продолжение разума: точная, спокойная, без колебаний. Я не боюсь смерти. Я с ней на «ты». Но однажды ночью смерть пришла не в палату, а ко мне — в лицо прошлого.
Много лет назад я была другой. Молодой, влюбленной, беременной. Мы с мужем мечтали о ребенке. Я носила его под сердцем всего шестнадцать недель, когда всё рухнуло. Возвращалась с работы, сумка в руке, усталость в костях. Дорога была та же, что и всегда — темный переулок, крайний дом, старый фонарь, мигающий, как предупреждение. Я его не услышала.
Двое. Из тени. Удар сзади. Потом — позор, боль, крик: «Я беременна! Пожалуйста!» — и смех. Их смех. Холодный, как снег под коленями. Я видела их лица. Каждую черту. Один — с родинкой над верхней губой, второй — с трещиной в левой брови, будто кто-то уже пытался его сломать до меня. Я выжила. Ребёнок — нет. А потом — кровотечение, перитонит, экстренная гистерэктомия. Я осталась живой. Но не женщиной. Оболочкой. Функционирующей, но пустой.
Муж ушел через три года. Он не виноват. Как можно любить человека, который каждый раз, когда ты прикасаешься к нему, замирает, как перед операцией? Он нашёл другую. Счастлив. У него двое детей. Я рада за него. По-настоящему.
Я ушла в работу. Стала лучше. Жестче. Ни одной ошибки. Ни одного сожаления. Пока не наступила та ночь...
Вызов в три часа ночи. Полиция привезла пострадавшего после драки — ножевое в брюшную полость, перфорация кишечника, шок. Привезли в реанимацию, стабилизировали, и — операция. Я вхожу в операционную, смотрю на лицо под маской.
И узнаю.
Родинка над губой. Тот самый. Старше, измождённый, в крови, но — он. Один из тех, кто убил мою жизнь. Я замираю. На долю секунды. Потом беру скальпель.
Я могла его спасти. Должна была. Это мой долг. Моя клятва. Но я смотрела на него и в голове всплыл тот переулок, крик, который никто не услышал, и как я ползла по асфальту, оставляя за собой кровавый след. Я вспомнила, как держала ультразвук, на котором мелькало крошечное сердце. И как его больше нет.
Я сделала всё по протоколу. Но чуть медленнее. Слишком долго искала источник кровотечения. Я знала, где он. Но делала вид, что нет. Я видела, как падает давление. Как монитор пикает всё реже. Я не ускорилась. Я смотрела ему в лицо. Он не мог говорить, но глаза — они были открыты. И в них — страх. Не смерти. А узнавания.
Он узнал меня.
И тогда я поняла: он помнит. Он знал, кто я. И, может быть, боялся этого дня.
Операция длилась два часа. Он умер на столе. Я сказала: «Всё сделано, что было возможно». Коллеги кивнули. Никто не заподозрил.
Я вышла в коридор, чтобы снять халат. И увидела его. Второго. Того, с трещиной в брови. Он стоял у стены, в больничной робе, как будто сам был пациентом. Но это был не пациент. Это был брат. Он смотрел на меня. Прямо. Без злобы. Без угрозы. Просто смотрел. И в его глазах было не больше, чем у меня в тот вечер: пустота. Понимание. Приговор.
Он не сказал ни слова. Я тоже. Мы стояли, как два мертвеца, разделённые стеклом времени. Потом он развернулся и ушёл. Я не знаю, дошёл ли он до выхода. Я не смотрела.
На следующий день я узнала, что он исчез. Без следа. Как будто и не было.
Теперь я сижу в своей квартире, где тишина громче крика. Я не чувствую гордости. Не чувствую вины. Я просто… пуста. Как после операции. Как после жизни.
Но иногда, когда включаю свет в ванной, я вижу в зеркале не себя. Я вижу ту женщину, которая шла домой с работы, с улыбкой, с мечтой. И я не знаю, кто из нас двоих — призрак.
Может, карма — это не месть. Может, это просто отражение.