— Мы продаем твою дачу.
Эти слова прозвучали как выстрел. Я стояла на кухне, держала в руках чашку с остывшим чаем и смотрела в окно, где за стеклом шел мелкий осенний дождь. Свекровь сидела напротив, спокойно, как будто только что не объявила о чем-то чудовищном. Ее руки лежали на коленях, лицо — абсолютно бесстрастное. Она даже не посмотрела на меня, когда сказала это. Просто произнесла, будто речь шла о переустановке стиральной машины или переносе ужина на другой день.
— Что? — переспросила я, хотя услышала отлично.
— Мы продаем твою дачу, — повторила она. — Решили. Муж твой в курсе. Моему племяннику негде жить. Он разводится, детей двое, квартира у бывшей жены осталась. Человек на улице, по сути. А у тебя дача простаивает. Ты же только летом ездила туда,зимой — вообще не ездила. Так зачем она тебе?
Я поставила чашку. Рука дрожала. Дача. Моя дача.Это было наследство от мамы. Единственное, что осталось после нее. Деревянный домик на берегу озера, в тридцати километрах от города, с розовыми кустами у крыльца, старой беседкой и яблоней, на которой я в детстве качалась на веревке. Там я провела каждое лето. Там я впервые влюбилась, впервые прочитала Достоевского, впервые написала стихи. Там умерла мама — тихо, в июльскую жару, на веранде, под шелест листьев.
— Это моя дача, — сказала я, стараясь говорить спокойно. — Это наследство моей матери. Я не могу просто… так ее отдать.
Свекровь фыркнула.
— Наследство? А кто платил за нее последние десять лет? Кто чинил крышу, когда ураган прошел? Кто зимой смотрел, чтобы не замерзли трубы? Мы с Сергеем. Ты сама забыла про нее. А теперь вдруг — «мамино наследство»? Ну да, конечно, трогательно.
— Я платила, — сказала я. — Я переводила деньги каждый год. Я не забывала.
— Переводила? — она усмехнулась. — Ты переводила по пять тысяч раз в год, а крыша стоила восемнадцать. А зимой Сергей ездил два раза, чтобы посмотреть, не сгорела ли. Ты вообще понимаешь, сколько это стоит — обслуживать такое имущество?
— Я не просила его чинить крышу, — сказала я. — Я могла бы сама.
— Ага, как же. А потом бы она рухнула, и мы бы платили за уборку мусора. Нет, мы решили: дача больше не нужна. Продаем. Деньги пойдут на помощь племяннику — он купит себе что-то попроще, а нам хватит на ремонт котельной.
Я смотрела на нее и не узнавала. Передо мной сидела женщина, с которой я прожила рядом десять лет, с которой пекла пироги, ходила в гости, обсуждала внука. Но сейчас она была чужой. Холодной. Расчетливой.
— А мой муж в курсе? — спросила я.
— Конечно. Он согласен. Это же логично. Семья — это когда помогают друг другу.
— А если я не согласна?
— А что ты сделаешь? — она впервые посмотрела мне в глаза. — Заведешь дело? Пойдешь в суд? Из-за какой-то дачи? Подумай, Лена. Ты же умная девочка. Не создавай конфликтов. Мы же одна семья.
Я вышла из кухни. Не сказав больше ни слова. Пошла в свою комнату, закрыла дверь, села на кровать. Сердце билось так, будто пыталось вырваться. Я достала телефон, набрала мужа.
— Ты в курсе? — спросила, как только он ответил.
— Да, — сказал он. — Мама тебе сказала?
— Сказала. Что ты думаешь?
Пауза. Долгая.
— Ну… она права, Лена. Дача простаивает. Мы туда только летом ездим. А у Вовы реально проблемы. Дети, бывшая жена не пускает, он живет у друга на диване. Это же не жизнь.
— А ты помнишь, что это была мамина дача? — спросила я. — Что я там выросла?
— Помню. Но… это же не значит, что она должна стоять пустой. Ты же не против помочь родственникам?
— Я не против помогать, — сказала я. — Но не за счет последнего, что у меня осталось от мамы.
— Ну зачем ты так? — вздохнул он. — Это же не последнее. У нас есть квартира, есть машина, есть работа. Ты же не сирота какая-то.
От этих слов мне стало плохо. Я положила трубку.
На следующий день я поехала на дачу. Без предупреждения. Взяла отгул, села в машину и поехала. Дорога заняла два часа. Дождь все еще шел, но уже не так сильно. Осень вступала в свои права — листья желтели, воздух был прозрачным и острым.
Когда я подъехала, сердце сжалось. Дом выглядел одиноким. Крыльцо было чистым — видимо, свекровь не врала про уход. Но розы увяли, трава поднялась высокая. Я открыла дверь ключом, который всегда носила с собой, как талисман.
Внутри пахло пылью и древесиной. Все было на своих местах. Стол, за которым мы с мамой пили чай. Книжная полка с ее любимыми романами. Ковер, который она сама связала. На стене — фотография нас двоих, лет десять назад, на этом же крыльце. Я сидела на плетеном стуле, она стояла за моим плечом, рука на моем плече. Улыбались.
Я прошла в спальню. Кровать застелена. Шкаф закрыт. Я открыла его. Внутри — платье, которое мама надевала в последний день. Белое, с цветочками. Я прижала его к лицу. Запах исчез давно, но что-то осталось. Тепло. Память.
Села на кровать. И впервые за эти дни заплакала. Не тихо, не сдержанно — всхлипывая, как ребенок. Потому что поняла: они не просто продают дом. Они стирают мою маму. Они говорят: «Ты должна отдать память ради удобства других». Они говорят: «Ты ничего не решаешь. Мы — семья. А ты — часть, которую можно переставить».
Через неделю пришло письмо от риелтора. Фотографии дачи были выложены на сайт. Объявление: «Продается уютная дача, 6 соток, дом 40 кв.м, электричество, колодец, рядом лес и озеро. Отлично подойдет для молодой семьи!»
Я смотрела на эти фото и не узнавала свой дом. Его сделали чужим. Убрали мои вещи, расставили чужие стулья, повесили чужие шторы. На кухне — бутылка оливкового масла, которой никогда не было. На столе — журнал, которого я не читала. Это был не мой дом. Это была декорация.
Я позвонила риелтору.
— Кто дал вам право выставлять это на продажу?
— Владелец, — спокойно ответил он. — Ваш муж. У него полная доверенность.
— Но это не его дача!
— По документам — его. Он указан как единственный собственник после вступления в наследство.
— Как? — Я похолодела. — Но я тоже вступала в наследство!
— Да, но вы не оформили собственность. Вы получили долю, но не зарегистрировали ее. А ваш муж оформил. Полгода назад. По доверенности, выписанной вами для «решения вопросов с наследством».
Я села. В голове шумело. Я вспомнила. Год назад. Сергей попросил доверенность — «чтобы быстрее оформить документы, иначе тянуть будут полгода». Я доверяла. Я подписала. А он… оформил все на себя.
— Это незаконно, — сказала я.
— Нет, вполне законно. Вы дали доверенность. Он действовал в рамках закона.
Я положила трубку. Пошла к мужу.
— Ты оформил дачу на себя? — спросила.
Он вздрогнул.
— Ну… да. Мама сказала, что так будет проще. А ты же не против была.
— Я не против была, чтобы ты помог с документами! А ты оформил все на себя!
— Ну а что? Я же не продавал сразу. Просто чтобы не тянуть…
— Чтобы потом продать без моего согласия! — закричала я. — Ты знал, что я не хочу!
— Ну а что такого? — он пожал плечами. — Это же логично. Дача простаивает. А Вова…
— Хватит! — Я ударил кулаком по столу. — Это не логично! Это мамина дача! Это мое детство! Это… это все, что у меня осталось!
— Ну ты опять за свое, — сказал он устало. — Опять мама, мама… А я кто? Я что — не важен? У меня тоже есть семья. И я должен помогать своим.
— А я? — спросила я. — А я не должна помогать своей? Я что — должна отказаться от всего, что связано с моей матерью, ради твоего племянника?
— Ну ты же не отказываешься! — сказал он. — Просто помогаешь. А ты делаешь из этого трагедию.
Я вышла. Уехала к подруге. Остаться в квартире я не могла. Каждый предмет напоминал о предательстве.
Через три дня приехала свекровь. Без предупреждения. Стала звонить в дверь.
Я открыла.
— Ты куда пропала? — спросила она. — Сергей с ума сходит. Ты что, из-за дачи сбежала?
— Я не сбежала, — сказала я. — Я просто не хочу быть там, где меня не уважают.
— Уважают? — она фыркнула. — Ты что, королева? Тебя не уважают? А мы что — не уважаем? Мы тебя кормим, поим, крышу над головой даем, а ты…
— Я не про это, — сказала я. — Я про то, что вы решили судьбу моей жизни, не спросив меня. Вы взяли то, что для меня свято, и превратили в сделку. Вы не спросили. Вы просто сказали: «Мы». А я — «мы»?
— Ну а что, ты против семьи? — спросила она. — Против помощи родным?
— Я не против семьи, — сказала я. — Но у меня тоже есть семья. Мама была моей семьей. И когда она умерла, вы не пришли на похороны. Вы сказали: «Далеко ехать». А теперь вы хотите продать то, что у меня от нее осталось?
Она замолчала. Надолго.
— Ну… мы не знали, что тебе так важно, — сказала она наконец. — Мы думали, ты давно забыла.
— Я не забыла, — сказала я. — И я не позволю стереть ее память.
— Ну и что ты хочешь? — спросила она. — Вернуть дачу? Но она уже почти продана. Покупатель дал задаток.
— Отмените сделку, — сказала я. — Я заплачу за ремонт крыши. Я заплачу за всё, что вы вложили. Но дачу я не отдам.
— А Сергей? — спросила она. — Он не согласится.
— Тогда я подам в суд, — сказала я. — Я докажу, что доверенность была оформлена с нарушением. Что я не давала согласия на продажу. Что дача — часть моего наследства. И я выиграю.
Она посмотрела на меня. Впервые — по-настоящему.
— Ты серьезно? — спросила она.
— Да. Это последнее, что у меня осталось от мамы. И если вы заберете это — вы заберете и меня. Я уйду. Из семьи. Из квартиры. От Сергея. Я не смогу жить с людьми, которые не уважают мою боль.
Она постояла. Потом кивнула.
— Ладно, — сказала. — Поговорю с Сергеем. Посмотрим.
Через неделю сделку отменили. Покупатель забрал задаток. Дачу сняли с продажи.
Я вернулась домой. Сергей молчал. Мы не говорили об этом. Но я видела — он злится. Свекровь тоже.
Но я не жалею.
Через месяц я поехала на дачу. Открыла окна. Вынесла старое кресло на крыльцо. Посадила новые розы. Позвонила риелтору — не для продажи, а чтобы узнать, сколько стоит оформить мою долю в собственности.
Я заплатила. Оформила. Теперь — 50%. И я поставила условие: продать дачу можно только с моего согласия. Письменного.
Иногда я сижу там по вечерам. Смотрю на озеро. Вспоминаю маму. И понимаю: память — это не роскошь. Это основа. Это то, что делает тебя человеком. И если кто-то хочет забрать у тебя память — он забирает твое «я».
Я не позволила.
И теперь, когда дождь стучит по крыше, а ветер шелестит листьями, я знаю: это мой дом. Мамина дача. Мое место. Где бы я ни была — здесь я всегда могу вернуться.
Даже если однажды придется продать. Но только когда я сама захочу. А не потому, что кто-то решил за меня.
Потому что я — не «мы». Я — «я».
И это — моя дача.