Голая рука вонзается в спрессованный снег, сдирая кожу о ледяную крошку. Пальцы нащупывают в мерзлой земле твердое, округлое — слепую, безымянную картофелину. Это не кадр из постапокалиптического триллера.
Это будни. Обычный зимний день Агафьи Лыковой.
Женщины, которая никогда не держала куклу, не гадала на суженого и не знает вкуса шоколада. Зато она может в одиночку выкопать трехметровую волчью яму-ловушку, выделить бересту для короба и по памяти, без всякой карты, пройти сотни километров по глухой сибирской тайге.
Ей восемьдесят.
Больше тридцати лет она абсолютно одна. Совершенно. Рядом нет ни одной живой души на сотни километров.
Ни телефона, ни света, ни соседа, чтобы попросить соли. Только ветер, тайга, медведи у изгороди и немые иконы в углу избы.
Ее нашли случайно — советские геологи на вертолете в 1978 году наткнулись на заимку, отмеченную на никаких картах. Так мир узнал о семье старообрядцев-отшельников, бежавших от советской власти еще в тридцатые.
С тех пор все ее родные — отец, мать, два брата — умерли. Осталась только она. И тишина.
Вопрос, который гложет каждого, кто слышит ее историю:
Как? Как она выдерживает это? Что вообще может удерживать древнюю старуху в этом ледяном аду, где каждый день — борьба за выживание?
Ответ лежит не в логике обычного человека. Он спрятан в вере, в памяти и в странной, непонятной нам свободе.
Для начала надо выбросить из головы слово «одиночество» в нашем понимании. Для нас одиночество — это когда нет уведомлений в телефоне, когда не с кем пойти в бар.
Ее одиночество другого порядка. Абсолютное. Но оно не пустое. Оно заполнено до краев.
Призраками.
Памятью.
Богом.
Ее отец, Карп Осипович, увел семью в глухомань, спасаясь от «антихристовой власти», которая громила старообрядческие скиты. Для них мир советского человека был миром сатаны. Миром, где плюют на истинную веру, где машины заменяют Бога, а вместо молитвы слушают бесовские голоса из радиоприемников. Они сожгли свои избы и ушли все дальше вглубь тайги, пока не нашли идеальное, недоступное никому место на берегу горной реки Еринат.
Агафья родилась уже здесь. В тайге. Она не бежала от мира. Она в нем выросла. Тайга для нее — не тюрьма и не убежище. Это единственный дом, который она знает. Каждый пень, каждое дерево, каждый поворот реки — это страницы ее биографии. Вот здесь она хоронила мать, умершую от голода. Здесь от пневмонии сгорел ее брат Савин. А вон под той лиственницей могила отца. Они все здесь. Она не одна. Она живет на семейном кладбище. Выйти к людям — значит бросить их. Предать. Осквернить память и веру, за которую ее семья заплатила жизнями.
Ее изоляция — это не наказание. Это осознанный духовный подвиг. Это строгий, аскетичный пост длиною в жизнь. Каждый день, прожитый в трудах и молитвах, приближает ее к Царству Небесному. Каждый день, прожитый в «миру», с его суетой, грехом и технологиями, — это отступничество. Ей предлагали переехать в дом престарелых, в общину к другим старообрядцам. Она отказывается. Ее вера — это вера пустынников первых веков христианства. Чем тяжелее плоти, тем спасеннее душа.
А выживает она благодаря знанию, которые городской человек утратил навсегда. Ее ум — это энциклопедия таежной жизни. Она не думает, где купить еду. Она думает, где ее найти или вырастить.
Весной она сажает крошечный огород на каменистом берегу реки. Летом и осенью — собирает дикий лук, ягоды, кедровые орехи, грибы и коренья, заготавливая их в гигантских объемах. Рыбачит. Раньше семья держала немного скота, сейчас сил уже не хватает. Зимой — главная битва. Она выкапывает те самые картофелины из-под метрового слоя снега и мерзлой земли. Добыча одной картофелины — это целый ритуал. Разжечь костер, чтобы отогреть землю. Копать, обдирая в кровь руки. Это каторжный труд, на который уходят часы.
Она не охотится на крупного зверя — не сил уже. Но знает все тропы и повадки. Медведи — главная опасность. Они регулярно приходят к избушке, чувствуя слабину. Она их отгоняет молитвой, криком, стуком. Диалог с медведем — это часть ее быта.
Ее мир не расширяется. Он сужается. С годами сил становится все меньше. Таять и заготовить дров на зиму — уже титаническая задача. Помощь приходит только от случайных добровольцев да от властей, которые несколько раз в год забрасывают ей гуманитарный груз с вертолета: соль, муку, спички, зерно.
Иногда приезжают журналисты или ученые-энтографы. Она принимает помощь, но не принимает советов уехать.
Она сидит на лавке в своей черной, прокопченной за столетие избе, смотрит в маленькое оконце на бесконечную тайгу и говорит тихим, но твердым голосом: «Мне некуда идти. Здесь мой крест. Здесь мои родители. Здесь я умру».
И в этой фразе — вся ее история. Не страх одиночества удерживает ее, а страх потерять себя. Потерять тот смысл, который ее семья пронесла через decades.
Она — последний страж их памяти, их веры, их правды.
Она не выдерживает жизнь в изоляции.
Она ее выбирает каждый день, снова и снова. Это ее форма свободы. Страшная, непонятная, невозможная для нас.
Но для нее — единственно верная. Пока бьется ее сердце, огонек в ее избе будет отгонять не только медведей, но и всю суету внешнего мира, который она так и не признала своим.