По субботам в нашем доме всегда пахло тишиной: чайник, собака дремлет у батареи, голос с радио про пробки на М7. В ту зиму тишина стала напряжённой, как перед снегом. Жена говорила, что «сроки горят», и уходила в серое утро, будто в туман. Я поверил два раза. На третий проверил — и туман вдруг стал стеной.
Мы живём на окраине Нижнего, частный дом в посёлке между Автозаводом и Кузнечихой. Низкий забор, старая яблоня, калитка, которая скрипит на морозе. Дом строил отец, и мне всегда казалось: в своих стенах слышно правду. Но, видимо, не всегда — иногда она шепчет.
Субботы у нас раньше были простые: рынок на Бурнаковском, борщ, кино на «Окском берегу». Осенью Оля стала задерживаться. «Финалка, клиенты капризные», — говорила она, доставая из рюкзака лавандовый санитайзер и чужую усталость.
Первую субботу я проводил её до калитки и махнул рукой. Вторую — сварил ей вечером глинтвейн, она отодвинула: «Голова». На третью она ушла в темноту, а я поймал себя на том, что слушаю, как хлопнула калитка — чужим ухом.
Я не любитель шпионских игр. Но в понедельник, когда заехал за ней к офису на Гордеевской, охранник сказал: «В выходные мы не работаем, только аварийка и то по пропускам». Сказал буднично, не понимая, что красной ручкой перечеркнул мою субботу.
Я вышел на улицу, подышал талым снегом и позвонил её коллеге — Серёге, с которым мы однажды жарили шашлыки у нас. «Да вроде в субботу никого. У нас ERP легла, но в пятницу подняли», — ответил он и добавил: «Ты не от меня это слышал». Я пообещал.
В пятницу вечером мы ужинали. Я крошил селёдку в оливье, Оля перебирала телефон. «С утра опять в офис?» — спросил я как бы между делом. «Да», — не поднимая глаз. «Может, отвезти?» — «Не надо, я сама». Голос мягкий, как шерсть свитера, но тон — как замок: щёлкнул и всё.
Я не спал до двух. В три проснулся от ветра. В шесть поставил чайник, нарезал хлеб, услышал её шаги. «Не жди, задержусь», — сказала она у шкафа, запахнув серое пальто. «Хорошо», — ответил я и впервые в жизни понял, что «хорошо» может означать «посмотрим».
Когда за ней закрылась дверь, я остался на кухне, где часы тикали как чужой план. Открыл ноутбук, вбил в «Яндекс»: «офис график выходные». Сайт компании скупо подтвердил: суббота — выходной. Я сел в машину с мыслью, что еду купить саморезы в «Леруа», хотя знал: по пути у меня один адрес — её.
Навигатор вёл через Канавино, потом вдоль Оки. Дорога была пустая, как начало разговора. В голове — ни крика, ни планов. Тихо. Я ехал, как будто стою на берегу и смотрю, как уходит лёд.
Телефон пискнул: «Доехала. Не жди». Я ответил: «Окей». И уже не поверил ни одному слову, которое отправлял. Ближе к полудню я притормозил у частного сектора за парком Дубки — района, где мы никогда не бывали.
Её «серый Солярис» стоял у ворот кирпичного дома с новыми окнами. Номера — наши. На лобовом — снеговая бахрома. Я заглушил мотор. Ворота были приоткрыты на ладонь. Во дворе на верёвке висели спортивные штаны и чёрный шарф — не её.
Я сидел минут десять. Руки лежали на руле, как на подлокотниках самолёта. Никто не выходил. В доме мигал телевизор. В воздухе пахло углём и чем-то жареным — чужая суббота начиналась с завтрака.
«Ты где?» — написала она. «Купил саморезы. А ты?» — «В офисе, созвон». Я посмотрел на ворота. Туда и обратно пробежала чья-то тень — не собака, скорее человек, в носках. Я почувствовал не злость — ясность. Как будто в комнате включили верхний свет.
Я не стал звонить в дверь. Не потому что боялся, просто понял: разговор мне не нужен. От перемены тонов диагноз не меняется. Я развернулся и поехал домой, аккуратно, чтобы не увезти с собой лишнего.
Дорога обратно казалась короче. Я заехал в хозмаг и действительно купил саморезы — иногда словам полезно стать вещами. Взял ещё коричневый скотч и маркер. Девушка на кассе пожелала «хорошего дня», и я понял, что он будет не таким уж плохим: день, в котором ты что-то понял, редко бывает пустым.
Дома было тихо. Только холодильник урчал, как кот. Я достал с антресолей её чемодан — жёлтый, с наклейкой «Питер, 2019». Разложил на кровати: пара джинсов, белые рубашки, щётка, косметичка, паспорт в обложке. Складывал не спеша, как собирают посылку: аккуратно, чтобы не помять.
Вспомнил, как мы начинали. Как ездили в Бор на электричке, болтали о ерунде, как она смеялась над моими страшными шутками. Тогда нам казалось: всё решает смех. Оказалось — решает молчание между двумя фразами.
Я написал на картоне: «Если спросишь, почему — двери помнят». Приклеил записку к ручке чемодана. Поставил его к входной двери, как ставят ведро, чтобы не забыть вынести мусор. Внезапно это сравнение показалось грубым — я снял ведро с образа и оставил просто чемодан.
Потом вымыл полы. Поменял постель. Накормил собаку. Заварил чёрный чай и сел на табурет у окна. За стеклом начиналась метель, мелкая, как каша из манки. Я думал не про неё и не про него — про воздух в этом доме, которому нужна передышка.
К пяти вечера ключ щёлкнул в замке. Она вошла осторожно, как входят в тёмный зал. Увидела чемодан и остановилась. Долго молчала, словно читала афишу, на которой слишком много букв.
«Это что?» — она не подняла глаз.
«Твоё субботнее», — ответил я.
«Ты о чём?» — пальто на ней сидело отлично, но голос съехал.
«О том, где был твой офис сегодня».
Она посмотрела на меня впервые. Взгляд был не виноватый и не дерзкий — усталый. «Ты следил?» — спросила она.
«Нет. Я просто доехал до адреса, который придумали твои слова», — я не пытался звучать умно, но вышло именно так.
Она потянулась снять пальто и не решилась. «Ты сейчас выгонишь меня?»
«Я никого не выгоняю. Чемодан собран, потому что так проще. Куда его вести — решать тебе».
«Это из-за…» — она не договорила.
«Из-за правды, которую мы проворонили», — сказал я, не повышая голоса.
Она прошла в кухню, наложила себе воды в стакан, не пила. «Ты хочешь развестись?»
«Я хочу перестать жить в субботе, которой не существует».
«А поговорить?»
«Мы разговаривали. Просто тогда я слушал не то».
Она опустилась на стул, поставила локти на стол, как студентка перед зачётом. «Ничего такого… мы просто встречались, болтали. Мне было пусто».
«Пустоту тоже надо кормить. Ты кормила её ложью», — снова вышло жёстче, чем я планировал. Я замолчал первым.
«Мне страшно», — сказала она, и это было единственное честное слово за день.
«Мне — нет. Страх — когда не знаешь. Я знаю», — ответил я и встал. «Я в гостевой. Если захочешь остаться — останься. Если уйти — чемодан у двери».
Она кивнула и долго стояла у входа, не открывая и не закрывая. Я услышал, как ключи звякнули о комод — значит, сегодня она останется. Это не отменяет ничего, но добавляет одну ночь тишины.
Я лёг на диван в гостевой и впервые за месяцы уснул без звёздочек тревоги. Ночью просыпался дважды: ветер гонял по двору сухой снег, пес скребанул лапой дверь. Утром было светло. Я открыл окно — мороз ударил в лицо как ясность.
В воскресенье мы молча пили чай. Она сказала: «Я уеду к сестре на пару дней». Я ничего не ответил. Просто придвинул чемодан поближе к дверям, чтобы не тащить. Она не поблагодарила. И это было честно.
Когда она ушла, дом вздохнул. Я вышел во двор, потрогал ствол яблони — шершавая, как старая тетрадка. Этот дом выдержит и это. Он пережил наши ремонты, он переживёт и паузы. Я вернулся на кухню и выключил радио, чтобы тишина наконец снова пахла тишиной.
Вы бы в тот день позвонили в дверь или тоже молча поставили чемодан?