Фома Аквинский в «Сумме теологии» пишет о том, что праведники в вечной жизни способны узреть мучения грешников, более того, эта возможность является частью блаженства: «Для того чтобы счастье святых могло быть более восторженным для них, и они могли воздавать больше обильной благодарности Богу за это, им разрешается ясно видеть страдания проклятых». Созерцание страданий грешников является своеобразной вишенкой на торте вечной жизни, ведь «ничто не должно мешать блаженным в том, что принадлежит совершенству их блаженства». Что может быть большей помехой блаженству в вечности с Богом, чем отсутствие видов вечных мук других людей? — вопрос риторический. Фома при этом подчеркивает, что это именно чистое блаженство, никак не омрачённое вещами вроде сострадания, сожаления или милосердия: праведники будут именно радоваться страданиям грешников, никоим образом не сожалея об их участи.
Мысль эта не новая, она озвучивалась многими христианскими богословами от Тертуллиана до Петра Ломбардского, обоснования она также имела разные. Фома Аквинский, например, указывает на то, что радость праведников связана не с созерцанием чужих мучений как таковым, а с осознанием торжества справедливости как торжества божественной воли. Принятие божественной воли тут будто стирает все эмоциональные и этические категории, которыми мог бы руководствоваться некто, созерцающий чужие мучения. Некто мог бы чужим мучениям посочувствовать, но праведник в вечной жизни сделать это не способен. Само его сочувствие будет входить в противоречие с полным принятием божественной воли и осознанием Бога как всеблагого.
Согласно Кьеркегору, в процессе своего экзистенциального пути как восхождения к подлинному существованию человек проходит несколько стадий, при этом каждая из них имеет собственную специфику и динамику развития. Следующая за обывательским существованием эстетическая стадия связывается с поиском наслаждений и «рабством моменту», этическая — со служением долгу, а религиозная — с совершением «прыжка веры» и достижением подлинного существования.
Религиозная стадия для Кьеркегора обладает спецификой, которой не обладает стадия этическая: она фактически стирает предшествующую. Переходя с эстетической стадии на этическую, человек отчасти остаётся эстетиком, как бы колеблясь между этими двумя модусами, между тем как духовная стадия выжигает всё, что было до неё. «Рыцарь веры» телеологически устраняет этическое, он «перешагивает через все этическое», поскольку на религиозной стадии существовании уже нет ни торжествующего момента, ни этических категорий — лишь божественная воля и подчинение ей. Подчинение божественной воле при этом может напрямую противоречить общественным нормам, и она в принципе не подразумевает выбора между добром и злом, как не подразумевает и самих этих понятий, являющихся центром мира для этика.
Этик может испытывать простое эмоциональное сочувствие, в моменте возвращаясь в эстетическую парадигму, и он может проявлять милосердие, подчиняясь рациональным и кажущимся ему всеобщими моральным законам, но «рыцарь веры» безжалостен. Он приносит в жертву собственного сына и радуется торжеству божественной воли, глядя на всполохи адского пламени. Он познал истину, которую невозможно облечь в слова, и все его существование подчинено этой истине, рядом с которой ничему другому нет места. С точки зрения этика, он — чудовище.
Представлению о религиозных праведниках порой крайне необходим этот оттенок монструозности, который отделял бы пугающие образы истинных служителей богов от отчасти вылизанных светской этикой образов сочувствующих гуманистов. Праведники отчасти стоят «по ту сторону», и на «этой стороне» вид может быть не очень приятным.
Татьяна Наволоцкая (т.н.)