— Ты снова за свое? — голос сестры Ольги сочился плохо скрытым раздражением. — Дай ты ему хоть поесть спокойно.
Дмитрий, мой муж, сидел во главе стола и с вежливой, выверенной улыбкой резал мясо.
Нож в его руке двигался слишком ровно, слишком методично. Мой Дима так никогда не делал. Он всегда кромсал стейк нетерпеливыми, рваными движениями, словно боялся, что тот остынет.
— Я просто спросила, как прошла встреча с поставщиками, — мой голос прозвучал глухо, словно из-под воды.
— Прошла отлично, дорогая, — он поднял на меня глаза. Голубые, холодные, как два осколка льда. — Все подписали. Не переживай.
Он подмигнул, и это простое движение, которое раньше казалось мне милым, теперь заставило сжаться. Фальшивка. Дешевая, неумелая подделка.
Зять хмыкнул, наливая себе еще вина.
— Катерина у нас теперь Шерлок. Ищет улики в тарелке мужа.
Ольга рассмеялась, и этот смех резанул по ушам.
— Просто Катя соскучилась. Напридумывала себе всякого. Правда ведь?
Они все смотрели на меня. Ждали, что я сдамся, признаю свою глупость. Дмитрий смотрел тоже. Внимательно, изучающе, без тени той теплоты, что я знала пятнадцать лет.
— У тебя шрам исчез, — сказала я тихо, глядя на его левую руку, лежащую на столе.
Он замер на мгновение, всего на долю секунды.
— Какой шрам?
— На запястье. От разбитой бутылки, помнишь? В наш первый год.
Он усмехнулся, медленно поворачивая руку. Кожа была идеально гладкой.
— Зажил, наверное. Сколько лет прошло. Ты придаешь значение ерунде, Катюш.
Но он не зажил бы без следа. Никогда. Я сама лично обрабатывала ту глубокую рану, и врач в травмпункте тогда сказал, что отметина останется навсегда.
Ужин превратился в пытку. Я молчала, пока родственники весело болтали с человеком, который носил лицо моего мужа.
Он смеялся их шуткам. Он поддерживал разговор о политике, в которой Дмитрий никогда ничего не понимал. Он пил красное вино, хотя всегда предпочитал белое.
Каждая деталь, каждое слово, каждый жест кричали мне, что это — чужой человек.
Когда они ушли, он закрыл за ними дверь и повернулся ко мне. Улыбка сползла с его лица, оставив холодную, пустую маску.
— Ты устроила цирк, — сказал он ровно.
— Я тебя не узнаю.
— Это потому что ты устала. И я устал. Пойдем спать.
Он шагнул ко мне, протягивая руки, и я отшатнулась, как от огня. Страх липкой волной поднялся изнутри.
— Не трогай меня.
Он застыл. Взгляд стал тяжелым, давящим. В нем не было обиды или непонимания. Только ледяной расчет.
— Как скажешь.
Я убежала наверх, в его кабинет. Сердце колотилось где-то в горле. Мне нужен был воздух, нужно было доказательство, что я не схожу с ума. Я металась по комнате, открывая ящики стола, перебирая бумаги. Все было на месте, но все было чужим.
Мой взгляд упал на старый сундук в углу, заваленный всяким хламом. Мы привезли его из квартиры его покойных родителей. Дима никогда не позволял его разбирать. «Потом», — всегда говорил он, и в голосе его слышалась необъяснимая тревога.
Дрожащими руками я откинула крышку. Старые фотографии, какие-то грамоты, сломанный компас. А на самом дне — толстая тетрадь в выцветшей обложке.
Я открыла ее на случайной странице. Неровный подростковый почерк моего мужа.
«Сегодня он снова пытался меня задушить. Сказал, что я украл его лицо и его жизнь. Мама с папой опять увезли Артемия в ту больницу. Они говорят, что у меня нет брата, что я должен забыть. Но как я забуду, если у него мое лицо?»
Шум внизу заставил меня вздрогнуть. Я захлопнула дневник, словно обожглась. Шаги. Он поднимался по лестнице. Медленно, неотвратимо.
Я засунула тетрадь под кипу старых газет на дне сундука и захлопнула крышку за секунду до того, как он вошел.
— Что ты здесь делаешь?
Его голос был спокойным, почти заботливым. Но я видела, как его взгляд метнулся к сундуку. Он знал.
— Искала старый фотоальбом, — соврала я, стараясь, чтобы голос не дрожал.
Он подошел ближе, и я инстинктивно вжалась в стену.
— Катя, я волнуюсь за тебя. Ты сама не своя. Может, тебе стоит отдохнуть? Съездить куда-нибудь? К сестре, например.
Он говорил о заботе, но предлагал мне убраться из собственного дома.
— Я никуда не поеду.
На следующий день я позвонила Ольге.
— Оль, мне нужно с тобой поговорить. Это очень серьезно.
Я приехала к ней с ксерокопией той страницы из дневника. Сестра пробежала ее глазами, и на ее лице отразилось недоумение.
— И что это? Детские страшилки? Катя, ты серьезно?
— Он не Дима! Понимаешь? Это его брат, Артемий! Дима писал, что он был… нездоров.
Ольга тяжело вздохнула.
— Дима мне звонил утром. Сказал, что ты не очень хорошо себя чувствуешь после его возвращения. Что ты плохо спишь, ко всему придираешься. Кать, вспомни, как ты переживала из-за того сокращения на работе. Ты тогда тоже на всех срывалась. Может, это просто нервы?
Она смотрела на меня с жалостью. Как на сумасшедшую.
— Ты ему веришь, а не мне?
— Я верю своим глазам. Кать, это Дима. Просто он изменился, работа тяжелая, стресс. А ты вместо поддержки устраиваешь ему допросы.
Я ушла от нее раздавленная. Он обработал их всех. Он выставил меня истеричкой, пока я искала доказательства его обмана.
Дома все стало еще хуже. Он начал переставлять вещи. Мелкие, незначительные изменения, которые сводили меня с ума. Картина в гостиной висела чуть левее. Книги на полках стояли не по алфавиту, как любил Дима, а по цвету обложек.
— Дорогая, так было всегда, — отвечал он на мои вопросы с неизменной улыбкой. — Ты просто не замечала.
Он взял под контроль наши финансы.
— Я сам буду платить по счетам, милая. Тебе нужно больше отдыхать. Не забивай голову пустяками.
Я оказалась в ловушке. Каждый мой шаг, каждое слово он выворачивал наизнанку, используя против меня. Он отрезал меня от друзей и родных, методично выстраивая вокруг меня стену из их недоверия и жалости.
Вечером он сел рядом со мной на диван. Слишком близко.
— Знаешь, я тут подумал… Дима ведь так и не свозил тебя в Италию, как обещал. А я свожу. Мы поедем, как только ты придешь в себя.
Он говорил о моем муже в третьем лице. Случайно? Или это была намеренная, жестокая игра?
— Кто ты? — прошептала я, глядя в пустоту.
Он наклонился к самому моему уху. Его шепот был холодным и острым, как лезвие.
— Я тот, кто лучше для тебя. Тот, кто не сломается и не предаст. Я — улучшенная версия. Тебе просто нужно время, чтобы это понять.
На следующий день он принес с чердака коробки.
— Помоги мне разобрать этот хлам. Начнем новую жизнь с чистого листа.
Мое сердце пропустило удар. Это были коробки Димы. Его сокровища. Старые кассеты с музыкой, которую он слушал в юности, коллекция дурацких брелоков, которые он привозил из каждой поездки. Все то, над чем я подшучивала, но что было неотъемлемой частью его самого.
Он начал выбрасывать вещи в большой мусорный мешок с деловитым видом.
— Зачем нам эта рухлядь? Только пыль собирает.
Я молча наблюдала, как он избавляется от прошлого моего мужа. От нашего прошлого.
А потом он вытащил из коробки маленькую, неуклюжую деревянную фигурку совы.
Ее вырезал Дима на нашем первом свидании перочинным ножом из куска коряги. Он тогда порезался, и я заклеивала ему палец пластырем.
— Какая безвкусица, — хмыкнул Артемий. — Выбросим.
И в этот момент что-то щелкнуло. Страх, который парализовал меня неделями, испарился.
На его место пришла абсолютная, кристальная ясность. Передо мной стоял не просто самозванец.
Передо мной стоял убийца. Убийца воспоминаний, убийца личности. Убийца моего мужа.
Все. Хватит.
Я медленно подошла к нему и взяла сову из его рук. Мои пальцы коснулись его кожи, и он удивленно посмотрел на меня. Я впервые не отшатнулась.
Я улыбнулась.
— Ты прав. Зачем нам старое?
Он не ожидал этого. Он ждал слез, истерики. А я улыбалась ему самой нежной и любящей улыбкой, на которую была способна.
Вечером я сама заговорила с ним первой.
— Прости меня. Я была так напряжена. Ты столько работаешь, а я… Я вела себя ужасно.
Я видела, как в его глазах загорелся триумф. Он победил. Он сломал меня. Так он думал.
— Все хорошо, милая. Я же говорил, тебе просто нужно было отдохнуть.
— Я хочу загладить свою вину, — я подошла и села к нему на колени, обнимая за шею. — Я хочу, чтобы все было как раньше. Даже лучше. Помнишь, как мы сидели на крыше и ты обещал мне кое-что? Только для нас двоих.
Я смотрела ему прямо в глаза, вкладывая в свой взгляд всю тоску и нежность, которую хранила для настоящего Димы.
Он чуть нахмурился, пытаясь вспомнить.
— Конечно, помню, — сказал он слишком быстро.
— Ты обещал, что когда-нибудь мы повторим ту ночь. На нашей даче. Ты принесешь то самое вино, «Кьянти», которое мы пили. И включишь ту песню. Помнишь, какую?
Это была ловушка. Мы никогда не сидели на крыше. Мы пили не «Кьянти», а дешевый портвейн. И не было никакой особенной песни. Все это я выдумала только что. Мой настоящий муж рассмеялся бы мне в лицо.
Но этот… этот хотел быть идеальным.
— Конечно, помню. Наша песня. Я все устрою. В эти выходные. Только ты и я.
Он обнял меня, уверенный в своей полной победе. А я, уткнувшись лицом в его плечо, уже выстраивала в голове план. Игра началась. Только теперь по моим правилам.
Дача встретила нас прохладой. Артемий суетился, зажигал свечи, открывал бутылку «Кьянти». Все было отвратительно правильно, как на картинке из журнала о счастливой жизни.
— Ну что, любимая? За нас. За нашу новую жизнь.
Я сделала глоток. Вино показалось кислым. В кармане лежал телефон, настроенный на звонок Ольге. Я нажала кнопку вызова за секунду до того, как заговорить.
— Я хочу поговорить.
— О чем? О будущем? О нашей поездке в Италию?
— О прошлом, — я посмотрела ему в глаза. — О твоем прошлом. О том, как ты стал лучше Димы.
Улыбка застыла на его губах.
— Я не понимаю.
— Я все это время думала, почему ты так сильно отличаешься, — я говорила тихо, зная, что Ольга на том конце провода слышит каждое слово.
— И я поняла. Ты просто лучше. Сильнее. Решительнее. Дима… он был слишком мягким.
Он расправил плечи. Моя лесть была бальзамом для его самолюбия.
— Он всегда был таким. Нытиком. Всего боялся. Всего, что по праву должно было быть моим. Родители выбрали его, а меня спрятали. Словно я был постыдной ошибкой.
— Расскажи мне, — попросила я. — Расскажи, как ты это сделал. Я хочу знать. Я должна знать, с каким мужчиной я теперь живу.
И он рассказал. С упоением, с гордостью. О том, что его выпустили из клиники полгода назад.
«Они решили, что я здоров, представляешь?». О том, как он следил за братом, изучал его привычки, его жизнь. Как подкараулил его в той командировке. Он не применял силу. Он просто поговорил с ним.
Напомнил о детстве, о родителях. И Дима сломался, сдался. «Он сам поехал со мной в тот домик.
Он был рад спрятаться от жизни, которую не заслуживал».
— Он просто спит там, Катя. Я даю ему лекарства. Он отдыхает. Я освободил его. И себя.
— Ты выбросила ту сову, — продолжал он. — И я понял, что ты готова. Готова принять меня. Настоящего.
— Да, — прошептала я. — Готова.
Именно в этот момент дверь распахнулась. На пороге стояли двое полицейских и моя сестра Ольга с мертвенно-бледным лицом. Она держала телефон так, словно это было оружие.
Лицо Артемия исказилось. Не страхом. Яростью. Он посмотрел на меня, и в его глазах плескалась ненависть.
— Ты… Ты все испортила! Я дал тебе идеальную жизнь!
Его уводили, а он все кричал, что я дура, что я променяла совершенство на сломанную подделку.
Ольга бросилась ко мне, рыдая.
— Прости… Катя, прости… Я такая идиотка…
Я не обняла ее в ответ. Просто смотрела, как в темноте исчезают огни полицейской машины.
Диму нашли через два часа. Истощенного, испуганного, но живого.
Прошло полгода. Мы продали и дом, и дачу. Мы переехали в другой город, где никто не знал нашей истории. Артемия признали невменяемым и отправили на принудительное лечение в закрытую клинику.
Наша жизнь не стала прежней. Травма оставила глубокие шрамы на душе моего мужа. Иногда он просыпался по ночам от кошмаров. А я… я больше не была той Катей, что позволяла другим решать, что она чувствует.
Вечером мы сидели на балконе нашей новой квартиры. Дима молча взял мою руку и переплел наши пальцы. Я посмотрела на его запястье. Там, на коже, тонкой серебристой нитью белел старый шрам.
Я поняла, что боролась не только за него. Я боролась за право на несовершенство.
На право жить настоящую, не глянцевую жизнь с ее трещинами, ошибками и шрамами, которые невозможно стереть. И в этой борьбе я наконец нашла не свободу. Я нашла себя.
Эпилог. Два года спустя.
Телефонный звонок вырвал меня из чтения. Номер был незнакомый, но я почему-то сразу поняла, кто это.
— Катя? Это Оля.
Ее голос звучал неуверенно, приглушенно. Мы не разговаривали почти год. После того, как я отказалась приезжать на ее день рождения, она перестала звонить.
— Я слушаю.
— Я просто хотела сказать… Мне пришло официальное письмо. Из клиники. Артемия больше нет. Сердечный приступ.
Я молчала. Внутри ничего не шевельнулось. Ни жалости, ни злорадства. Пустота. Словно выключили назойливый фоновый шум, к которому я давно привыкла.
— Спасибо, что сообщила, — ровно ответила я.
— Кать, может, мы все-таки?..
— Нет, Оля, — я прервала ее мягко, но непреклонно. — Не можем. Дело не в том, что я тебя не простила.
Дело в том, что тебя ту, которой я доверяла, больше нет. И меня той, которая слепо верила, тоже.
Я повесила трубку. Предательство не смывается временем. Оно меняет ландшафт души навсегда.
Дверь в комнату открылась, вошел Дима. Он изменился. В уголках глаз залегли морщинки, в волосах прибавилось седины.
Он больше не смеялся громко и беззаботно. Он стал тише, внимательнее. Иногда я ловила на себе его взгляд — долгий, изучающий, словно он боялся, что я могу исчезнуть.
— Кто звонил?
— Сестра. Артемий умер.
Он кивнул, подошел к окну и долго смотрел на огни города. Я не стала его трогать.
Ему нужно было прожить эту новость в одиночестве. Тот месяц в плену у собственного отражения сломал в нем что-то важное, и теперь он собирал себя по кусочкам. Медленно и мучительно.
Он стал до ужаса непрактичным. Забывал оплатить счета, мог надеть разные носки. Его блестящая карьера инженера осталась в прошлом.
Теперь он работал в небольшой мастерской, чинил старую мебель. Говорил, что ему нравится давать вещам вторую жизнь. Мне казалось, так он чинил самого себя.
Но в нем было то, чего никогда не было у его брата. Уязвимость.
Однажды ночью он разбудил меня, потому что ему приснилось, что он снова один в том темном домике.
Я обнимала его, пока он не перестал дрожать, и понимала, что люблю его еще сильнее. Не идеального, не сильного. А этого — настоящего, сломленного и отчаянно нуждающегося в моем тепле.
Он обернулся.
— Все закончилось.
— Да.
Он подошел ко мне, взял мою руку и прижал к своим губам. Я почувствовала легкую щетину и тепло его дыхания.
— Ты когда-нибудь жалела, Катя? Что не осталась с ним? Он ведь предлагал тебе… идеальную жизнь.
Вопрос не был упреком. Это была его боль. Его страх, что он — лишь бледная копия, испорченный вариант.
Я поднялась и обняла его.
— Идеальная жизнь — это ложь, Дима. Как гладкая кожа без единого шрама. В ней нет истории. Нет правды. Наша правда — вот она.
Я провела пальцем по его запястью, по тонкой серебристой полоске. Этот шрам был якорем. Доказательством того, что мы прошли через ад и остались вместе.
— А теперь пойдем ужинать, — сказала я. — Я приготовила твою любимую пасту. И ты снова забыл купить сыр.
Он виновато улыбнулся. И в этой его несовершенной, кривоватой улыбке было больше жизни и любви, чем во всех идеальных гримасах его брата.
Мы не вернулись к прежней жизни. Мы построили новую. На руинах, из обломков. И она была по-настоящему нашей.
Напишите, что вы думаете об этой истории! Мне будет очень приятно!
Если вам понравилось, поставьте лайк и подпишитесь на канал. С вами был Джесси Джеймс.