На кухне Людмилы Константиновны пахло мясом так густо, что Марина мысленно уже сидела на собрании клуба веганов и рассказывала, как мужественно выдержала пытку. На столе лежала гора фарша, тесто, и бесконечное терпение свекрови — то самое, которое на деле было вовсе не терпением, а тонкой игрой на нервах.
— Ну что, голубушка, — сказала Людмила Константиновна, пододвигая к Марине доску, — давай учись. Женщина должна уметь кормить мужа, а не только смузи из своих трав гонять.
— Я веганка, — спокойно напомнила Марина, собирая волосы в хвост, чтобы не упасть лицом прямо в фарш от нервов.
— И что? — прищурилась свекровь, её глаза блеснули, как ножи. — Мужчина мясо ест. Мужчина без мяса — не мужчина, а травоядный кролик. Тебе что, кролик нужен?
Марина усмехнулась.
— Если Егор кролик, то вы, получается, его хозяйка? Морковку выдаёте по расписанию?
Егор, сидящий за столом с телефоном, поднял глаза.
— Мам, ну не начинай… — пробормотал он, но тон его был такой, будто он просил тишины в библиотеке, а не защиты своей девушки.
— А что "не начинай"? — сверкнула Людмила Константиновна. — Я сына кормить учила, одевать, обувать. А теперь какая-то барышня будет диктовать, чем он питается?
Марина аккуратно слепила свой первый пельмень и положила его на край тарелки. Он выглядел так, будто прошёл войну.
— Я не диктую, — сдержанно сказала она. — Мы договорились с Егором, что у нас равные обязанности. Он готовит мясо, я — овощи. Никто никого не заставляет.
— Вот именно! — Людмила Константиновна хлопнула ладонью по столу. — Никто никого не заставляет! Но вы семья. А в семье должно быть всё общее. И кухня тоже!
Марина посмотрела на Егора. Тот отвёл глаза в телефон.
— Егор, скажи хоть что-нибудь, — голос Марины дрогнул, но только чуть-чуть.
— Да мам, она права… — промямлил он. — У нас договор был…
— Договор?! — переспросила свекровь с таким выражением, будто услышала про торговлю людьми. — Сынок, ну ты сам подумай! Что это за семья, где всё на "договоре"? В семье должно быть доверие, а не эти бумажки и правила.
Марина подняла брови.
— Бумажки? Это вы сейчас к чему?
Людмила Константиновна хитро улыбнулась.
— А к тому, что если уж мы все о семье думаем, то и квартира твоя должна быть нашей. Ну, чтобы никто потом не обижался.
Марина застыла.
— Простите… что?
Егор откашлялся, как школьник у доски.
— Мари, мама права… Я ведь переехал к тебе. Может, оформишь на нас долю? Чтобы всё честно было?
Она рассмеялась. И смех этот был резким, как удар стекла об кафель.
— Честно?! Ты серьёзно? У меня квартира от бабушки! Она мне в наследство досталась. И я должна переписать её на тебя?
— Мы же семья, — протянул Егор, явно цитируя чужой сценарий.
— Нет, — резко сказала Марина. — Мы — не нотариус. Семья — это про уважение, а не про "оформи долю".
Людмила Константиновна прижала ладонь к сердцу, словно её только что предали на сцене драмтеатра.
— Вот видишь, сынок! Она тебе не доверяет. Она уже готовит себе пути отхода!
Марина сжала кулаки.
— Пути отхода я готовлю только из этой кухни. Потому что ещё пять минут — и я задохнусь от запаха фарша и ваших манипуляций.
— Манипуляций?! — свекровь ахнула. — Да я ради вас пельмени леплю!
— Ради себя вы их лепите, — парировала Марина. — Чтобы потом говорить внукам: "А вот бабушка вас голодных не оставила".
В воздухе повисла тишина, в которой было слышно, как часы тикали, будто отсчитывали секунды до взрыва.
Егор тяжело вздохнул.
— Мари, ну зачем ты всё усложняешь? Мама просто заботится…
Марина в упор посмотрела на него.
— Забота — это когда мне предлагают чай, а не требуют переписать квартиру. Ты вообще слышишь, что ты говоришь?
Егор отвёл взгляд. И это было хуже всего.
Марина вытерла руки о полотенце и шагнула к выходу из кухни.
— Ладно. Давайте без меня. Ешьте сами свои пельмени. Только меня потом не заставляйте подписывать никакие брачные договоры.
Она хлопнула дверью так, что вся квартира дрогнула. И в этой дрожи Марина почувствовала что-то новое. Не страх. Не отчаяние. А злость — крепкую, честную злость, которая грозила смести всё это фаршированное царство.
На следующий день Марина проснулась от звука бумажного шуршания. Открыла глаза — а рядом, на прикроватной тумбочке, лежала папка. Не цветы, не кофе, не романтика. Папка.
Она медленно села, накинула халат и посмотрела на Егора, который стоял у окна и делал вид, что любуется видом на двор, где бабка в халате кормила голубей батоном.
— Это что? — Марина указала на папку.
— Мари, не злись сразу, — начал Егор, чесавший затылок так, будто пытался стереть с кожи свою совесть. — Мама сказала, что так спокойнее будет. Для всех.
Марина открыла папку. Там был брачный договор. И не просто договор, а откровенно кабальный: всё имущество — ему, её квартира — общая, а если развод, то она остаётся с «ничем».
— Егор, — голос у неё стал ледяным. — Ты хоть сам читал, что тут написано?
Он вздохнул.
— Мама сказала, юрист составил правильно. Чтобы потом не ругались.
— Ага, — усмехнулась Марина. — То есть ты предлагаешь мне подписать документ, который лишает меня всего, что у меня есть, чтобы мы потом «не ругались»? Это как сказать: «Давай я тебя сразу ограблю, чтобы потом не ссориться из-за денег».
Егор покраснел.
— Ну ты же понимаешь… Это формальность.
— Формальность? — Марина хлопнула папкой так, что голуби за окном взлетели. — Формальность — это носки у кровати. А это предательство.
Дверь в спальню приоткрылась, и в комнату заглянула Людмила Константиновна, как инспектор по делам семейного счастья.
— Ну что, голубушка, посмотрела? Подпишешь?
Марина резко повернулась.
— А вы почему в моей спальне без стука?
— В нашей спальне, — поправила её свекровь. — Сын же здесь живёт. Значит, и я имею право знать, как вы устраиваете свою жизнь.
Марина встала.
— Вы знаете, Людмила Константиновна, вы бы в ФСБ пошли. Такой талант к внедрению. Вам бы только жучки по углам раскладывать.
Свекровь прищурилась.
— Это не жучки, это забота.
— Забота? — Марина подняла папку. — Забота — это когда лекарства покупают, а не когда человеку подсовывают договор, по которому он остаётся в трусах.
Егор взмолился:
— Мам, ну дай я сам поговорю!
— Ох, говори, говори, — протянула Людмила Константиновна, но глаза её горели победоносно, как у кота, загнавшего мышь в угол.
Марина резко развернулась к Егору.
— Скажи честно: это ты хочешь? Или твоя мама?
Егор замялся. И эта пауза всё сказала за него.
— Понятно, — прошептала Марина, чувствуя, как злость сжимает горло. — Ты даже врать не умеешь.
Она взяла ручку. Открыла договор. И медленно, демонстративно разорвала его пополам. Бумага хрустела, как кости в плохом боевике.
— Вот и всё, — спокойно сказала она. — Я в браке рабыней не буду.
Людмила Константиновна ахнула.
— Да как ты смеешь?! Сына моего позорить! Да он ради тебя…
— Ради меня? — Марина резко посмотрела на неё. — Он даже ради себя слова сказать не может.
Егор побледнел.
— Мари, подожди, не делай поспешных выводов…
Она засмеялась. Громко, звонко, страшно.
— Поспешных? Я три месяца смотрю, как ты киваешь маме на всё, и молчу. Думаю: ну ладно, может, привыкнет, может, станет самостоятельным. А ты мне в итоге договор приносишь, где я — пустое место!
Людмила Константиновна шагнула ближе.
— Девочка, пойми. В семье не должно быть секретов. Всё должно быть общее.
Марина резко схватила её за руку и отодвинула.
— В семье должно быть уважение. А у вас тут секта.
Тишина была такой, что даже холодильник решил не гудеть.
Егор тихо произнёс:
— Так значит… свадьбы не будет?
Марина посмотрела на него, и в её взгляде было всё: боль, злость, усталость.
— Свадьбы не будет. Потому что я не выхожу замуж за маменькиного сынка.
Она сняла кольцо и положила его на стол.
— И ещё, — добавила Марина, — запомните: из своей квартиры я не уйду. Хотите — вы уходите.
Людмила Константиновна дернулась, но ничего не сказала. Егор выглядел так, будто его только что выгнали из собственной жизни.
Марина отвернулась к окну и впервые за долгое время почувствовала свободу. Но вместе с ней пришло другое чувство — тревога. Потому что слишком уж гладко всё закончилось. А значит, это ещё не конец.
Вечером в квартире было тихо. Подозрительно тихо. Даже кошка соседей не орала под дверью, как обычно. Марина сидела в своей гостиной, листала телефон и пыталась успокоиться, но в груди жгло чувство, будто её только что пытались ограбить под видом «семейной заботы».
И тут в дверь позвонили. Настойчиво, громко.
Марина открыла — на пороге стояли Егор и его мама. Егор — бледный, с опущенными плечами, Людмила Константиновна — как командир на войне. В руках у неё была папка. Та самая.
— Мы должны поговорить, — сказала она, не спрашивая разрешения, и прошла в квартиру. Егор послушно поплёлся за ней.
— Я не приглашала, — холодно заметила Марина.
— В семье не нужны приглашения, — отрезала свекровь. — В семье нужны правила.
Марина закатила глаза.
— Ну да, у вас всё — как в воинской части.
Людмила Константиновна положила папку на стол и раскрыла.
— Я подготовила новый договор. Чуть мягче. Справедливее.
Марина засмеялась, но смех её был сухим.
— Вы как продавец с рынка: сначала ломите цену, потом делаете скидку и думаете, что вас обнимут.
— Голубушка, — голос свекрови стал сладким, липким. — Ты пойми. Ты молодая, у тебя всё впереди. А я старею, у меня кроме сына ничего нет. Я должна быть уверена, что он в безопасности.
Марина резко встала.
— В безопасности? Вы называете «безопасностью» то, что хотите меня разуть до нитки?
Егор попытался вмешаться.
— Мам, может, хватит…
— Молчи! — шикнула на него Людмила Константиновна.
И в этот момент Марина вдруг поняла: всё, что делает эта женщина — не ради сына. Ради себя. Ей нужно держать контроль, власть, чувствовать, что она главная.
Марина медленно подошла к столу, взяла договор и подняла его перед лицом свекрови.
— Знаете, Людмила Константиновна, — сказала она тихо, но с такой силой, что даже Егор вздрогнул, — вы ошиблись дверью. Это мой дом. Моя квартира. Моё наследство. И я никому, кроме себя, здесь ничего не должна.
И она разорвала договор. Бумага разлетелась по комнате, как конфетти на похоронах иллюзий.
— Всё. Хватит. — Марина посмотрела на Егора. — Ты можешь остаться с мамой. Но без меня.
— Мари… — Егор попытался протянуть руку, но она резко отступила.
— Поздно. — Голос её дрожал, но от силы, а не от слабости. — Я отдала тебе сердце, а ты привёл ко мне нотариуса с мамой за спиной.
Людмила Константиновна вскочила.
— Да ты неблагодарная! Ты разрушаешь семью!
Марина посмотрела прямо ей в глаза.
— Семью? Семья — это про любовь и уважение. А у вас тут тюремная камера. Так вот, я выхожу на свободу.
Она открыла дверь и показала рукой на выход.
— Вон. Из моего дома.
И впервые за весь вечер Егор сделал то, чего от него никто не ожидал: он посмотрел на мать, потом на Марину… и молча вышел за дверь. Но не остался. Он ушёл вместе с матерью.
Дверь захлопнулась. Квартира снова наполнилась тишиной. И в этой тишине Марина почувствовала не одиночество, а победу. Да, ей было больно. Да, впереди ждали перемены. Но главное — она осталась собой.
Она присела на диван и наконец-то выдохнула.
И впервые за долгое время это был не крик, а настоящий, свободный вдох.
Конец.