Знаете, есть люди, которых невозможно забыть, даже если они исчезают с экрана на годы. Дмитрий Дибров — из таких. Его можно любить, можно иронизировать над его манерой говорить длинными фразами с завитушками, но факт остаётся фактом: он всегда возвращается. И каждый раз — так, будто между последним и новым появлением прошла целая эпоха.
Вот и теперь — снова на Первом канале. «Антропология». Казалось бы, сколько можно? Проект, которому четверть века, успел превратиться в легенду девяностых, в музейный экспонат. Но Дибров не любит музеи. Он берёт старую вещь, сдувает пыль, а потом подключает к ней нейросеть. В результате — апгрейд. На сцене вместе с ним теперь Голубчик — цифровой двойник, созданный на технологиях deepfake. Подумаешь, двойник. Но в этой детали есть его фирменный прищур: Дибров всегда умел быть одновременно классическим и дерзким.
И тема первого выпуска — измены. Сразу в лоб, без предисловий. Не политика, не «вечные ценности», не уютная болтовня о погоде. А самое болезненное — про то, что рвёт семьи, калечит души и, если честно, сопровождает человечество так же неизбежно, как дыхание.
— Почему изменяют только женщины, а мужчины находят новую любовь?
— Можно ли рассматривать измену как долг, который обязательно придётся вернуть?
Эти вопросы он задаёт Татьяне Толстой. Она приходит как гостья, но на самом деле превращается в собеседницу для спора, где никто не держит флаг истины. И наблюдать за этим интересно именно потому, что за каждым словом проступает личный опыт ведущего.
А опыт у него, мягко говоря, богатый.
Трудно говорить об изменах в эфире, когда твоя собственная жизнь стала свежим примером для таблоидов. Но Дибров никогда не был человеком, который прячется. Наоборот — он умеет превращать личное в публичное и при этом сохранять лицо.
Этим летом его супруга, Полина, младше его почти на тридцать лет, ушла к бизнесмену. В новостях это подали как сенсацию: «разрыв века», «драма на глазах у всей страны». Скандал, развод, соглашения — всё это мы уже видели у сотен других пар. Но в случае с Дибровым история зазвучала иначе.
Он сам дал ей звучание.
— Меня наконец породнило с Александром Сергеевичем: мы оба предводители ордена рогоносцев, — сказал он в «Антропологии».
И тут уже неважно, верите вы ему или нет. Фраза сама по себе стала событием. «Орден рогоносцев» — как будто это тайное братство, куда вступаешь не по доброй воле, а по приговору судьбы. И он не ноет, не жалуется, а как будто смеётся вместе со всеми — и над собой, и над эпохой, в которой семейное счастье стало хрупким, как тонкое стекло.
Я слушал его и ловил себя на мысли: этот человек ведь мог бы устроить шоу мести, громкие разоблачения, бесконечные интервью с обидами. Но он выбрал другой путь. Сделал из своей личной драмы повод для разговора о культуре. В прямом смысле.
Измена, говорит он, — это не только про предательство. Это ещё и про невозможность сердца быть актёром слишком долго.
— Уму не под силу долго разыгрывать роль сердца, — бросает он фразу, и в ней есть горечь, но и свобода.
И вот здесь становится ясно: Дибров не скрывает боли, но он не даёт ей управлять собой. Он берёт её как материал, как сырьё для разговора, и переплавляет в мысль. Так, как умеют делать только люди, для которых культура и личная жизнь давно переплелись в одно.
Удивительно, но когда он говорит о себе, он почти всегда ссылается на литературу. То ли профессиональная привычка, то ли способ спрятаться за великими именами. Но разве можно спрятаться, если в одном предложении упоминаешь Пушкина и слово «рогоносец»?
— Меня породнило с Александром Сергеевичем… — и вся студия оживает. Потому что это звучит одновременно смешно и страшно. Представьте: Пушкин, символ мужской чести, иронии и трагической судьбы, и тут же рядом — Дибров, телевизионный философ, который только что пережил развод. В этой связке есть нерв.
Он напоминает: Пушкина тоже предали. Тоже лишили привычного ощущения власти над своей жизнью. И что же? Пушкин остался в истории не как обиженный муж, а как человек, сумевший превратить боль в строки.
И вот Дибров словно говорит: «Смотрите, я теперь тоже из этой компании. Да, меня предали. Но это не конец. Это материал».
Тут же он переходит к Толстому. Анна Каренина, Настасья Филипповна, Апполинария Суслова — целая галерея героинь, за которыми тянутся истории измен, ревности, страстей.
А если вслушаться внимательнее — это же всё о нём. Вернее, о его взгляде на собственную историю. Он примеряет на себя образы XIX века, чтобы хоть как-то объяснить, что происходит в XXI.
И в этом есть свой парадокс. Мы живём в 2025 году, у нас нейросети вместо секретарей и цифровые двойники на ток-шоу, но при этом для объяснения любви и предательства всё равно приходится открывать толстые книги, где пожёлтевшие страницы пахнут временем.
Так «Антропология» и перестаёт быть просто передачей о литературе. Она становится передачей о нём самом. Проект, в котором собеседники — это лишь зеркало, а главный персонаж — сам ведущий.
И я думаю, он это прекрасно понимает. Более того, именно ради этого он и вернулся на экран.
Вообще, в 2025 году трудно удивить зрителя. Экраны у нас в руках 24/7, алгоритмы гонят нам бесконечные ролики, а внимание живёт от силы восемь секунд. Но Дибров словно нарочно идёт против правил. Он приносит в студию «Антропологии» не очередной хайповый формат, а разговор — длинный, вязкий, с отсылками к XIX веку. И чтобы это всё не выглядело совсем музейным, запускает рядом с собой цифрового двойника.
Голубчик — так он его назвал. И тут снова фирменный ход: вроде бы лёгкая шутка, вроде цитата из «Кыси» Татьяны Толстой, но на самом деле — тонкая насмешка над самим собой. «Голубчик, представь нам Татьяну Никитичну», — говорит он нейросети. И та, как ни странно, отвечает почти по-человечески: «Да, голубчик, представляю…». И в этот момент зритель понимает: у этого эксперимента есть свой нерв.
В финале каждого выпуска зрителю предлагают игру. Гость получает шесть вопросов, на которые отвечают два Диброва — настоящий и цифровой. А потом нужно угадать, кто где.
Лжедмитрий против Дмитрия Александровича.
В этом «угадайке» нет просто забавы. На самом деле это вопрос, который висит над каждым из нас: кто настоящий? Я, который улыбаюсь в соцсетях, или я, который молчит на кухне поздним вечером? Я, который говорит о ценностях, или я, который допускает предательство?
Дибров выносит эту внутреннюю раздвоенность на экран, превращает её в шоу. И это уже не просто формат, а своего рода исповедь. Только вместо священника — зритель, а вместо свечей — камеры.
И вот тут я понимаю: вся эта «Антропология» — даже не о литературе и не об изменах. Она о том, как человек ищет себя в мире, где у каждого есть двойник — цифровой или ментальный.
Мы живём в странное время. С одной стороны — свобода, которой никогда не было: люди перестали бояться разводов, разъездов, признаний. Любовь перестала быть пожизненной присягой. С другой — никогда ещё предательство не чувствовалось так остро. Может быть, потому что теперь его фиксируют не только на страницах романа, но и в мессенджерах, скринах, сторис.
И вот здесь «Антропология» оказывается почти провидческой передачей. В студии обсуждают Толстого, Каренину, Суслову, а зритель невольно думает о себе. У каждого ведь своя Каренина — бывшая, ушедшая, или наоборот — тот, кого предал ты. И у каждого своя Суслова, вечно недовольная, но почему-то притягательная.
Что делает Дибров? Он соединяет. Берёт язык XIX века и подмешивает в него горечь XXI-го. Говорит о браке так, будто это не союз, а кредит, который обязательно придётся отдавать. А про измену — как про своеобразную инфляцию: обещания обесцениваются, и ты уже не можешь платить тем же чувством, что раньше.
Мир меняется, но логика страсти остаётся прежней. И в этом ирония момента. Мы сидим со смартфоном в руках, обсуждаем нейросети, но по ночам всё так же ревнуем, проверяем «был в сети», читаем между строк. И когда в эфире появляется Дибров с Толстой и начинают спорить, «почему изменяют только женщины, а мужчины находят новую любовь», — мы слушаем, как будто это не телевизор, а подслушанный разговор в соседней комнате.
Может быть, поэтому эта тема и звучит сегодня так сильно. Потому что измена перестала быть редким событием и превратилась в фон. И каждый ищет для себя оправдание или объяснение. А «Антропология» даёт возможность поговорить об этом чужими устами — Толстого, Пушкина, Карениной.
Во всей этой истории для меня главное — как Дибров умеет трансформировать поражение. Казалось бы, всё кончено: брак разрушен, газетные заголовки злорадствуют, возраст подбирается к отметке, когда проще уйти в тень. Но он выбирает обратное — возвращается в эфир, да ещё и с темой, которая прямо бьёт по самому болезненному.
В этом есть какая-то мужская упрямая смелость. Знаешь, как выйти на площадь без доспехов и сказать: «Да, я проиграл, но я всё ещё здесь». И он действительно остаётся — не как комментатор чужих жизней, а как человек, который проживает собственную на глазах у публики.
И вот тут «Антропология» становится не просто передачей, а актом сопротивления. Сопротивления времени, стереотипам, самому чувству унижения. Потому что когда ты превращаешь свою боль в тему для разговора, ты перестаёшь быть её рабом.
Конечно, он иронизирует. Конечно, играет словами. Но за этим стоит что-то куда более серьёзное: нежелание превращаться в музейный экспонат. Он берёт своё поражение и делает из него культурный жест.
Мне кажется, именно поэтому его возвращение на Первый канал нельзя назвать ретро-ностальгией. Это не «старый Дибров снова на экране». Это — новый Дибров, который живёт в 2025 году, рядом с нами. С нашими цифровыми двойниками, нашими разводами, нашими предательствами и нашей жаждой всё равно хоть как-то объяснить, что с нами происходит.
И, может быть, именно этим он и остаётся интересен. Потому что не боится быть смешным. Потому что готов поставить себя в один ряд с Пушкиным — не по величию, а по уязвимости.
А ещё потому, что, глядя на него, мы вдруг понимаем: каждый из нас — тоже в каком-то смысле участник этого странного «ордена рогоносцев». Только кто-то об этом молчит, а кто-то решает вынести свою историю на сцену.
И в этот момент ты уже смотришь не передачу. Ты смотришь на человека. И видишь — он живой.