Вечер субботы. 18:35.
Алёна стояла у окна кухни, держа в руках две одинаковые белые чашки.
Она ждала курьера.
Нет, не курьера.
Ждала Илью.
Как странно звучало его имя в её голове — почти как мелодия, которую боишься пропеть вслух, чтобы не спугнуть.
Звонок в дверь. Негромкий, деликатный. Он всегда звонил именно так — не требовательно, а... спрашивая разрешения войти в её мир.
— Доброго вечерочка, — сказал он, когда она открыла. На нём была та же куртка, что и всегда, но сегодня что-то изменилось. Может, взгляд стал мягче? Или она сама видела его по-другому?
— Добрый-добрый, — ответила она и отступила в сторону. — Проходите.
Он разулся у порога, аккуратно поставил ботинки рядом с её тапочками. Такая простая деталь, а сердце от неё почему-то сжалось.
Алёна поставила чашки на стол, села напротив. Между ними — полметра пространства и десять лет её страхов.
— Я... честно говоря, не был уверен, — сказал Илья тихо.
— В чём?
— Что вы захотите видеть меня не по работе.
Алёна опустила взгляд. Пар от чая щекотал лицо.
— А я не была уверена, что смогу... говорить.
Он кивнул. Сделал глоток, поморщился:
— Горячо.
И вдруг улыбнулся так просто, так естественно, что её губы сами собой изогнулись в ответ.
Минута молчания. Но не тяжёлого, давящего молчания, к которому она привыкла. А... спокойного. Как будто они оба понимали: торопиться некуда.
— Мой дед, — начал Илья неожиданно, — после войны полгода не говорил.
Алёна подняла глаза.
— Вернулся домой в сорок пятом. Бабушка рассказывала: сел за стол, поел борща и... замолчал. Просто замолчал. На полгода.
— И что было потом?
— А потом одним утром проснулся и говорит: "Настасья, а масло где?" — Илья усмехнулся грустно. — Как будто и не молчал вовсе.
Алёна обхватила чашку ладонями. Тепло разливалось по пальцам.
— Он рассказывал, почему молчал?
— Нет. Никогда. Но я помню, как он объяснял мне... мне тогда лет десять было, после развода родителей вообще говорить перестал. Злился на всех. А дед сказал: "Илюха, иногда молчание — это не пустота. Это насыпь, которую боль оставляет для защиты. Когда насыпь достаточно крепкая, можно снова начать строить".
Слова повисли в воздухе между ними. Алёна чувствовала, как что-то внутри неё отзывается на эти слова. Насыпь... Да, именно так. Она строила её десять лет. Кирпичик за кирпичиком.
— А вы? — спросила она тихо. — Долго молчали?
Илья покрутил чашку в руках.
— Год, наверное. Мама пыталась вытащить на разговоры, к психологам водила... А я просто не мог.
— И что помогло?
— Дед. Он никогда не спрашивал "что со мной". Просто... был рядом. Рассказывал о погоде, о соседях, о том, какие птицы к кормушке прилетают. Давал мне безопасное пространство.
Безопасное пространство.
Алёна смотрела на него и понимала: он делает то же самое сейчас с ней. Не спрашивает "что случилось", не пытается "починить".
— Спасибо, — сказала она.
— За что?
— За то, что не спрашиваете.
Он улыбнулся:
— Вы расскажете, когда будете готовы. Если захотите.
— Мне нравится смотреть на дождь, — сказала она неожиданно для себя самой.
— Я тоже люблю дождь. Особенно весенний.
— Почему?
— Смывает всю зимнюю грязь. Даёт начать сначала.
Она кивнула. За окном солнце проглянуло из-за туч, и кухня наполнилась золотистым светом. На белой столешнице появились причудливые тени от чашек.
— Илья, — позвала она.
— Да?
— Спасибо, что пришли.
— Спасибо, что позвали.
Они допили чай не спеша. Говорили о закатах, которые он фотографировал на телефон. О книгах, которые она когда-то читала. О том, что весна в этом году ранняя.
О простых вещах, которые не требовали объяснений.
Когда Илья собрался уходить, Алёна проводила его до лифта. Стояла в дверном проёме, босая, в домашней футболке и джинсах. Волосы растрепались, но она не поправляла их.
— До свидания, — сказал он.
— До свидания.
Лифт увёз его вниз, а она осталась стоять в коридоре ещё минуту. Слушала, как за соседской дверью играет телевизор, как где-то наверху хлопает дверь.
Вернулась в квартиру и поняла: впервые за годы ей не хочется, чтобы кто-то уходил.
Впервые.
