Елена поставила лейку на блюдце и кончиками пальцев осторожно коснулась бархатистого листа фиалки. Новый бутон, лиловый, почти черный в густеющих сумерках, обещал раскрыться завтра утром. Ее балкон, заставленный ящиками и горшками, был ее маленьким королевством, ее тихой гаванью в шумной однокомнатной квартире на окраине Екатеринбурга. Здесь, среди запахов влажной земли, петуний и маттиолы, она могла дышать. Вся остальная квартира, казалось, принадлежала не ей, а привычке, долгому, двадцатипятилетнему браку, который из бурной реки превратился в заросший тиной пруд.
Тишину нарушил звук открывающейся входной двери и тяжелые шаги мужа. Дмитрий, как всегда, вошел, не поздоровавшись, бросил портфель на стул в прихожей и прошел на кухню. Щелкнул чайник. Елена вздохнула, оставила свои цветы и пошла следом.
Дмитрий стоял у окна, спиной к ней, и говорил по телефону. Голос его был напряженным, но сдержанным, как у человека, решающего производственную задачу.
– Да, я понял. Нет, не надо скорую. Утром решим. Все, давай.
Он убрал телефон в карман и повернулся. Его лицо, обычно невозмутимое, сейчас было похоже на скомканный чертеж.
– Мать упала, – бросил он вместо приветствия. – В коридоре. Соседка помогла подняться. Говорит, голова закружилась.
– Господи, Дима! – ахнула Елена. – Что-то серьезное? Может, все-таки врача?
– Я же сказал, не надо. Сломала бы что-нибудь, был бы другой разговор. А так… просто старость.
Он сел за стол, массируя виски. Елена автоматически поставила перед ним чашку, налила кипятка, достала банку с заваркой. Руки делали все сами, как заведенные. Антонина Павловна, ее свекровь. Женщина, общение с которой для Елены всегда было сродни визиту к стоматологу – неприятно, но вроде как необходимо. Редкие встречи на праздники оставляли после себя горький осадок из непрошеных советов, критики и плохо скрываемого пренебрежения. «И что он в тебе нашел, Ленка? Ни рожи, ни кожи, и готовишь так себе», – эта фраза, сказанная вроде бы в шутку лет двадцать назад, до сих пор звенела в ушах.
– Она не может больше жить одна, – глухо произнес Дмитрий, глядя в чашку, словно там было написано решение. – Это уже опасно.
Сердце Елены тревожно екнуло. Она молчала, ожидая продолжения.
– Я тут прикинул… Сиделка на полный день – это тысяч пятьдесят, не меньше. У нас таких денег нет. Продать ее двушку и поселить ее в хороший пансионат… Это волокита, оформление, да и кто знает, что это за пансионаты. Обдерут как липку, а ухода никакого.
Он поднял на нее тяжелый взгляд. Взгляд человека, который уже все решил и теперь просто доносит информацию до подчиненного.
– В общем, она переедет к нам. Это единственный разумный выход.
Воздух в маленькой кухне вдруг стал плотным, вязким. Елена открыла рот, чтобы что-то сказать, но не нашла слов. К ним? В их крохотную однокомнатную квартиру, где они и вдвоем-то с трудом помещались? Где ее единственным личным пространством был застекленный балкон и письменный стол в углу комнаты, заваленный тетрадями ее учеников? Она, учительница русского языка и литературы, проверяла их по ночам, когда Дмитрий уже спал, чтобы не мешать ему смотреть телевизор.
– К… к нам? – выдавила она наконец. – Дима, но куда? У нас же…
– А куда деваться? – перебил он, не дав ей закончить. – В угол, где твой стол, поставим ей кровать. Стол можно и на кухню перенести, ничего с ним не случится. Или вообще убрать, ты же можешь и за обеденным столом тетради проверять. Не барыня.
Он сказал это буднично, как будто речь шла о перестановке вазы. Не барыня. Эта фраза была из лексикона его матери. Сколько раз она ее слышала за эти годы? «Не барыня, можешь и на даче грядки прополоть». «Не барыня, сготовишь что-нибудь повкуснее своей запеканки».
– Но, Дима… это же моя работа. Мне нужно место, тишина, – пролепетала она, чувствуя, как слабеют ноги.
– Лена, давай без истерик. Речь идет о моей матери. О больном, старом человеке. А ты про свой стол. Несерьезно.
Он допил чай, встал и пошел в комнату, включил телевизор. Вопрос был закрыт. А Елена осталась стоять на кухне, глядя на остывающую чашку. В голове билась одна мысль: «Это конец». Конец ее тихих вечеров, ее балкона, ее последней хрупкой раковины, в которой она пряталась от мира. Она представила себе Антонину Павловну здесь. Постоянно включенный на полную громкость другой телевизор. Запахи лекарств, смешанные с запахом готовящейся для нее специальной еды. Упреки в том, что суп пересолен, а в комнате сквозняк. И вечное, давящее присутствие чужого человека, который никогда ее не любил и не пытался этого скрыть.
Следующие несколько дней прошли как в тумане. Дмитрий был деятелен и энергичен. Он съездил к матери, успокоил ее, пообещав забрать в конце недели. Он звонил каким-то людям, договаривался о перевозке вещей. Он вел себя так, будто их ждало радостное событие, вроде приезда долгожданного гостя. Елена же ходила как тень, механически выполняла домашние дела, готовила ужин, но мыслями была далеко.
Она пыталась заговорить с ним еще раз. Вечером, когда он, довольный собой, раскладывал на диване какой-то план.
– Дима, я все понимаю, это твоя мама… Но, может, есть другие варианты? Может, взять кредит? Нанять сиделку хотя бы на полгода, а там что-то придумать?
Он посмотрел на нее как на неразумного ребенка.
– Кредит? Лена, ты в своем уме? Нам ипотеку еще три года платить. И потом, чужой человек в доме – это еще хуже. Будет воровать, обижать ее. А тут ты. Ты же все равно дома после обеда. И присмотришь, и покормишь.
– Но я работаю! У меня тетради, подготовка к урокам…
– Да что там твоя работа! – отмахнулся он с досадой. – Не на заводе же вкалываешь. Сидишь себе в тепле. Подумаешь, тетрадки. Ночью проверишь.
Ночью. Когда она и так спала по пять-шесть часов, потому что ложилась за полночь, а вставала в шесть утра, чтобы приготовить ему завтрак и собраться в школу.
Ее внутренний мир, который она так бережно выстраивала годами, начал трещать по швам. Она вспоминала их молодость. Как Дима красиво ухаживал, дарил цветы, читал стихи. Как они мечтали о большой семье, о доме с садом. Куда все это делось? Когда он перестал видеть в ней женщину, личность, а начал воспринимать как удобную функцию, как часть быта, вроде стиральной машины или холодильника? Она не могла найти ответ. Все происходило постепенно, незаметно. Сначала он перестал спрашивать ее мнение о крупных покупках. Потом начал принимать решения об их отпуске в одностороннем порядке. Потом появились фразы «я так решил», «так будет правильно», «не забивай себе голову». И она… она уступала. Ради мира в семье, ради спокойствия. Ей казалось, что это и есть мудрость – не раздувать из мухи слона, быть гибкой. А теперь слон вырос до таких размеров, что грозил раздавить ее саму.
Спасение пришло оттуда, откуда она не ждала. В учительской, во время перемены, она сидела, бездумно помешивая ложечкой остывший чай в стакане. Ольга, учительница истории, шумная, энергичная женщина лет сорока пяти, недавно пережившая тяжелый развод, присела рядом.
– Лен, ты чего кислая, как лимон без сахара? Опять твои оболтусы из девятого «Б» двойки схватили?
Елена подняла на нее полные слез глаза и, сама от себя не ожидая, вдруг начала говорить. Сбивчиво, путано, она вывалила на Ольгу все, что накопилось за эти дни: про свекровь, про однокомнатную квартиру, про стол, который нужно убрать, и про глухую стену непонимания мужа.
Ольга слушала молча, не перебивая, только ее ярко накрашенные губы сжимались все плотнее. Когда Елена замолчала, опустошенная и пристыженная своей откровенностью, Ольга взяла ее за руку. Ее ладонь была теплой и сильной.
– Так, подруга, стоп. Давай по порядку. Квартира чья?
– Общая. В ипотеке была, вот недавно… ну, еще три года платить.
– Понятно. Значит, твоя ровно наполовину. А его мама где прописана?
– У себя, в своей квартире.
– Отлично. Значит, юридически ты ей никто и ничем не обязана. Это раз. Теперь два. Твой благоверный решил из твоей жизни и твоего дома сделать богадельню, так? Он при этом чем-то жертвует? Своей работой? Своим хобби – рыбалкой по выходным? Своим диваном перед телевизором?
Елена замотала головой.
– Нет. Он будет приходить с работы, ужинать и смотреть новости. А я…
– А ты будешь метаться между плитой, утюгом, его мамой и своими тетрадками. Всю оставшуюся жизнь. Лена, очнись! Тебе пятьдесят три года. Это не тот возраст, когда жизнь заканчивается. Это тот возраст, когда она, черт возьми, может наконец-то начаться для себя! Ты всю жизнь на кого-то работала: на мужа, на детей, пока росли, на школу. А для себя когда? Когда ты в последний раз делала то, что хочешь именно ты, а не то, что «надо»?
Слова Ольги были как ушат ледяной воды. Хотелось возразить, сказать, что это долг, семья, что так положено… Но она не могла. Потому что Ольга была права. Когда? Она не помнила. Ее желания всегда были какими-то маленькими, скромными, и она легко от них отказывалась. Хотела пойти на курсы итальянского – «Зачем тебе это, деньги на ветер». Мечтала съездить в Питер, побродить по Эрмитажу – «Лена, какая дача без тебя, все сорняками зарастет». И вот теперь ее самое главное желание – желание иметь свой угол, свое личное пространство – тоже было объявлено эгоистичным и несерьезным.
– А ты? – Ольга смотрела ей прямо в глаза. – Тебе что нужно? Или ты в этой схеме вообще не в счет? Просто бесплатное приложение к медицинской кровати?
Этот разговор стал для Елены точкой невозврата. Она вернулась домой другим человеком. Внешне все было по-старому, но внутри что-то щелкнуло, встало на место. Страх никуда не делся, но к нему примешалось новое, холодное чувство – решимость.
Вечером Дмитрий вернулся с работы необычно возбужденный. Он даже не стал переодеваться, прошел прямо в комнату.
– Лен, иди сюда! Смотри, что я нашел.
На экране его смартфона была фотография медицинской многофункциональной кровати.
– Почти новая, мужик продает, у него отец умер. За тридцать тысяч всего отдает, а новая такая под сто стоит. Я уже договорился, завтра после работы заеду, заберу. Деньги у соседа перехвачу до зарплаты.
Елена смотрела на фотографию. На это чудовищное сооружение из металла и пластика, которое должно было встать в ее комнате, на месте ее стола, ее книг, ее маленького мира.
– Ты уже договорился? – тихо спросила она.
– Ну да! Такой шанс упускать нельзя! – радостно ответил он. – Ты представляешь, какая экономия!
Он не спросил. Он даже не подумал, что нужно спросить. Он просто решил, договорился, нашел деньги. Она, ее мнение, ее чувства – все это было за скобками его уравнения. Она была не переменной, а константой. Функцией, которая по умолчанию должна была согласиться и обслужить его решение.
– Так, значит, завтра к вечеру надо стол твой разобрать и вынести на балкон пока, – деловито продолжил он. – И книжки твои с полки убрать, чтобы пыль не собирали. Антонина Павловна это не любит.
Елена смотрела на него, на своего мужа, с которым прожила четверть века, и впервые видела его по-настоящему. Не родного человека, а чужого. Прагматичного, уверенного в своей правоте, абсолютно глухого к ней. И вся любовь, вся нежность, все компромиссы и жертвы, которые она приносила годами, показались ей вдруг бессмысленной, глупой тратой жизни.
Кульминация наступила на следующий день, в пятницу вечером. Дмитрий, гордый собой, вместе с соседом втащил в квартиру разобранные части кровати. Они загромоздили всю прихожую. Запах металла и больницы наполнил их маленький дом.
– Ну вот! – вытирая пот со лба, сказал Дмитрий. – Завтра с утра соберу. Лен, ты стол разобрала?
Елена стояла в дверях комнаты. Ее стол стоял на своем месте. На нем лежали стопки тетрадей, стояла лампа под зеленым абажуром и маленькая вазочка с веточкой маттиолы с балкона.
– Нет, – спокойно сказала она.
Дмитрий замер.
– В смысле, нет? Я же просил.
– Я не буду разбирать свой стол. И твоя мама не будет здесь жить.
Он смотрел на нее несколько секунд, не веря своим ушам. Потом его лицо начало медленно наливаться краской.
– Ты… Ты что несешь? Ты в своем уме? Я кровать привез! Я с матерью договорился! Она завтра утром приезжает!
– Это твои проблемы, Дима. Ты договорился – ты и решай. Можешь отвезти кровать обратно.
– Да ты… – он задохнулся от ярости, подбирая слова. – Ты эгоистка! Бессердечная! Моя мать, старый, больной человек, будет на улице, а ты за свой стол трясешься?!
– Твоя мать не будет на улице. У нее есть своя двухкомнатная квартира. Продай ее, купи ей комнату или студию поменьше, а на оставшиеся деньги найми лучшую сиделку в городе. Или сними ей квартиру рядом с нами и ходи к ней каждый день. Вариантов много, если перестать считать меня бесплатной рабочей силой.
Он был так поражен этой логикой, этим спокойным тоном, что на мгновение опешил. Но потом ярость вернулась с новой силой.
– Я тебе ничего продавать не буду! Это квартира моих родителей! И я не собираюсь нанимать сиделок! Ты моя жена! Это твой долг. Ты обязана помочь.
Вот она. Ключевая фраза. Та, которую она ждала и боялась. «Ты обязана». Не «я тебя прошу», не «давай вместе подумаем», а «ты обязана». Как будто она давала присягу, а не выходила замуж по любви.
И в этот момент весь страх ушел. Осталась только звенящая, холодная пустота и ясность.
Елена посмотрела ему прямо в глаза, и впервые за много лет, а может, и за всю жизнь, увидела в его взгляде не досаду или снисхождение, а растерянность. Он не узнавал ее.
Она слегка улыбнулась. Невесело, скорее горько.
– Нет, Дима. Ничего я тебе не обязана.
И с этой улыбкой она развернулась, прошла мимо него в комнату, оставив его стоять посреди прихожей, заваленной частями чужой больничной койки.
Он кричал ей что-то вслед, грозился, умолял, снова кричал. Она не слушала. Она подошла к шкафу и достала дорожную сумку. Руки не дрожали. Она действовала медленно, осознанно. Сложила в сумку пару смен белья, домашний халат, косметичку. Прошла к столу, взяла несколько самых дорогих ей книг – сборник Ахматовой, старый томик Паустовского. Потом подошла к балкону, аккуратно выкопала из ящика свою любимую фиалку с темным, почти черным бутоном и завернула горшочек в газету.
Дмитрий ворвался в комнату.
– Ты куда собралась?! Что ты творишь?!
– Я ухожу, – так же спокойно ответила она, застегивая сумку.
– Куда ты пойдешь?! Ночью?! Ты с ума сошла! Вернись, мы поговорим!
– Мы уже поговорили. Ты сказал, что я обязана. А я сказала «нет». На этом наш разговор закончен.
Она взяла сумку и пошла к выходу. Он пытался преградить ей дорогу, схватить за руку.
– Лена, одумайся! Ты рушишь семью! Из-за чего? Из-за своего каприза!
– Нет, Дима. Семью разрушил ты. Давно. Когда решил, что мое мнение ничего не стоит. А я просто это, наконец, поняла.
Она мягко, но настойчиво отстранила его руку и вышла за дверь. Спустилась по лестнице, не дожидаясь лифта. Ночной воздух ударил в лицо, холодный и свежий. Она сделала глубокий вдох. Впервые за много дней она дышала полной грудью.
Она провела ночь у Ольги, которая приняла ее без лишних вопросов, просто заварила крепкий чай с коньяком и постелила на диване. А утром Елена сняла себе на месяц маленькую квартирку на другом конце города – убитую, с обшарпанной мебелью, но свою. Тихую.
Через неделю она подала на развод. Дмитрий звонил, писал, требовал, уговаривал. Он не понимал. Он искренне не понимал, что произошло. В его мире все было логично и правильно, а она просто взбунтовалась без всякой причины.
Раздел имущества был долгим и унизительным. Он отсудил ровно половину их общей квартиры, как ему и полагалось по закону. Ей пришлось взять большой кредит, чтобы выплатить ему его долю и остаться в той квартире, где каждый угол напоминал о прошлой жизни.
И вот, спустя полгода, она сидела на своей кухне. Не той, прежней, а новой – в той самой квартире, которую она отстояла. На подоконнике, в красивых керамических горшках, пышно цвели ее фиалки. Та, с почти черными цветами, тоже расцвела. В углу, на своем законном месте, стоял ее письменный стол. Тишину нарушало только тиканье часов и шелест страниц книги.
Это было непросто. Было одиноко, страшно, финансово тяжело. Но каждый раз, когда она входила в свою тихую квартиру, она понимала, что заплатила правильную цену. Цену за право не быть обязанной. Цену за право просто быть. И эта цена стоила каждого потраченного рубля и каждой пролитой слезы.