— Марина, мы пришли по делу, — Зоя Петровна ловко вытряхнула на стол паспорта, листы с печатями и помадный карандаш. — Надо прописать Олю с Сергеем у вас. Им так удобнее: садик рядом, поликлиника, а у меня тесно. Ты же понимаешь: семья — это взаимовыручка.
Они вошли, как к себе, — без пауз, без раскачки. На ходу развязали шарфы, аккуратно поставили пакеты, и уже чувствовалось: решение давно принято, осталось только убедить меня. У Сергея под мышкой торчала пухлая папка, Оля поглаживала живот, глядя поверх моей головы, будто примеряя, где тут уютнее. Я стояла у плиты с полотенцем в руках и ловила дыхание: в доме стало теснее не от людей — от чужой уверенности.
— Подождите, — сказала я. — Как это «надо»? Это моя квартира.
— Твоя, да не только твоя, — мягко, почти певуче ответила свекровь, присаживаясь и осматриваясь, как хозяйка инспектор. — Вы же семья. А у семьи всё общее. Прописка — это не собственность, просто запись. Поживут, пока им удобно, потом снимутся. Что ты такая нервная?
— Нервная — потому что вы уже всё решили, — я положила полотенце на стол и встретила её взгляд. — Меня не спросили, мне сообщили.
Сергей смущённо улыбнулся, переминаясь с ноги на ногу:
— Мы ненадолго. Чтобы с бумагами не мучиться. Меня на работу готовы взять, но просят местную регистрацию. И поликлиника для ребёнка рядом. Это же удобно всем.
— Всем — кому? — я кивнула на окно, за которым шумел двор. — Тут тоже жизнь. Моя. Я десять лет по ночам делала отчёты, чтобы закрывать ипотеку. Мой октябрь — последний взнос. Вы это всё куда положите — в папку к остальным формальностям?
Зоя Петровна повела плечом, словно отгоняя муху.
— Девочка, не перегибай. Мы по-людски просим. Вот заявление из МФЦ, — она постучала ногтем по клетчатому прямоугольнику. — Тут только подпись поставишь. И всё. Проблем не будет, я узнавалась. Формальность.
«Формальность», эхом звякнуло в голове. Никаких проблем — кроме чужих людей в моём паспорте, кроме неясных перспектив, кроме привычки одной семьи решать судьбы другой. Я вспоминала историю соседки: прописала племянника «на месяц», тот привёз вещи, потом жену, потом кота, и месяц внезапно растянулся на годы и ссоры.
Игорь вышел из комнаты, поправляя домашнюю футболку, и застыл в дверях, будто поймал холодный воздух.
— Мам, Марина устала, давайте обсудим попозже?
— Игорёк, ты всегда за справедливость, — приободрилась свекровь. — Объясни жене, что без регистрации Олю с ребёнком никуда не возьмут. Государство такое, суровое. А ты у меня умный, поймёшь. Это же на время!
Я смотрела на мужа и искала в его глазах хоть маленький якорь. Он почесал затылок и сказал неуверенно:
— Может, временно? На полгода? Для документов… Никто же не будет тут жить постоянно.
— Игорь, — перебила я, — временной регистрации без моего согласия не будет. Постоянной — тем более. И даже если это «на время», это всё равно запись в моём доме.
Тишина разлилась по кухне, как пролитое молоко. Оля тяжело вздохнула, Сергей отвернулся к стене, будто на ней был выход. Зоя Петровна вскинула брови и наклонилась вперёд, как тренер перед жёстким тайм-аутом:
— Значит, по-плохому хочешь?
— Я по-честному хочу. У каждого свои границы. У меня — двери. Они закрываются изнутри.
— Ах границы, — свекровь усмехнулась. — По телевизору насмотрелась? Взрослые люди решают практические задачи. Девочка, подпиши и не усложняй. Ты же не враг. Мы тебя приняли как родную.
«Приняли», — это слово всегда звучало как приговор. Приняли — значит, имеют право требовать. Я взяла документы, аккуратно сложила и протянула обратно.
— Нет.
— И это окончательно? — спросила она тихо, и в тишине прозвенели мои ночные отчёты, покупки по скидкам, перематывание картриджей, чтобы ещё месяц дотянуть до платежа.
— Окончательно.
Она поднялась и так же тихо сказала:
— Это ты ещё пожалеешь. Родня — она навсегда. От родни не бегают.
В тот вечер мы не налили ничего и ни за что не чокались. Мы просто стояли, трое напротив меня, и каждый пытался сделать шаг вперёд. Но я осталась на месте. Почему-то именно стоять казалось единственным правильным действием. Я закрыла за ними дверь и прислонилась лбом к холодной древесине: дом просил, чтобы его услышали — и я услышала.
Пока они обувались в прихожей, я вдруг ясно увидела путь, которым шла сюда: пропущенные отпуска и ночные сверки. Квартира — не просто стены, а карта моих маленьких побед. И в неё без стука вошли чужие планы.
— Я не чудовище, — сказала я уже спокойнее. — Я помогу, но не так. И не сейчас. Мне нужно время хотя бы перевести дух. Вы ворвались как комиссия, а я не люблю комиссий в своей кухне.
— Ты драматизируешь, — отмахнулась Зоя Петровна, поправляя прядь волос. — У нас в доме всегда всё решалось сообща. Я своих родителей прописывала, дядю прописывала, и все были довольны. И никого не «захватывали». Люди же нормальные.
— Ваш дом — это ваш дом, — ответила я. — Мой — мой. У нас разные правила. И разные уроки, которые мы усвоили.
Сергей тихо спросил:
— А если временная на три месяца? Сразу снимемся, честно-честно. И расписку напишем, что претензий не имеем.
— Расписка не отменяет закона, — сказала я. — И не отменяет ощущения, что мной распоряжаются. Я не хочу превращать свой адрес в магнит для чужих требований, даже самых добрых.
— Но ребёнок… — прошептала Оля и, неуверенно улыбнувшись, добавила: — Ему же тоже нужен адрес счастья.
Эта фраза на секунду растопила воздух. Я вздохнула:
— Адрес счастья — это когда мама спокойна. Я пока не спокойна. Дайте мне право на это.
Зоя Петровна надела шарф быстрым, сердитым движением, как будто затыкала горлышко бутылки со своими эмоциями.
— Посмотрим, как ты запоёшь, когда сама попросишь о помощи. Надолго твоей гордости не хватит.
— Гордость тут ни при чём, — ответила я. — Тут — ответственность. И уважение к себе. Мы закончили?
— Временно, — бросила она.
Замок щёлкнул, и коридор снова стал моим. Я постояла, вдохнула запах чистящего средства и тёплой выпечки со второго этажа и подумала, что любая «формальность» способна пахнуть чужим присутствием, если её навязывают.
Когда за ними закрылась дверь, дом будто выдохнул. Я присела на табурет и провела ладонью по столешнице: под пальцами — царапины, крошечные, как строчки моего пути. Квартира — моя крепость, но стены помнят усилия. Я купила её в двадцать пять, когда вокруг шептали, что девушки чаще мечтают о платьях и шумных праздниках. Я мечтала о ключах. О собственных. О том, что никто не скажет: «Собирайся, нам тесно».
Игорь пришёл с видом мальчика, которого оставили после уроков переписывать правила.
— Ты резко, — сказал он. — Мама правду говорит: им трудно. У Оли срок поджимает, Серёжу на работе торопят, а без записи — тупик.
— Мне тоже было трудно, — я улыбнулась криво. — Когда я тянула смены, когда спала по четыре часа, когда сдачу от продуктов собирала в отдельный конверт. Трудность — не пропуск во владение чужим. Помощь — не про запись в паспорт.
Он отвернулся к окну. Его ладони привыкли к компромиссам; у него вообще всё мягкое — голос, поступь, мысли. Я его за это и полюбила: с ним рядом не нужно громко говорить, он слышит тихие слова.
— Они надавят, — сказал он. — Знаешь маму. Она не привыкла к отказам. Если честно, я тоже не привык отказывать ей. У меня будто внутри тумблер: «соглашайся, иначе обидится».
— Понимаю. Но у меня другой тумблер: «сохрани то, что строила». Я не против помочь. Реально помочь: найти им квартиру, дать на депозит, отвезти Олю к врачу, съездить с Сергеем в отдел кадров. Но прописка у меня — нет.
Телефон вспыхнул несколькими длинными сообщениями от Зои Петровны — ровно, упруго, с обидой. «Не ожидала. Мы тебя приняли как дочь. А ты так». Я закрыла экран. Семьи любят слово «приняли», но часто подразумевают «подомнём».
На следующий день Игорь позвонил сестре. Та говорила быстро, сбиваясь на шёпот:
— Мне не до капризов. Мы не тянем аренду, везде требуют справки. У Серёжи проблемы по кредиту, его не берут без регистрации. И ребёнку скоро к педиатру. Ну что тебе стоит? Это же запись в домовой книге!
Стоит. Иногда стоит целую свободу. Я слушала и понимала: у Оли правда тревога, у Сергея гордость, у Зои привычка рулить. Каждый по-своему прав — и всё равно нельзя по их правилам.
Я пошла в МФЦ. Очередь шуршала куртками, кто-то спорил про госпошлину, ребёнок в коляске тянул руку к табличке с расписанием. Девушка за стойкой устало улыбалась, будто много раз видела такие сцены.
— Без согласия собственника никто никого не пропишет, — сказала она. — И временная — тоже по согласию. Если вы не хотите, достаточно сказать «нет». Но, конечно, лучше не доводить до конфликтов. И всё же: право — за собственником.
Я благодарно кивнула, как будто она вернула мне утерянный предмет. Возвращаясь, я купила папку-регистратор и аккуратно сложила туда документы: договор купли, выписку из ЕГРН, справки об оплатах, страховки, чеки. Бумаги — мой щит. Я знала: разговор будет снова. И я хотела встретить его не одними эмоциями.
Вечером позвонил свёкор. Он редко вмешивался, но голос у него был ровный, как свежий асфальт.
— Марина, ты молодец, что квартиру держишь крепко. Но подумай про ребёнка. Без записи тяжело. Я не оправдываю Зою, она идёт напролом. Просто… постарайся не поругаться насмерть.
— Я про ребёнка думаю, — ответила я. — Про моего будущего тоже. Если сегодня я отдам подпись, завтра отдам ключ. Я готова поддержать деньгами, делами, временем. Но подпись — это не помощь, это сдача позиции.
Он помолчал.
— Миру мир, но ты знаешь Зою. Она пойдёт до конца. Не удивляйся визитам. Игорю нелегко между вами.
— Знаю. Я постараюсь говорить спокойно. Но «нет» останется «нет».
Ночью мне снились коридоры МФЦ: бесконечные номера на табло, люди, застывшие, как манекены, и я, идущая к окошку с огромным ключом на шее. Я проснулась с чёткой мыслью: порядок — это не холодность, это забота о себе и о тех, кто рядом. Если я сегодня уступлю из страха быть «плохой», завтра этот страх станет правилом для всех.
Утром я распечатала памятку о регистрации по месту пребывания и по месту жительства, разницу между ними и список документов для оформления в поликлинику. Там было чёрным по белому: ребёнка прикрепляют к медучреждению по заявлению родителей и документам, подтверждающим фактическое проживание. Не всегда просто, но возможно. Закон — не враг, если им пользоваться, а не пугать.
Игорь ходил следом и то кивал, то морщился.
— Ты как юрист, — усмехнулся он. — Я горжусь, правда. Но боюсь, что мама воспримет это как войну.
— Это не война. Это разговор с аргументами. Я не выгоняю, не обесцениваю, не устраиваю демонстрации. Я просто говорю «да» помощи и «нет» принуждению.
Он сел рядом, потер ладонью лицо.
— В детстве у нас было правило: если мама говорит «надо», мы делаем. Я тогда думал, что так везде. А потом встретил тебя и понял, что «надо» бывает разным. Есть «надо», чтобы жить, а есть «надо», чтобы кому-то было удобнее. И вот второму «надо» я не знаю, как возражать.
— Учись, — сказала я мягко. — Вместе научимся. Ты мне нужен рядом, не между нами.
Он кивнул. И в этом кивке было больше поддержки, чем во всех убеждениях последней недели.
Днём позвонила Оля. Голос дрожал, но не от злости — от усталости.
— Мне предложили место в частном детском центре, — сказала она. — Там нужна справка о проживании. Они готовы принять договор аренды. Мы попробуем снять рядом. Если получится… Не обижайся на маму. Ей страшно потерять контроль. Она так любит.
— Я не обижаюсь. Я просто ставлю табличку «стоп». И рядом — «проход по договорённости».
Мы засмеялись. Смех был неровный, но живой.
К вечеру Игорь нашёл объявление: небольшая студия в нашем квартале, аккуратная, с душевой, хозяйка — вдова его коллеги, без бумажных войн. Мы договорились посмотреть. И, словно в подтверждение, снова раздался звонок в дверь.
На этот раз они пришли втроём и с адвокатским блеском в глазах. Зоя Петровна держала в руке распечатки из интернета и уверенность, что текст на бумаге сильнее слов живого человека.
— Вот, почитай, — сунула она листы. — Прописка не даёт права на квартиру, только право жить. Никто у тебя ничего не отнимет. Чего ты боишься? Ты же не чужая. Мы же семья.
— Я боюсь не закона, — ответила я, складывая листы стопкой. — Я боюсь вашего «потом». Сначала «только подпись», потом «только оставим вещи», потом «только захватим ключ на всякий». Я однажды уже жила по чужим «только». Больше не буду.
Оля поморщилась:
— Мы же семья. Что за холодность? Мне страшно бегать по съёмным углам. Я хочу стабильности. Разве это плохо?
— Стабильность — это не когда кто-то уступил и теперь терпит, — спокойно сказала я. — Стабильность — когда все уважают правила друг друга. Я готова помочь: — я перечисляла на пальцах: — аренда на полгода рядом с нами, деньги на залог, помощь с оформлением по месту фактического проживания, любые справки для работодателя. Но у меня регистрации не будет.
Сергей сглотнул и наконец заговорил:
— Марина, пойми: меня отовсюду разворачивают. Я слесарь, руки золотые, но из-за прошлых кредитов везде спрашивают бумагу. Мне предлагают ночные смены далеко, а тут есть завод, готов взять. Им нужна запись — вот и всё. Я не собираюсь у тебя жить. Мне даже неловко сюда приходить.
— Виноват не твой стыд, — ответила я, — виноват чужой способ решать — своим за счёт чужого. Я не могу на это согласиться. Но могу помочь иначе.
Зоя Петровна резко отодвинула стул.
— Это принципиальность ради принципиальности. В жизни надо быть гибче! Ты себе враг. Мы тебя приняли как родную, а ты ставишь стену!
— Я была гибкой, — сказала я тихо. — Так гнулась, что ломала себя. Теперь я прямее. Стена — это не против вас, это за меня.
Оля вдруг заплакала. Не громко, по-настоящему. Из-за слёз она стала похожа на школьницу, которую забыли забрать после уроков.
— Я устала, — прошептала она. — Я просто устала бегать. Я не хочу, чтобы мама решала, но она решает. Если мы снимем, мама скажет, что мы её предали. Если попросим у тебя, мама скажет: молодцы, семья вместе. А я… я между молотом и наковальней. Мне хочется тишины и простых бумаг.
Тишина встала в углу, как немой свидетель. Игорь шагнул вперёд.
— Мам, — сказал он, — хватит. Нам нужно уважать Маринино «нет». Мы можем помочь без регистрации. Я поговорю на работе, у коллеги студия пустует. Возьмём на себя первый месяц и залог. Дальше ребята сами потянут.
— Тебя под каблук загнали, — резко бросила Зоя Петровна. — Сынок, опомнись. Эта квартира — наша семейная опора. Разве плохо, если в ней будут прописаны дети? Дети!
— Это моя опора, — я провела ладонью по стене. — Игорь, я не справлюсь одна, если начнутся наезды. Пожалуйста, скажи ясно.
Он поднял глаза и, как взрослый, посмотрел на мать без привычного мольбения:
— Я с Мариной. У нас общий дом, но собственность её. И решение — тоже. Я больше не буду жить между вами как посредник без права голоса. Мама, хватит давить.
Сергей кашлянул и сжал папку так, что она захрустела.
— Давайте не ссориться. Мы справимся. — Он повернулся к Оле. — Пойдём. Возьмём любую временную, лишь бы не рвать родственников.
— Стойте, — сказала я. — Возьмите ключи от гостевой. На неделю. Пока найдём вариант. Никакой регистрации — это граница. Но ночлег и душ — пожалуйста. Я не против людей. Я против принуждения.
Зоя Петровна приподняла руку, будто хотела отмахнуться, потом опустила.
— Всё равно добьюсь, — внезапно тихо сказала она. — Потому что я мать. И мать должна защитить дочь.
— А я хозяйка, — ответила я. — И тоже мать, только будущего, которое строю сама. Защищаю его так, как умею.
Они ушли молча. На столе остался один лист, где жирно выделено «Прописка не даёт права собственности». Я взяла ручку и сверху написала: «Но даёт право жить». И задумалась, как так вышло, что одни права должны съедать другие. В зеркале у дверцы шкафа отразилась женщина, которая научилась говорить «нет» без крика — и я ей поверила.
— Ещё раз, — сказала Зоя Петровна, присаживаясь, — я не хочу тебя обидеть. Но я мать. И знаю, как потом бывает: не прописали — не приняли в сад, не взяли на работу, не выдали справку. Ты молода, не понимаешь, как мир устроен. Удобнее — значит правильнее. Удобство — это добро.
— Добро не равно удобству, — ответила я. — Добро — это когда никого не ломают под чужие решения. Вот правда: вам было бы удобно здесь, а мне потом было бы неудобно в собственном доме. И что мы выбираем?
Она замолчала, и мы услышали, как на лестничной площадке кто-то смеётся. Мир, как ни странно, не остановился, пока мы выясняем, как жить.
Игорь показал Зое фото студии.
— Маленькая, но чистая. Хозяйка — тётя Галина, я её знаю. Без лишних требований. Договор составим, залог внесём. Всё по-честному.
Сергей оживился.
— Нам бы хоть на старт. Дальше я вытяну. Я умею работать, честно. Меня жизнь била, но руки на месте. И я не хочу жить за чей-то счёт.
— Вот и отлично, — сказала я. — Давайте строить решение, которое не требует ломать чужую дверь. Я за это подпишусь с радостью.
Зоя Петровна, будто сдавая экзамен на гибкость, глубоко вздохнула.
— Ладно. Посмотрим вашу студию. Но знайте: моё сердце всё равно тянется к тому, чтобы вы все были под одним адресом. Для меня это — как оберег.
— Обереги тоже можно обновлять, — улыбнулась я. — И иногда самый сильный — тот, на котором написано «уважение».
Мы поехали смотреть жильё вместе. Дорога получилась странно мягкой: мы говорили о погоде, о ценах на продукты, о том, как сложно сейчас найти врача, который объясняет без высокомерия. В студии нас встретила аккуратная женщина с седой косой. Она показала светлую комнату, уголок-кухню, шкафчик с ровно сложенными полотенцами. Оля провела пальцами по подоконнику и улыбнулась впервые за все эти дни.
— Тут спокойно, — сказала она. — И пахнет краской, не чужой жизнью.
Я поняла: у каждого должен быть свой воздух. Даже если он съёмный. Главное, чтобы в нём можно было дышать.
Кульминация случилась через неделю, когда в субботу мы всей семьёй встретились у нас. Я предложила поставить воду — не для символов, а чтобы руки занять, но никто не захотел. Зоя Петровна принесла торт, поставила его, как ставят флаг на вершине. Оля сидела тише воды, Сергей сгибал картонную коробку от сладостей, будто тренировался на ней терпению. Игорь перетирал в пальцах салфетку, делая из неё верёвочную змейку.
— Я пришла извиниться, — неожиданно сказала свекровь. — Не за просьбу. За то, как её подала. Я привыкла решать. Мы жили так: чем дружнее родня, тем крепче дом. А тут я слышу «границы», «согласие», «не хочу». И кажется, будто мир перекосили. Я боюсь, что без меня вы развалитесь на куски.
— Мир не перекосили, — ответила я. — В нём просто появились двери, и у каждой свой замок. И это не против тебя. Это за нас. За то, чтобы мы могли открывать и закрывать, как нам нужно. И чтобы дальше не было обид на обиды.
Она тяжело посмотрела на меня, и в её взгляде вдруг промелькнули мои ночные смены, списанные блокноты, изношенные свитера. Может, ей это рассказал Игорь, а может, она просто вспомнила свою молодость, когда тянула двоих и молча считала купюры в кошельке.
— Хорошо, — сказала она. — Я отступаю. Только помогите ребятам. Я не хочу, чтобы они попали в чёрные списки и ходили по кругу. Мне страшно, когда у детей нет адреса.
— Поможем, — сказал Игорь. — Я договорился с коллегой: у него студия сдаётся без лишней бюрократии. Я беру первый месяц на себя. Марина — залог. А дальше — сами. И, мама, это наше общее решение, не обсуждаемое через давление.
— И справки мы сделаем по месту фактического проживания, — добавила я. — Законно и спокойно. Я уже распечатала список: заявление, подтверждение договора, копии паспортов. По шагам. — Я протянула Оле папку с закладками-стикерами.
Оля сжала папку, как талисман.
— Спасибо, — тихо сказала она. — Мне правда было страшно. И за Серёжу, и за малыша, и за тебя, мама. А ещё стыдно, что я молчала, когда надо было сказать: «мама, хватит». Я скажу сейчас: хватит. Давай жить не приказами, а просьбами.
Зоя Петровна прикусила губу, но кивнула. Я видела — ей непросто. Люди, привыкшие давить, редко умеют просить. Но сейчас она попробовала.
— Я стараюсь, — сказала она. — Просто у меня другой язык заботы: сделать, решить, надавить, протолкнуть. Я так спасала вас в детстве. Не заметила, как вы выросли.
Мы разошлись поздно. В прихожей на коврике осталось несколько крошек от торта, и я нечаянно раздавила одну носком. Вдруг поняла, что обида хрустит так же: громко, но быстро исчезает, если не собирать её обратно.
Через месяц Оля прислала фото: маленькая светлая комнатка, аккуратная коляска у стены, две чашки на столе и подпись «Мы справляемся». Я улыбнулась. Сергей устроился на работу, их приняли в поликлинику по месту проживания — без лишней драмы. Мы помогли перевезти вещи, купили пеленальный столик, и в их новой спальне пахло свежей краской и надеждой. Зоя Петровна стала приезжать реже, но когда приезжала, приносила пироги и, снимая пальто, спрашивала: — Можно? Не вторгаюсь?
— Можно, — отвечала я. — Когда спрашивают — всегда можно. И когда благодарят — тоже.
Финал вышел тихим. Я сняла со стены старый календарь и повесила новый. В нём были пометки — погасить взнос, заказать люстру, выбрать цвет для прихожей. Жизнь продолжалась своим ходом, будто ничего грандиозного не случилось. Но я знала: случилось главное. Я научилась не отдавать ключи от своей двери вместе с правом голоса. А Игорь — стоять рядом, не между. Оля — просить, а не требовать. Зоя Петровна — слышать, а не давить.
И когда кто-то спросит, что такое справедливость в семье, я скажу просто: это когда «удобно» перестаёт быть единственным аргументом. Когда никто не становится мебелью в чужих планах. Когда да и нет звучат одинаково уверенно — и оба уважают.
Через неделю мы подписали договор. Я перевела залог, Игорь внёс первый месяц, Сергей принёс аккуратно сложенную кипу документов — без единой помарки. Мы вместе повесили в студии карниз и текстильные нити, прикрутили полку и собрали детскую кроватку. Оля улыбалась чаще, и её смех стал похож на шелест страниц в новой книге.
Зоя Петровна поначалу нервно ходила по комнате, будто искала, к чему придраться, потом устала и присела на табурет.
— Вы меня растите, — сказала она неожиданно. — И это не всегда приятно. Но, возможно, это про то, чтобы я наконец перестала путать заботу с контролем.
— Мы тоже растём, — сказал Игорь. — Я — перестаю быть посредником. Учусь говорить чётко. Без маминых «надо» и без Марининых «сама разберусь». Вместе — лучше.
Мы обнялись на прощание просто и по-домашнему. В коридоре, у двери, Зоя Петровна остановилась и дотронулась до моего плеча:
— Спасибо, что не оттолкнула. Хотя могла. Спасибо, что поставила границу, но не обложила её колючей проволокой.
— Спасибо, что услышала, — сказала я. — Это было сложнее.
Дом встретил меня вечерним полумраком и тишиной. Я прошла ладонью по стене и улыбнулась: не камни делают дом крепким, а понятные правила и согласное сердце. Я поставила на место папку с документами — не как щит, а как напоминание: любой договор начинается с уважения.
И когда кто-то спросит, что такое справедливость в семье, я скажу просто: это когда «удобно» перестаёт быть единственным аргументом. Когда никто не становится мебелью в чужих планах. Когда да и нет звучат одинаково уверенно — и оба уважают.