Телефон вибрировал, словно бы пританцовывая по стеклянной поверхности журнального столика. Имя на экране заставило сердце Нины резко и неприятно сжаться, словно оно превратилось в маленький, холодный камушек.
Инга. Всего четыре буквы, а по телу пробежала знакомая волна усталости. Только не сейчас! Нина полчаса назад вернулась из больницы от мамы, и на сердце без того была невероятная тяжесть: лечение не помогало, и что делать дальше, было непонятно. Но если Нина не возьмёт сейчас трубку, Инга позвонит маме, а этого допустить было нельзя.
Нина не сразу поднесла телефон к уху, а несколько секунд просто смотрела на подсвеченный экран, чувствуя, как нарастает тревога. В этой тревоге не было беспокойства о сестре. В ней было предчувствие новой проблемы, решать которую придётся Нине.
С Ингой они выросли вместе. Так вышло, что отец Нины и мать Инги были братом и сестрой и погибли в один день: они возвращались от родителей, которых поехали навестить вместе, и детей не взяли только потому, что те болели ветрянкой. Мама Нины не смогла бросить Ингу – бабушка и дедушка чувствовали себя слишком слабыми после потери обоих детей за раз, да и прожили после этого недолго. Нина всегда называла Ингу сестрой и даже перед новыми знакомыми не добавляла это слово – двоюродная. И хотя эгоистичное поведение Инги началось ещё в детстве, Нина искренне любила сестру. Но решать её проблемы она уже устала.
-Алло?
-Нина… – голос Инги был плаксивым, просящим, нарочито бессильным. Таким, каким он всегда бывал, когда ей что-то было нужно. – У меня всё очень плохо. Я, кажется, серьёзно заболела. Температура, всё болит, кашель. Дышать нечем. Лекарств нет, купить не на что, есть нечего. Я одна, мне так плохо…
Слова лились одно за другим, отработанная скорбная мелодия. Нина закрыла глаза. Ведь Инга знает, что происходит с мамой. Но не звонит ей и сейчас ничего не спросила. Неужели ей настолько всё равно?
-Мне не всё равно, – сказала однажды Инга. – Просто мне страшно, не хочу запомнить её такой.
Запомнить. Мама ещё здесь, хотелось закричать Нине. Но вместо этого пришлось утешать сестру, которая начала плакать. Вот и сейчас придётся ехать и утешать.
-Ладно. Скоро буду.
Жила Инга в квартире, которая досталась сёстрам от бабушки и дедушки. Однокомнатная, далеко от метро, но лучше, чем ничего. Квартира принадлежала обеим, но жила там Инга. Всё по той же причине, что и всегда, «потому что она – сирота». Не то, что Нина была против – она бы сейчас всё равно не смогла оставить маму, но сестра вела себя так, будто эта квартира в принципе принадлежит ей, это проскакивало в некоторых её фразах. Однажды, например, она сказала:
-Думаю, взять ипотеку в районе получше. Эту продам и пущу на первоначальный взнос.
«Продам», а не «продадим», Нина понимала, что стоит за этими словами: ты живёшь с мамой в двушке и живи там дальше.
Накинув пальто, Нина схватила кошелёк и ключи. По дороге заехала в аптеку и купила средства от простуды, затем в супермаркет, набросав в корзину пельменей, супов быстрого приготовления, яиц и апельсинов. Действовала на автопилоте, подавляя раздражение практическими задачами.
Инга встретила Нину бледная, с мутными глазами и неизменным запахом перегара. Впрочем, судя по кашлю, Инга действительно болела.
-Спасибо, что приехала, – прохрипела она.
Квартира была в ужасном состоянии. Горы грязной посуды в раковине, повсюду пыль, пепел, пустые пачки из-под сигарет и смятые одеяла на диване. Нина, стиснув зубы, принялась за работу. Молча проветрила комнату, собрала хлам, запустила стиральную машину, протёрла поверхности. Она чувствовала себя не сестрой, а социальным работником, вынужденным наводить порядок в притоне.
Инга тем временем, кашляя и жалуясь, устроилась на диване и включила телевизор. Она с благодарностью приняла таблетки и горячий чай, но в её глазах не было ни смущения, ни стыда за этот бардак. Как будто так и должно быть.
И вот, когда Нина, уже заканчивая, её взгляд упал на Ингу, которая потянулась за пачкой сигарет. Халат распахнулся, и Нина замерла. Взгляд прилип к животу сестры. Под тонкой тканью ночной рубашки угадывался не просто лишний вес от пива и малоподвижного образа жизни, а округлый, твёрдый живот. Такой живот говорит только об одном.
Ледяная волна прокатилась по спине Нины.
-Инга, – голос прозвучал словно чужой. – Ты что, беременна?
Рука Инги замерла в воздухе. Она медленно опустила её, попыталась затянуть халат, отвести взгляд. Но было поздно.
-Ну… – она кашлянула. – Вроде да. Да не переживай ты так! Нормально всё.
-Нормально? – голос Нины сорвался на крик, от которого Инга вздрогнула. – Ты беременна и куришь? Пьёшь? Ты хоть к врачу ходила?
-Ходила я, куда я денусь… – буркнула Инга. – Сказали, всё нормально.
- Не ври мне! – Нина подошла к ней вплотную, глядя в её мутные, испуганные глаза. – От кого? Кто отец?
Инга потупилась, начала теребить край халата.
-Он хороший парень. Мы на вокзале познакомились. Он… Ну, деньги просит у людей, милостыню. Но он хороший! Не бьёт меня, не обижает. Пустила его пожить тут. А потом он уехал к маме в Псков. Говорит, скоро вернётся.
Нина слушала этот бред, и мир вокруг неё медленно расползался на части. Нищий. Попрошайка с вокзала. Сбежал. И она верит, что он «вернётся».
- И ты всё это время… – Нина с трудом подбирала слова, пытаясь осмыслить масштаб катастрофы. – Ты пила? Скажи честно!
Молчание Инги было красноречивее любых слов. Её испуганный, уклончивый взгляд был ответом. Ужас, холодный и тошный, сковал Нину. Она отступила на шаг, глядя на сестру, на этот грязный дом, на этот живот, в котором рос ребёнок. И вдруг, с пугающей ясностью, она всё поняла. Поняла, почему Инга позвала именно сейчас. Не потому, что болела. А потому, что страх наконец-то пересилил лень и равнодушие. Она не ходила к врачу. И боится, что одна справляться с последствиями. Боится родов, больного ребёнка, ответственности. И она уже знает, к кому бежать. Кто будет решать проблемы, платить по счетам, не спать ночами. Кто возьмёт на себя ещё и этого ребёнка.
Нина посмотрела на сестру, и впервые в жизни не почувствовала ни жалости, ни вины. Только всепоглощающий, животный ужас.
-Ты сошла с ума… – прошептала Нина.
Инга ничего не ответила. Она просто смотрела на Нину испуганными, пустыми глазами, и в этой тишине было страшнее, чем в любом признании. Это был молчаливый договор, который Нина не подписывала, но который все вокруг – мама, обстоятельства, сама Инга – считали действительным.
Нина развернулась и, почти бегом, выскочила из квартиры, хлопнув дверью. Она бежала по лестнице, задыхаясь, не от физической нагрузки, а от паники. Ей нужно было бежать. Пока не стало слишком поздно. Пока этот ребёнок в животе сестры не стал живым, кричащим человеком, которого она будет вынуждена любить, кормить и спасать. Всю жизнь.
Стук собственного сердца отдавался в висках, заглушая шум города за окном автобуса. Нина везла домой не усталость, а леденящий, парализующий страх. Он был тяжелее любого груза. Картина будущего, в котором она нянчит больного ребёнка Инги, мелькала перед глазами, как дурной сон.
Она не могла сказать об этом маме. Мама и без того стала хрупкой, как фарфоровая куколка. Её мир был выстроен на двух китах: «Нина – моя опора» и «Бедная Инга так несчастлива, мы должны её беречь». Обрушить один из этих китов значило погубить её. И Нина соврала, когда по дороге домой ей позвонила мама и спросила про Ингу.
-Всё хорошо, работает. Простыла немного, но лечится, уже всё в порядке.
Ложь далась ей удивительно легко. Она отскакивала от зубов, как заученная мантра. Это был щит, которым она защищала покой матери. И клетка, в которую запирала саму себя.
Дома пахло маминым лекарством и вчерашним супом. Нина сбросила пальто, почувствовав смертельную усталость. Рука сама потянулась к сумке, чтобы достать кошелёк и положить его на привычное место. Но в сумке его не было.
Сердце пропустило удар. Она замерла, затем лихорадочно начала обыскивать карманы пальто, джинсов, перевернула сумку, вывалив всё содержимое на стол. Ключи, косметичка, пачка салфеток. Кошелька нет.
Ледяной страх мурашками побежал по спине. Она судорожно пыталась вспомнить, где доставала кошелёк: аптека, магазин… Кошелёк был! Она расплачивалась картой. Значит, выронила? В автобусе?
Схватив телефон дрожащими руками, она открыла приложение банка. Может, карта просто завалялась в сумке, и паника ложная?
Экран приложения загрузился. Нина взглянула на список последних операций, и сердце снова пропустило удар.
После двух её скромных покупок высветился целый список.
Супермаркет «Перекрёсток» – 12 540 р.
Магазин «Красное&Белое» – 8 700 р.
Аптека «36,6» – 3 200 р.
ПИН-код был простой – дата маминого дня рождения. Инга угадала его сразу. То, что это сестра вытащила кошелёк, Нина не сомневалась. Такое уже было, жизнь ничему не учит Нину. Она тыкала пальцем в экран, пытаясь заблокировать карту. Проклятое приложение тормозило. «Обработка запроса…» А потом высветилось: «Карта заблокирована». Но это уже не имело значения. Баланс был равен нулю. Всё до копейки. Вся её зарплата. Всё, что должно было растянуться на две недели на еду, коммуналку, мамины лекарства.
Следующей волной накатила ярость. Горячая, слепая, удушающая. Она сжала телефон так, что стекло чуть не затрещало под пальцами. Хотелось кричать, рвать, бить посуду. Но вместо этого из горла вырвался тихий, сдавленный стон. Телефон выпал из ослабевших пальцев на пол. Нина не стала его поднимать. Она медленно сползла по стене на холодный пол, подтянула колени к груди и закрыла лицо руками. Она рыдала от жалости к себе, к своей загубленной жизни. Рыдала от страха перед завтрашним днём. Чем платить за квартиру? Что есть? Как жить эти две недели? И как сказать об этом маме?
Конечно, маме она ничего не сказала. Пришлось брать кредит, который она едва сможет выплачивать, чтобы покупать маме фрукты и лекарства и платить за квартиру. Самой пришлось сесть на гречневую диету – благо, что две пачки гречки остались в пустом шкафу.
Мама тихо угасала. Она не боролась, будто её воля к жизни иссякла вместе с последними силами. Она просто смотрела в окно, сжимала руку Нины и шептала: «Ты – моя хорошая. Позаботься об Инге». И Нина говорила: «Конечно, мама, я позабочусь о ней». Нина не сомневалась, в завещании мама не обойдёт сестру, и мысленно готовилась к борьбе – эту квартиру она ей не отдаст!
Всё закончилось быстрее, чем Нина надеялась. Когда ей позвонили из больницы, она сразу поняла, что случилось. И в оглушающей тишине опустевшей квартиры Нина осталась одна со своим горем, долгами и страхом перед будущим.
Оформление бумаг, похороны – всё это прошло как в тумане. Она встречала соболезнующих родственников механически, не чувствуя ничего, кроме ледяной пустоты внутри. Инга приехала на похороны – пьяная, неухоженная, с выпирающим животом.
-Думаю, нам нужно поменяться квартирами, – заявила Инга заплетающимся языком. – Нам с ребёнком в той будет тесно.
К тому времени Нина уже видела завещание. И ледяным тоном сообщила:
-В мамином завещании я указана как единственная наследница.
Когда сама Нина увидела эти слова, она была поражена. Ошеломление было таким сильным, что на секунду перекрыло даже горе. Мама, которая всю жизнь твердила о долге перед «бедной сироткой», оставила квартиру Нине. Неужели, она поняла, наконец, кем стала её племянница? Увидела, наконец, кто на самом деле отдавал всего себя, а кто только брал.
Но Ингу, казалось, это вообще не удивило.
-Да какая разница на завещание, – поморщилась она. – Мы же сестры, неужели ты мне откажешь?
-Откажу, – твёрдо произнесла Нина. – И имей в виду, что от своей доли в той квартире я не отказываюсь. Нам придётся её продать.
-Как ты смеешь! – зашипела Инга. – Я тоже имею право! Я как дочь была для неё! Она мне всегда говорила… Ты всё врёшь! Ты подделала бумаги! Я буду оспаривать! Мне положена половина!
-Нет, Инга, – сказала Нина тихо, и от этого Инге пришлось замолчать, чтобы услышать её. – Тебе не положено ничего. Ни половины, ни четверти, ни копейки. Мама всё видела. Она знала, кто ты. Радуйся, что бабушка и дедушка тебе что-то оставили.
-Я твоя сестра! – выкрикнула Инга, уже почти плача от бессильной ярости. – Мы сестры! Ты же видишь, в каком я положении! Ты должна мне помочь!
Это слово «должна» прозвучало как последняя капля. Та самая капля, что переполнила чашу многолетних уступок, страхов, вымогательств и слёз.
-Нет, – отрезала Нина. Голос её окреп, в нём зазвенела сталь, которую она в себе и не подозревала. – Я тебе ничего не должна. И ты мне больше не сестра. У нас с тобой общее только прошлое. Я не хочу больше тебя видеть.
Инга открыла рот, чтобы что-то сказать, чтобы кричать, ругаться, угрожать. Но она увидела выражение лица Нины. Увидела не привычную уставшую жалость, а холодную, твёрдую решимость. Решимость, против которой бессильны любые манипуляции. Она что-то пробормотала, обречённо развернулась и побрела прочь по лестничной площадке.
Горе по маме ещё долго жило в сердце Нины. На похороны пришлось взять ещё один кредит, и Нина еле справлялась, чтобы всё выплачивать. Но зато впервые за всю жизнь она испытывала это новое, незнакомое ранее чувство. Чувство права на собственную жизнь.
Первое время Инга звонила по привычке – телефон разрывался от звонков и сообщений: сначала истеричных и обвиняющих, потом жалобных и умоляющих, потом угрожающих. Нина не блокировала номер. Она просто перестала реагировать. Звонок смолкал сам, упираясь в глухую стену её равнодушия. Потом звонки прекратились. Тишина стала окончательной и бесповоротной. И Нине было всё равно, что происходит с сестрой.
Нина потихоньку собирала себя по кусочкам. Выплачивала кредит, работала сверхурочно, училась засыпать в тишине маминой квартиры, не чувствуя вины за своё спокойствие. Она начала замечать, что по утрам у неё нет привычного спазма тревоги в желудке. Жизнь, медленно, но верно, начинала приобретать новые, собственные очертания.
Однажды, возвращаясь с работы поздно вечером, она решила срезать путь через подземный переход у вокзала. Воздух был густым от запаха пота, пыли и дешёвого парфюма. У стены, на грязной картонке, сидела женщина. Голова её была низко опущена, на коленях лежала табличка с неразборчивыми каракулями. Рядом стояла пластиковая коробка для денег с несколькими жалкими рублями.
Нина уже почти прошла мимо, бросив в коробку мелочь из кармана. И в этот момент женщина подняла голову, чтобы пробормотать спасибо.
Время замерло.
Это была Инга. Но не та Инга, которую она знала. Не избалованная, вечно ноющая императрица в халате. Лицо осунулось, кожа приобрела землистый оттенок, глаза были пустыми и потухшими, в них не осталось и следа былых претензий и манипуляций.
Их взгляды встретились на долю секунды. В глазах Инги мелькнуло что-то – узнавание, надежда, стыд, отчаяние. Всё сразу. Её губы дрогнули, будто она пыталась что-то сказать, выкрикнуть имя, броситься в ноги.
Нина ничего не почувствовала. Ни триумфа, ни жалости, ни злости. Только ледяную, абсолютную пустоту. Она не замедлила шаг. Не дрогнула. Её лицо осталось бесстрастным, каменным. Она отвела взгляд, будто отдёрнула руку от чего-то горячего и грязного, и сделала следующий шаг. Просто прошла мимо, как проходят сотни других несчастных, ставших частью городского пейзажа.
Она услышала сзади сдавленный, похожий на всхлип звук. Но он не заставил её обернуться. Она вышла из перехода на прохладный ночной воздух, и он показался ей невероятно свежим и чистым. И только тогда, уже идя по освещённой улице к своему дому, она позволила себе одну-единственную мысль. Быструю, как вспышка, и такую же яркую.
«А ребёнок? Родился? Жив ли?»
Но и эту мысль она отогнала прочь, как сдувают пылинку с рукава. Это было уже не её дело. Не её боль. Не её ответственность.