В том, что случилось с дочерью, был виноват только он. Дима даже не отрицал. Жена била словами хлёстко, в самое сердце.
— Я тебе сказала: позвони, проверь! — её голос был сиплым от слёз и крика, и каждое слово оттачивалось холодной яростью и врезалось в него, как камень в стену, оставляя глубокую вмятину. — От тебя требовался всего один звонок! Спросить: «Юль, ты сделала укол?» И всё! Но нет же! Занят был? Это было важнее твоих дел? Всё ещё важнее, да?!
—Нет,- отвечал Дима бесцветно.
— Ты недоглядел, ты, ты! Совсем её запустил, она на шею села, а ты только умилялся! Всё говорил: она такая взрослая! Где там взрослая?! Получил свою взрослую?!
Она говорила, говорила обидное, горькое, страшное. Но по сути Дима был с ней согласен во всём. Его вина. Он был ответственен. У жены работа такая - командировки вечные, разъезды. За дочь отвечал он.
Он сидел, как столб, в кресле у окна, закрыв руками лицо, упершись локтями в колени. Ладони были влажными, а под веками горел огнём яркий, жуткий кадр: она, его дочь — уснувшая навсегда, и лицо её, такое родное и такое внезапно чуждое, обрамляли траурные цветы. Белые лилии. Она их не любила, говорила, что пахнут дурно.
А жена лежала на диване, отвернувшись к стене, и шипела уже в подушку "ты виноват, ты". Вся красная, всколоченная, разбитая. Они оба теперь не знали, как жить дальше. Тишина после её слов была гуще и тяжелее самих слов. Оба теперь не видели смысла ни в чём: ни в работе, ни в карьере. Стоило ли оно того? Стоила ли вечная занятость их дочери?
Их Юленька. Единственная. Долгожданная. Пять лет пытались, почти потеряли надежду. А Дима… Как он обвинял себя теперь — не знал никто. Да, отпустил ночевать к подруге, они вместе учились на первом курсе в колледже - к Нике. «Пап, мы доклад по экономике делаем, он сложный, вместе быстрее!» Он видел лёгкий блеск в её глазах, торопливую улыбку. Поверил. И не проверил. Просто напомнил перед её уходом - про укол не забудь. А Юля и не думала ни о какой экономике, она отправилась с Никой в ночной клуб. Жена была в очередной командировке, он один. Это жизнь, никто ведь не способен предугадать, как оно обернётся…
Он поднял голову и посмотрел в тёмное окно. "Зачем это всё теперь? - задал он вопрос к свинцово-синему, почти ночному небу, - зачем нам теперь эта жизнь?"
Еще на прошлой неделе у них была самая обычная семья — с утренней суетой перед работой и колледжем, спорами о том, кто забыл вынести мусор, и вечерним чаем под звуки телевизора. А теперь от неё не осталось ровным счётом ничего, будто кто-то гигантской губкой стёр всё наполнявшее их жизнь тепло, оставив после себя лишь выхолощенную, звенящую пустоту.
Шли дни, тяжёлые и бесформенные, как свинцовые тучи. Они не проживались, а отбывались, каждый час напоминая о себе глухой болью. Жена не могла его даже видеть — её глаза, опухшие от бессонных ночей, сразу закипали слезами ненависти и отчаяния, а губы складывались в жёсткую, безжалостную складку. Она срывалась сразу, едва заслышав его шаги в коридоре; её взгляды, полные немого обвинения и злого, беспощадного упрёка, впивались в него буравчиком, не давая ни секунды покоя.
Каким-то немыслимым, непостижимым образом они просуществовали под одной крышей, в этой двухкомнатной ловушке воспоминаний, ещё два долгих месяца. Они двигались по её пространству как две бесплотные, не соприкасающиеся тени, отчуждённые и абсолютно чужие друг другу люди, разговаривающие лишь односложными фразами вроде «передай соль» или «за коммуналку я заплатил».
Дима, из последних сил пытаясь найти хоть какую-то опору в этом рухнувшем мире, пару раз осторожно попытался наладить между ними мостик эмпатии, завести конструктивный диалог: «Ин, может нам стоит…» или «Давай хотя бы попробуем…». Но жена отвечала резко, отрывисто, словно плевком в душу: «Отстань!», «Не подходи!», «Молчи!». Он больше не понимал, как дышать дальше и зачем поднимать голову с подушки каждое утро. С таким невыносимым, чудовищным грузом на плечах, который давил на него, заставляя сутулиться и смотреть в пол, он теперь существовал, не жил.
Всё вокруг — каждый угол, каждая вещь — опустело и выцвело без легкого смеха дочери, без её энергичного присутствия, которое раньше наполняло собой даже самые тёмные углы этой маленькой квартиры.
Они подали заявление на развод и молча, с холодной деловитостью, стали делить некогда общее гнёздышко — свою малюсенькую, теперь казавшуюся огромной и пугающей, двушку.
Вещи Юли, из её крошечной, уютной комнатки в восемь квадратных метров, которую она так любила и обустраивала по своему вкусу, Дима с невероятной осторожностью, будто боясь потревожить её сон, уложил в несколько больших картонных коробок. Он не представлял и не знал, что можно с ними сделать, куда их деть. Решил безоговорочно забирать всё с собой, куда бы его ни закинула судьба — этот немой архив его горя и вины стал его единственным багажом. Её любимую микроскопическую игрушку, висящую брелоком на рюкзаке, Дима перевесил себе на связку ключей от машины и дома. Это был деревянный мишка, они купили его в Турции во время отдыха.
Жена, в свою очередь, не стала принимать участия в перебирании вещей. Она взяла себе лишь одну-единственную, до боли знакомую вещь — дочкину поношенную, мягкую кофту из серого флиса, которую та часто надевала дома. И теперь, каждую ночь, она ложилась в холодную, пустующую постель, засыпая лицом в этой ткани и прижимая её к себе, к горлу, как самое дорогое сокровище.
Надо было как-то работать дальше и жить, и находить в себе силы. Но где их взять, этих сил? Они утекли сквозь пальцы вместе с её жизнью. Дима механически возвращался в филиал банка, где он был заместителем руководителя. Он сидел в своём кабинете, смотрел на монитор, и цифры расплывались в злой, беспощадной ухмылке.
— Дмитрий Алексеевич, подпишите, пожалуйста, документы по клиенту Иванову, — робко заглядывала ассистентка.
Он брал папку, долго вглядывался в строки, не понимая смысла.
— Дмитрий Алексеевич?
— Что? Да, да... Иванов. Хорошо, — он ставил подпись, не глядя, и отодвигал папку, снова уставляясь в одну точку.
Продав квартиру и поделив деньги, их пути с женой окончательно разошлись. Последняя встреча у нотариуса была быстрой и молчаливой. Она не смотрела на него.
— Ключи, — только и сказала она, протягивая руку.
Он молча принял их. Они договорились, что Дима получит меньше денег за сделку, потому что оставит машину себе.
Он купил себе студию. Не квартиру, а просто четыре стены. Каждый день он возвращался туда, бросал ключи на тумбу и замирал посреди комнаты. Тишина наваливалась на него тяжёлым, удушающим одеялом, и из углов на него выползали воспоминания, а с ними — щемящее, всепоглощающее чувство безысходности. Никому бы он не пожелал оказаться в такой ситуации.
Он был не один. На кухонном столе его всегда ждал новый «друг» — бутылка красного. Сначала вино помогало — гудело в висках, смывая остроту, затуманивая картинки перед глазами.
— Забудь, — шептало оно, — усни.
Но вскоре вино уже не действовало как следует, не давало расслабиться и забыться. Тошнота и тяжёлая голова стали приходить раньше забвения. Дима перешёл на коньяк. Он жёг горло, зато валил с ног быстрее.
На работе всё сыпалось. Пропущенные совещания, невыполненные отчёты, раздражённые клиенты.
— Дима, что происходит? — как-то утром вызвал его к себе начальник, суровый и озабоченный. — Ты невыносим. На тебя жалуются. Ты в запое?
— Нет... Просто проблемы...
— Я помню о твоей дочери и сочувствую горю. Но здесь у нас работа, понимаешь? У всех есть проблемы. Соберись. Или увольняйся.
Несколько раз он не смог выйти на работу, не ответил на звонки. А в те дни, когда он приходил, был невменяемым, немытым, разболтанным, от него пахло перегаром с утра. Коллеги шарахались от него. Его уволили. Быстро и без сожалений.
Когда деньги с последней зарплаты начали подходить к концу, паника заставила его что-то предпринять. Он продал машину и купил простое "корыто". Но и это улетучилось сквозь пальцы. Тогда он зарегистрировался таксистом в одном из приложений. Стал подрабатывать извозом. Водил молча, не глядя на пассажиров, отвечая односложно. Заработанного хватало на самое необходимое и на выпивку. А не пить Дима уже не мог.
Как-то незаметно, исподволь, к нему начала захаживать соседка — молодая, чрезмерно бойкая женщина, жившая этажом ниже вместе с пожилой, больной матерью. Она стучалась в дверь под разными предлогами, а потом оставалась, садилась на краешек стула.
Она достаточно долго и старательно составляла Диме неплохую, на её взгляд, компанию, притворно вздыхала, сочувствовала его утрате и усердно, почти машинально, подливала выпивку в его стакан, пока он, отупевший, сидел, уставясь в стену.
И в один прекрасный, ничем не примечательный вечер, Дима и сам не понял, как это произошло, он оказался на улице, на холодном бетонном парапете у подъезда, с рюкзаком, в котором болтались базовые вещи, ключи с брелоком деревянного мишки, и файл с документами. В голове была звенящая, алкогольная пустота. Оказалось, недавно, пребывая в очередном забытьи, он подмахнул какие-то бумаги, которые соседка сунула ему под руку. Это называлось «дарственная». Он даже не смотрел, что подписывает.
Он сидел на парапете и тупо смотрел на грязный асфальт. Внутри не было ни злости, ни удивления. Да и всё равно... Не было ни малейшего желания, ни крошечных сил что-то доказывать, идти куда-то, бороться, требовать назад. Это требовало усилий, а он исчерпал их все до капли.
Он стал ночевать то в своей раздолбанной машине на заднем сиденье, то в тёмных подъездах - это ему посоветовали другие такие же, как он, потерянные люди. Специально выбирал дома с лифтом и этажи повыше, где почти никто не ходит по лестнице. Из такси его давно попросили уйти из-за жалоб клиентов. Пил беспробудно, уже не разбирая, что именно течёт по горлу, лишь бы горело и тушило пожар внутри.
***
Он сидел полулёжа на холодных бетонных ступеньках в подъезде, и в его тяжёлый, пьяный сон вдруг ворвался запах духов — лёгкий, сладковатый, с нотками персика и чего-то ещё, неуловимого и давно забытого. Такие духи были у его жены, у Инны. Подсознание тут же, без спроса, подбросило и другое — каштановые волосы, мягкие и совсем не колючие, пахнущие этим самым персиком и шампунем, и именно от них, от этих волос, шёл этот сонный, манящий запах... Дима, не открывая глаз, уткнулся в них носом и улыбнулся уголком рта. Там, во сне, он всё забывал и продолжал жить прежней, счастливой жизнью, где было светло и пахло домом...
— А ну пошёл вон отсюда, бомжара! Иначе полицию вызову! — резкий, визгливый голос ворвался в идиллию, и Дима дёрнулся, просыпаясь.
Подбоченясь, над ним возвышалась суровая, грузная женщина в стеганой куртке, а от неё так и тянуло тем самым, знакомым до слёз шлейфом духов Инны. Надо же, даже во сне, в этом забытьи, он узнал аромат любимой жены.
— Весь подъезд уже пропах твоим перегаром, Бог ты мой! — фыркнула она, брезгливо сморщив нос. — И как вы, алкаши, только сюда заходите?
Дима молча, не глядя на неё, поднялся со ступенек, собрав свой тощий рюкзак, и, пошатываясь, вышел из подъезда в сырую ноябрьскую ночь. Мало кто появлялся на этой лестнице, обычно все жильцы пользовались лифтом, и ему иногда удавалось прикорнуть на пару часов. Многие молча обходили его стороной, лишь единицы возмущались так яростно. Не хотелось в этот холод оказаться снова на улице, но деваться некуда.
Медленно наступало утро. Дима сидел на холодной скамейке в сквере возле парковки, кутаясь в лёгкую, отнюдь не тёплую куртку. Из подъездов начинали выходить жильцы, спеша на работу, заводить свои машины. Дима сидел и безучастно наблюдал за одним — прилично одетым мужчиной в тёмном пальто, который сел в дорогую иномарку, но не уезжал. Вскоре из приоткрытого окна показалась струйка сизого дыма. Перекурить перед дорогой решил. Дима словно смотрел на себя прежнего — ведь и он когда-то вот так же заводил с утра машину, и пока та прогревалась, успевал перекурить, чтобы настроиться на долгий рабочий день в банке.
Вдруг их глаза встретились. Незнакомец посмотрел на него не с брезгливостью, а с каким-то задумчивым, печальным интересом. Прошла минута, и мужчина неожиданно вышел из машины, держа в руках пакет.
— Вот, — сказал он, подходя к скамейке. — Тут бутерброды жена наготовила, и салат. «Цезарь», кажется. Его любишь? Я не очень... Но ты, может, поешь.
Дима нерешительно, почти машинально, взял пакет замёрзшими, дрожащими пальцами.
— А это... просто возьми, — мужчина достал из внутреннего кармана пальто кошелёк и протянул сложенную купюру. — Думаю, пригодится. Только, чур, не на выпивку, хорошо? На еду. Или на ночлежку.
— Спасибо... — прохрипел Дима, чувствуя, как нелепо и жалко звучит его голос. — Я вам очень благодарен.
Незнакомец кивнул и, не дожидаясь новых слов, развернулся и ушёл к своей машине. Вскоре иномарка плавно тронулась и скрылась за поворотом. Услышав шум шагов и громкий смех за спиной, Дима инстинктивно, по-воровски, сунул деньги глубоко в карман. К скамейке приближалась знакомая компания местных бездомных. И впервые за долгое время Дима уловил резкий, кислый запах немытого тела, дешёвой водки и грязи, исходящий от них. До этого он не особо замечал этого, просто привык. Неужели и от него самого шло такое же зловоние?
А ведь он не всегда был таким... Эта мысль, возникающая у него не так уж и часто, вдруг ударила его со всей силы по щеке. Он так долго падал вниз и вокруг не было ничего за что Дима бы мог ухватиться или нащупать под ногами почву... он просто летел вниз... Но вот оно - дно. И от этого самого дна, ниже которого просто некуда, он вдруг обнаружил, что можно оттолкнуться и начать прыгать. Выше. Выше. Еще выше! Забрезжил перед ним какой-то смысл и цель этой жизни... Ведь он еще молодой, ведь еще не окончено...
Незаметно прошёл ещё один день, бесформенный и тоскливый, за который Дима так ничего и не придумал, не решил, не нашёл выхода. Мысли вязли в тяжком, похмельном тумане, и к вечеру, окончательно продрогший и измученный голодом, мужчина на автомате, словно загнанный зверь, вновь побрёл к «своему» подъезду — единственному месту, где он мог укрыться от ледяного ветра.
В ту ночь Диму, к его удивлению, никто не потревожил. Он провалился в тяжёлый, беспробудный сон, и проснулся лишь от того, что услышал чьи-то осторожные, легкие шаги на лестнице. Он открыл глаза и увидел прямо перед собой девочку лет девяти, с большим розовым портфелем наперевес. Увидев его, она вздрогнула, замерла на ступеньке, широко раскрыв глаза.
— Не бойся, проходи, — сипло произнёс он, стараясь сделать свой голос как можно менее пугающим.
— А я и не боюсь, — тут же ответила она, но не сдвинулась с места, впившись в него любопытным взглядом. — У вас что... нет дома?
— Да...— тихо, почти шёпотом, выдохнул Дима, опуская глаза.
— А почему у вас его нет? — детская прямота резала слух, но в ней не было злобы, лишь чистое, неподдельное любопытство.
Он на мгновение задумался, подбирая слова, но в итоге лишь коротко бросил:
— Так вышло...
— А что вы кушаете? С помойки? — не унималась девочка.
Дима горько усмехнулся:
— Как придётся. Тебя как зовут?
— Таня, а вас?
— Дима.
— Значит, Дмитрий, — с серьёзным видом поправила она. — Вы намного старше меня, я должна обращаться к вам по-отчеству.
— Это сейчас не имеет никакого значения, — тихо сказал Дима, и в памяти чётко и болезненно всплыло, как приятно и солидно всегда было слышать на работе, на той, такой далёкой теперь работе, как к нему обращаются: «Дмитрий Алексеевич».
Где-то повыше громко хлопнула дверь, и в следующую минуту на лестничной площадке появился мужчина, его взгляд сразу же, холодным лучом фонарика, выхватил Диму и остановился на дочери.
— Таня, идём! Я же сказал тебе ждать около лифта! Зачем ты ушла? — он резко взял её за руку. — Видишь, тут таскаются всякие...
— Пап, а давай мы его покормим?.. — услышал Дима её звонкий, настойчивый голос, когда они стали спускаться ниже. — Мне его жалко.
— Вот ещё что придумала! — уже сердито ответил отец. — Будем тут всяких оборванцев прикармливать, чтобы он тут обжился, как бездомный пёс.
— А я его всё равно угощу! — не сдавалась девочка.
— Я те щас!..
Дима вышел следом за ними на улицу. Ду́л пронизывающий, холодный ветер, и куртка, подобранная когда-то на помойке, уже почти не грела. И тут он внезапно вспомнил про деньги, что спрятал вчера в карман. Он сунул руку в грязную, потрёпанную ткань и достал смятую купюру. Пять тысяч рублей. Он не поверил своим глазам, несколько раз перевернул её в пальцах.
А может быть, это и есть тот самый шанс, который выпадает один раз из тысячи? Можно за эти деньги снять койку в хостеле на несколько дней, наконец-то нормально помыться, постираться, может, даже найти какую-нибудь простую одежду... Нет, на новую одежду, конечно, не хватит, но ведь люди постоянно выбрасывают вполне приличные вещи, оставляют их в пакетах у мусорных баков. А потом — устроиться на работу. Куда угодно: в пятёрку грузчиком, курьером, разнорабочим... Лишь бы начать. А там, глядишь, и что-то получше подвернётся. Он лихорадочно порылся в своём рюкзаке — паспорт и другие документы, слава Богу, были на месте. Он очень долго о них не вспоминал, жил как в бреду, в каком-то забытьи. Но сейчас он ясно понял — он сможет! Он должен сделать это.
И больше не будет нужды приходить в подъезд, где живёт эта добрая девочка Таня. Он не позволит, чтобы она носила ему тайком бутерброды, рискуя вызвать гнев отца. Он ещё не так стар, ему всего сорок, неужели не в его силах изменить свою жизнь, подняться со дна? А может, когда-нибудь, в далёком будущем, у него даже появится новая семья, новая жена, и ещё одна доч... Нет, об этом рано думать, это уже из разряда фантастики. Сначала нужно просто выжить и встать на ноги.
Боковым зрением Дима заметил женщину, выносившую мусор из подъезда. Она, увидев его, на мгновение замедлила шаг, потом остановилась, открыла один из пакетов и достала оттуда сложенную мужскую куртку, довольно добротную, на синтепоне.
— Вот, держи, — коротко бросила она, протягивая её Диме. — Должна подойти. Мужу стала мала. — И, не дожидаясь ответа, быстрым шагом пошла прочь, словно стесняясь своего порыва.
И в это холодное ноябрьское утро, стоя с чужой курткой в руках и сжимая в кармане купюру, он твёрдо сказал самому себе, что сделает всё, что в его силах, чтобы больше никогда не возвращаться сюда. Перед глазами всё ещё стояла та девочка с добрыми, полными сочувствия глазами. А он уже так отчаялся увидеть в чьём-то взгляде хоть каплю доброты...
«Пусть хранит тебя Бог, Танюшка!» — мысленно произнёс он, поднимая глаза на низкое свинцовое небо. Там, за облаками, наверняка кто-то есть, кто наблюдает за нами, слышит наши самые сокровенные мысли и даёт подсказки и силы вот так — опосредованно, через случайных людей и неожиданные встречи.
Переложив все свои нехитрые пожитки в новую, тёплую куртку, Дима накрепко застегнул карман, в который убрал те самые пять тысяч. Снова взглянул на небо и тихо улыбнулся: «И спасибо тебе, незнакомец, за шанс, который ты мне подарил...»
А потом он, стараясь шагать бодро и размашисто, пошёл по улице, и в руках у него болталась старая связка ключей среди которых, как талисман на удачу, был зажат брелок дочери - мишка... Как, должно быть, было больно и стыдно дочке Юле наблюдать с небес за его падением... "Ничего, Юль, выберемся, заживём!" - говорил ей Дима, нащупывая пальцами особенную резьбу на спинке медведя. Он внимательно всматривался в лица прохожих, искал того, кто мог бы ему помочь. Его взгляд упал на женщину лет пятидесяти с приятным, сердобольным выражением лица. Он сделал шаг ей навстречу и, сдерживая смущение, спросил:
— Простите, вы мне не поможете? Я ищу хостел, самый дешёвый. Может, вы знаете такой здесь поблизости или могли бы поискать в телефоне на карте?..