Однажды я задумался, что же такое лад? Любой ли это набор звуков, чем-то объединённых? Есть ли минимальная или максимальная граница количества звуков для того, чтобы лад состоялся? Можно ли построить целую симфонию всего из шести нот? Однажды я пришёл к неподтверждённому выводу, что чем меньше в ладу звуков или других музыкальных событий, тем лад воспринимается консонанснее.
В «Снах» я решил это проверить: как далеко можно зайти, если ограничить себя очень жёстким кодексом. На протяжении одиннадцати минут звучат только шесть звуков: E–H–C–G–G#–D#. Больше ничего. Ни единого постороннего тона.
Эта статичность, длительное существование одного остинатного аккорда, создаёт ощущение статики, неподвижности, в каком-то смысле, медитации. Но эта статика только кажется статикой — там, внутри, происходят всевозможные истории: встречи со страхами, мечтами, тенями, тайными воспоминаниями.
Форма у «Снов» ясная, почти зеркальная: два больших раздела, у каждого — вступление и кода. Они словно два сна, разделённых пробуждением, но принадлежащие одному подсознанию.
В основе лежит сосуществование двух ладов:
1. составного (из шести звуков, выведенных из мотива),
2. и параллельного эолийского на e (e–f#–g–a–h–c–d).
Эта двойственность создаёт ощущение, что ты одновременно в двух пространствах: одно реальное, другое зыбкое, но тоника e — словно якорь, который ни разу не меняется.
В «Снах» оркестр ведёт себя не как привычный симфонический организм, а как слоёный сон.
Цимбалы — главный «рассказчик». В начале они повторяют цепочку из десяти звуков пятнадцать раз, но каждый раз ритм чуть иной, всё гуще. Это похоже на то, как перед засыпанием мысли сбиваются и повторяются, пока не превращаются в рой.
Главная тема в «Снах» — это как путеводная звезда. Она постоянно возвращается, даже если на время теряется в остинато и волнах.
Первая кульминация заканчивается так, будто человек остаётся один в темноте со своим сердцем: тихий барабанный пульс, обрывки мотивов, редкие отблески маримбы.
Вторая часть погружает ещё глубже: фактура уплотняется, остинато множатся, как слои кошмара, пока вдруг не начинают расслаиваться и растворяться.
И финал — кода — возвращает нас к началу. Арка замыкается, сны отпускают. Последнее тремоло маримбы — тихое мерцание в пустоте.
Недавно я писал, что каждое музыкальное произведение есть свой уникальный мир, который требует своих законов.
Во “Снах” законодателем этих законах стала восходящая интонация квинта+секунда. Она породила и лад, и форму всего произведения, и всю его драматургию.
В других сочинениях я выстраивал кодексы по-другому: в «Falcon X» драматургия держится на pizzicato, в «Александров-Москва» — на белоклавишных фигурациях и их регрессиях-прогрессиях, в «Колыбельной» — на ритмически уплотняющемся органном пункте.