— Пошла на кухню! — закричал муж.
Ольга вздрогнула, хотя должна была бы привыкнуть. Этот крик, грубый и требовательный, стал фоновым шумом их совместной жизни, такой же неотъемлемой её частью, как скрип старого паркета или тиканье настенных часов в гостиной. Николай, не отрывая взгляда от мельтешащего экрана телевизора, где какие-то люди в камуфляже бегали по лесу, махнул рукой в сторону коридора, ведущего на кухню.
— Пива нет, кончилось. И бутербродов сделай, с колбасой.
Ольга молча смотрела на его затылок. Редкие седые волосы, широкая, вдавленная в подушки дивана спина в растянутой серой футболке. Она знала наизусть это пятнышко от соуса возле ворота и протёртые до блеска локти. Тридцать пять лет. Целая жизнь прошла рядом с этим затылком. Она встала с кресла, на котором пыталась читать. Книга, детектив про шведского комиссара, осталась лежать на клетчатом пледе, раскрытая на середине. Ольга чувствовала, как внутри неё что-то, что годами сжималось в тугой, холодный комок, вдруг перестало быть холодным. Оно потеплело и начало медленно, очень медленно расправляться, болезненно задевая рёбра.
Она пошла. Не на кухню. Она прошла по коридору мимо кухонной двери, пахнущей вчерашним борщом и вечной сыростью, и остановилась у вешалки в прихожей. Здесь пахло по-другому: пылью старых пальто, нафталином и её духами «Красная Москва», которыми она пользовалась по праздникам. Николай их терпеть не мог, говорил, что «бабками пахнет».
Её руки, сами по себе, без участия головы, сняли с крючка её демисезонное пальто, то самое, купленное три года назад в универмаге в Ярославле во время редкой вылазки из их маленького городка. Пальто было немодным, но добротным, тёмно-синего цвета. Она надела его, потом нащупала на полке свою старую вязаную шапку. Сапоги. Замки на сапогах заедали, пришлось присесть на корточки, чтобы с ними справиться. Она пыхтела, и на мгновение ей стало смешно: вот так, кряхтя, уходят от мужей в пятьдесят шесть лет.
Сумка. Её рабочая сумка, с которой она каждый день ходила в бухгалтерию местного хлебозавода. В ней всё, что нужно: паспорт, кошелёк с тремя тысячами до зарплаты, ключи, очки в футляре и помада. Она взяла сумку, сунула руку в карман пальто и нащупала ещё одну связку ключей. Маленьких, лёгких. Ключей от другой жизни.
— Ты чего там возишься? — донёсся недовольный голос Николая из комнаты. — Я есть хочу!
Ольга выпрямилась, посмотрела на себя в тусклое зеркало. Усталая женщина с привычной складкой горечи в уголках губ. Но глаза… В глазах блестело что-то новое. Не слёзы. Скорее, удивление. Она тихо, почти беззвучно повернула ключ в замке. Щёлк. Потом ещё один оборот. Щёлк. Дверь поддалась, и в квартиру ворвался холодный, влажный воздух ноябрьского вечера. Она шагнула на лестничную клетку.
И только тогда муж понял, что что-то не так. Не звук открывающейся банки с пивом, не стук ножа по разделочной доске, а этот тихий, окончательный двойной щелчок замка и сквозняк, потянувший по ногам.
— Оль! Ты куда?!
Он вскочил с дивана, неповоротливый, грузный. Выбежал в коридор. Пустая вешалка. Распахнутая входная дверь. Он бросился на площадку. Ольга уже спускалась по лестнице, её шаги были ровными и спокойными. Она не обернулась.
— Оля! Стой! Ты сдурела, что ли? Куда ты на ночь глядя? Обед варить кто будет?
Она остановилась на секунду, в самом низу лестничного пролёта, но не подняла головы. Просто сказала в гулкий подъезд, тихо, но так, что он услышал каждое слово:
— Не знаю, Коля. Кто-нибудь сварит. Наверное.
И вышла на улицу. Дверь подъезда с тяжёлым вздохом закрылась. Николай остался стоять на лестничной клетке в своей растянутой футболке и трениках. Холодный бетон обжигал босые ступни. Он смотрел на закрытую дверь, и до него начало доходить. Не умом, а всем телом. В квартире вдруг стало оглушительно тихо. Даже телевизор, казалось, приглушил свой звук. Тишина была не просто отсутствием Ольгиного шарканья тапочками. Это была пустота. Та самая, которую она тридцать пять лет незаметно для него заполняла собой. И он вдруг понял, с животным, первобытным ужасом, что не знает, где в доме лежит чай, как включать стиральную машину и когда нужно платить за свет. Он не просто пожалел о своём крике. Он пожалел обо всех криках за последние двадцать лет. Он стоял и смотрел на дверь, и ему впервые в жизни стало по-настоящему страшно.
***
Улица встретила Ольгу промозглым ветром и мелкой изморосью. Фонари роняли на мокрый асфальт расплывчатые жёлтые круги. Она шла, не разбирая дороги, просто вперёд, подальше от своего дома, который перестал быть её домом много лет назад, а стал просто местом, где она ночевала и готовила еду. В её маленьком городке все улицы были знакомы, и ноги сами привели её к старому двухэтажному зданию из красного кирпича, бывшей типографии. Сейчас здесь ютились какие-то офисы, парикмахерская и, на втором этаже, её тайное убежище.
Она поднялась по скрипучей деревянной лестнице, пахнущей краской и старым деревом. Вот она, обитая дерматином дверь без номера. Ольга достала те самые маленькие ключи. Замок открылся легко, с приятным щелчком. Она вошла внутрь и включила свет.
Это была небольшая комната, метров пятнадцать, с одним большим окном, выходящим во двор. Вдоль одной стены стояли стеллажи, заставленные глиняными горшками, чашками, странными фигурками и бесформенными кусками обожжённой глины. В центре комнаты — гончарный круг. В углу — маленькая муфельная печь. Воздух здесь был особенным: он пах влажной землёй, глиной и чем-то ещё — тёплым, уютным, творческим.
Она сняла пальто, повесила его на гвоздь. Прошла к кругу, провела рукой по его прохладной, гладкой поверхности. Эту каморку она сняла полгода назад. Сложила три своих премии на хлебозаводе, соврала Николаю, что отдала деньги в долг сестре. Сюда она сбегала два-три раза в неделю, после работы, якобы «задерживаясь на отчёте». Здесь она училась. Сама. Смотрела уроки в интернете на стареньком планшете, покупала глину, мяла её своими уставшими от калькулятора и счётов пальцами.
Здесь она была не «Ольгой, женой Николая», не «Ольгой Петровной, главным бухгалтером». Здесь она была просто Ольгой. Человеком, который своими руками может создать из бесформенного комка грязи что-то красивое. Или некрасивое, но своё.
Она села на низенькую табуретку перед кругом. Не зажигая большой свет, включила только настольную лампу, которая бросала тёплый круг света на станок. Она не собиралась работать. Просто сидеть. В тишине. В своей собственной тишине.
Телефон в сумке завибрировал. Она достала его. «Сын». Сердце привычно ёкнуло.
— Алло, мам.
— Да, Серёжа, слушаю.
Голос у сына был встревоженный. Сергей жил в Москве, работал программистом, звонил редко, в основном по делу или по праздникам.
— Мам, ты где? Мне отец позвонил, чуть не плачет. Говорит, ты ушла. Что случилось? Вы поссорились?
Ольга смотрела на свои руки, лежащие на коленях. На них были следы засохшей глины.
— Не поссорились, Серёж. Ничего нового не случилось.
— Ну как не случилось? Он говорит, ты просто молча оделась и ушла. Мам, тебе пятьдесят шесть лет! Куда ты пошла? У тебя деньги есть? Может, вернуться? Он же переживает.
«Переживает», — горько усмехнулась про себя Ольга. Не за неё. За свой нарушенный комфорт.
— Серёжа, со мной всё в порядке. Я не на улице. Деньги есть. Не волнуйся.
— Да как не волноваться! Мам, ну что за детский сад? Помиритесь. Он человек пожилой, характер тяжёлый, ты же знаешь. Ну крикнул, с кем не бывает.
«С кем не бывает», — повторила она мысленно. Как легко говорить, когда ты живёшь в трёхстах километрахот этого «тяжёлого характера».
— Я не хочу мириться, сын. Я просто… устала.
В трубке повисла пауза. Сергей явно не знал, что говорить. В его мире мамы не уставали. Мамы были функцией. Они готовили, убирали, волновались и всегда были на месте.
— Ладно, — сказал он наконец. — Ты хоть скажи, где ты. Я приеду на выходных, поговорим.
— Не надо приезжать. У меня всё хорошо. Правда. Я просто хочу побыть одна.
— Мам…
— Спокойной ночи, Серёженька. Люблю тебя.
И она нажала на отбой, не дожидаясь ответа. Она положила телефон на стол экраном вниз. И почувствовала, как ещё один узелок внутри неё развязался. Узелок вины перед сыном. Она всегда чувствовала себя обязанной поддерживать образ семьи, чтобы ему было спокойно. А зачем? Он давно вырос. У него своя жизнь.
Она встала и подошла к стеллажу. Взяла в руки маленькую, кривоватую чашку, свою самую первую работу. Глазурь легла неровно, с подтёками, цвет получился грязновато-зелёным вместо небесно-голубого. Но она была тёплой и живой. Она помнила, как плакала от счастья, когда достала её из печи. В тот день она, главный бухгалтер Ольга Петровна, поняла, что может что-то ещё. Что-то, кроме дебета и кредита.
Воспоминание пришло само собой, непрошено, как это всегда бывает. Ей двадцать. Они с Колей студенты, живут в общежитии. Зима, сессия. Они сидят на подоконнике в коридоре, курят одну сигарету на двоих и смотрят на падающий снег.
— Вот сдам сопромат, — говорит он, выпуская дым, — и мы с тобой на Байкал поедем. На всё лето. С палатками.
— А я, — говорит она, прижимаясь к его плечу, — буду тебе там на костре уху варить и картины писать. Я ведь в художку ходила, помнишь?
— Помню, — он целует её в макушку. — Ты у меня талант. Будешь великим художником, а я — великим инженером. И у нас будет трое детей и собака.
Она улыбалась тогда. Верила. Куда всё это делось? Куда ушла та девушка, которая мечтала писать картины? Куда делся тот парень, который обещал ей Байкал? Сопромат он сдал. Инженером стал, неплохим, пока завод не развалился в девяностые. А потом всё пошло наперекосяк. Он сломался, озлобился, залёг на диван, который стал его крепостью и его тюрьмой. А она… Она просто тащила. Работа, дом, сын, его плохое настроение, его молчание, его крики. Она забыла про краски. Она забыла про себя.
Слёзы всё-таки навернулись. Не от жалости к себе. От жалости к той двадцатилетней девочке на подоконнике. Она так и не увидела Байкал.
Ольга смахнула слезу тыльной стороной ладони. Хватит. Проехали. Она взяла пакет с глиной, отрезала большой шматок. Бросила его на стол и начала месить. Сильно, яростно, вкладывая в каждое движение всю свою боль, всю свою усталость, все свои невысказанные обиды. Глина была податливой, прохладной. Она принимала всё. Не спорила. Не кричала в ответ. Через десять минут злость ушла, осталась только сосредоточенная работа. Руки сами знали, что делать. Они вспоминали то, о чём голова давно забыла.
***
На следующий день она не пошла на работу. Впервые за тридцать четыре года она позвонила в отдел кадров и сказала, что заболела. Голос её не дрогнул. Легенда была простой и надёжной. Потом она выключила звук на телефоне и убрала его в сумку. Сегодня был день для неё.
Она долго спала на старом диванчике в углу мастерской, укрывшись своим пальто. Проснулась от яркого солнца, бившего в окно. Ноябрьское солнце, редкое и оттого особенно ценное. Она сделала себе кофе в турке на маленькой электрической плитке. Вкус был горьким и крепким. Она сидела у окна, пила кофе из своей кривой чашки и смотрела на улицу. Люди спешили по своим делам. Мир не рухнул оттого, что она ушла от мужа. Хлебозавод не остановился. Сын не примчался её спасать. Всё шло своим чередом. И эта мысль была не страшной, а наоборот, освобождающей.
После обеда в дверь постучали. Ольга замерла. Неужели Николай нашёл её? Но стук был лёгким, неуверенным. Она подошла и спросила:
— Кто там?
— Ольга Петровна, это я, Света. Я видела свет в окне, решила заглянуть. У вас всё в порядке?
Светлана. Молодая женщина, лет тридцати пяти, которая держала эту гончарную студию. Она сдала Ольге комнату почти за бесценок, сказав: «Мне спокойнее, когда здесь кто-то есть, а то одной жутковато по вечерам». Света была художницей, вела занятия для детей и взрослых. Яркая, живая, с вечно испачканными в краске или глине руками.
Ольга открыла.
— Здравствуй, Света. Проходи.
Светлана вошла, огляделась. Заметила пальто на диване, неразобранную постель.
— Вы что, ночевали здесь? Что-то случилось?
Ольга на мгновение замялась, подбирая слова. Врать этой прямой, открытой женщине не хотелось.
— Я ушла от мужа.
Светлана не ахнула, не стала причитать. Она просто кивнула, как будто услышала самую обычную вещь на свете.
— Понятно. Чай будете? Я как раз чайник поставила. С чабрецом.
Они сидели в её, Светланиной, мастерской, большой и светлой, заставленной мольбертами и детскими рисунками. Пили чай с печеньем.
— Он вас обижал? — спросила Света просто, без любопытства, скорее, с сочувствием.
— Не бил, — покачала головой Ольга. — Просто… перестал замечать. Будто я предмет мебели. Шкаф, который должен стоять на месте и выполнять свои функции. А вчера… Вчера я поняла, что больше не хочу быть шкафом.
— Правильно сделали, — так же просто сказала Света. — Шкафы тоже иногда надоедает стоять на одном месте. Их хоть передвигают во время ремонта. А мы что? У нас ремонт души случается раз в жизни, если повезёт.
Она помолчала, отхлебнула чай.
— У меня отец такой же был. Мама терпела до последнего. А когда он умер, она будто расцвела. Стала на танцы ходить, в хоре петь. Я смотрю на неё и думаю: господи, сорок лет жизни коту под хвост. А она говорит: «Нет, дочка, не коту под хвост. Это были годы, чтобы понять, как я жить не хочу. Теперь я точно знаю, как хочу».
Ольга слушала, и ей становилось легче. Она не одна такая. Её история — не уникальная трагедия, а одна из многих. И выход есть.
— А что теперь делать будете? — спросила Света.
— Не знаю, — честно призналась Ольга. — Пока просто буду здесь. Работать. Лепить. А там видно будет. Мне почему-то совсем не страшно.
— А чего бояться-то? — усмехнулась Света. — Работы вы не боитесь, руки у вас золотые, голова на плечах есть. Самое страшное вы уже сделали — шагнули за порог. Остальное — мелочи. Кстати, у нас скоро рождественская ярмарка в городском саду. Не хотите поучаствовать? Ваши горшки и чашки очень душевные, их купят.
Ольга посмотрела на неё с изумлением. Ярмарка? Продавать свои поделки? Ей, главному бухгалтеру?
— Да что ты, Света, они же кривые все, любительщина…
— В этом и вся соль! — воскликнула Света. — Люди устали от штамповки из «Икеи». Им хочется тепла рук. Подумайте. Время ещё есть.
***
Через два дня пришёл Николай. Ольга сразу узнала его тяжёлые, шаркающие шаги на лестнице. Сердце ухнуло вниз и замерло. Он постоял у двери, потом неуверенно постучал. Ольга не стала прятаться. Взяла себя в руки и открыла.
Он выглядел плохо. Помятый, небритый, в той же самой футболке, только теперь на ней появилось ещё несколько пятен. В руках он держал букет. Три белые розы, завёрнутые в хрустящий целлофан. И пакет из продуктового магазина.
— Оль… — начал он, глядя куда-то ей в плечо. — Здравствуй.
— Здравствуй, Коля.
— Я тут… это… принёс. — Он протянул ей цветы и пакет. — Тут кефир твой любимый, и творог…
Она не взяла. Просто стояла и смотрела на него. На этого чужого, постаревшего мужчину, с которым прожила тридцать пять лет.
— Проходи, раз пришёл. Только разуйся. Здесь чисто.
Он послушно снял грязные ботинки, прошёл в комнату. С удивлением огляделся. Он и не подозревал о существовании этого места. Его взгляд остановился на гончарном круге.
— Это что?
— Это моя мастерская.
— Мастерская? — он не понял. — Ты что, в художники записалась на старости лет?
Старая, привычная желчь в его голосе. Но сейчас она не задела Ольгу. Она просто констатировала факт.
— Зачем пришёл, Коля?
Он опустил глаза. Поставил пакет и цветы на табуретку.
— Вернись домой, Оль. Ну хватит дурить. Я же… ну… погорячился. С кем не бывает. Я больше не буду кричать.
Ольга села на свой диванчик. Скрестила руки на груди.
— Дело не в крике, Коля. И ты это знаешь.
— А в чём тогда? — Он поднял на неё глаза, и в них была искренняя растерянность. Он действительно не понимал. — Я тебе что, плохого сделал? Не бил, не пил запоями, зарплату всю отдавал. Другие вон гуляют, а я всегда дома, у телевизора. Что тебе ещё надо было?
И тут Ольгу прорвало. Но она не кричала. Она говорила тихо, ровно, и от этого её слова звучали ещё страшнее.
— Мне надо было, чтобы ты со мной разговаривал. Не про то, что на ужин, а просто. Мне надо было, чтобы ты спросил хоть раз за десять лет, как у меня дела на работе. Чтобы ты заметил, что я постриглась. Чтобы ты выключил свой проклятый телевизор и посмотрел на меня. Чтобы ты взял меня за руку и сказал: «Оль, а пойдём погуляем в парке, погода хорошая». Мне надо было, чтобы тот парень, который обещал мне Байкал, хотя бы изредка просыпался в тебе. А он умер, Коля. Давно. Ты его сам похоронил под пивными бутылками и газетами.
Он слушал, и лицо его менялось. Растерянность сменялась обидой, потом злостью.
— Ах вот оно что! Захотелось романтики на шестом десятке! Гулять ей захотелось! А кто бы жрать готовил и рубашки гладил, пока мы гуляем? Пушкин?
— Я, — так же тихо ответила она. — Я бы всё делала, как и делала всегда. Только делала бы это с радостью, а не как повинность. Если бы чувствовала, что я тебе нужна не как прислуга, а как женщина. Как человек.
— Да нужна ты мне, нужна! — Он шагнул к ней. — Ну что ты как маленькая! Поехали домой. Я борща хочу. Твоего.
Эта фраза стала последней каплей. «Я хочу борща». Не «я хочу тебя». Не «я скучаю». Он даже сейчас, в этот решающий момент, думал о своём желудке.
— Нет, Коля. Я не поеду. Ни сегодня, ни завтра.
— Это что значит? Развод? — выплюнул он.
— Это значит, что я хочу пожить. Просто пожить. Для себя.
Он смотрел на неё долго. Потом зло махнул рукой.
— Ну и живи! Посмотрим, надолго ли тебя хватит! Без денег, без квартиры! Дура старая!
Он развернулся и, не обуваясь, в носках, выскочил за дверь. Через минуту она услышала, как он с грохотом скатывается по лестнице.
Ольга подошла к табуретке. Взяла пакет. Кефир, творог. Её любимые. Значит, помнил всё-таки. Она посмотрела на белые розы. Они уже начали немного вянуть в душном целлофане. Она развернула их, нашла пустую банку, налила воды и поставила цветы на подоконник. Не потому что ждала его обратно. А потому что цветы были не виноваты.
***
Следующие недели были похожи на странный сон. Днём Ольга ходила на свою постылую работу, но теперь она воспринимала её иначе. Это был просто источник денег. Способ оплатить её новую жизнь, её свободу, её глину. Она была сосредоточена и эффективна, как никогда. Коллеги удивлялись: «Петровна, ты что, влюбилась? Светишься вся». Она только загадочно улыбалась в ответ.
А вечера и все выходные она проводила в своей мастерской. Она готовилась к ярмарке. Она лепила как одержимая. Чашки, миски, блюда, подсвечники, смешные фигурки котов и сов. Она экспериментировала с глазурью, смешивала цвета, пробовала новые формы. Руки её огрубели, ногти были постоянно в глине, но она никогда не чувствовала себя более живой и красивой.
Сын звонил ещё пару раз. Сначала уговаривал, потом начал злиться, потом смирился. Во время последнего разговора он вдруг сказал:
— Мам, а ты можешь мне… ну… сделать пару чашек? Таких, как ты умеешь. Я заплачу. У меня девушка, ей нравятся такие штуки ручной работы.
Ольга чуть не расплакалась. Он не просил её вернуться. Он принял её новую роль. Роль не только матери, но и мастера.
— Конечно, сделаю, сынок. Бесплатно. Это будет подарок.
Ярмарка состоялась в середине декабря. Город украсили к Новому году, падал лёгкий пушистый снег, пахло хвоей и глинтвейном. Ольга и Света поставили свой маленький столик в аллее городского сада. Ольга ужасно волновалась. Она спряталась за Светланиной спиной, уверенная, что никто не подойдёт к её «кривулькам».
Но люди подходили. Сначала с любопытством, потом с интересом. Брали в руки её чашки, гладили их шероховатую поверхность.
— Ой, какая тёплая! — сказала одна пожилая женщина, прижимая к щеке небольшую пиалу. — Будто живая. Сколько стоит?
Ольга назвала цену, которую они со Светой определили накануне. Ей казалось, это ужасно дорого.
— Беру! — легко согласилась женщина и протянула деньги.
Это была её первая продажа. Её первые, заработанные своим талантом, своим хобби, своей душой деньги. Пятьсот рублей. Она смотрела на эту купюру, как на чудо.
К вечеру они распродали почти всё. У Ольги в кармане лежала пачка денег — семь с половиной тысяч рублей. Сумма, может, и не огромная. Но для неё это было состояние. Не финансовое. Моральное.
Когда они собирали остатки товара, к их столику подошёл мужчина. Высокий, седовласый, в элегантном драповом пальто. Он долго рассматривал последнюю оставшуюся у Ольги фигурку — забавного, пузатого совёнка с большими удивлёнными глазами.
— Ваша работа? — спросил он, обращаясь к Ольге.
— Моя, — смутившись, кивнула она.
— Удивительно. В ней столько жизни. Вы профессиональный керамист?
— Нет, — улыбнулась Ольга. — Я профессиональный бухгалтер. А это… для души.
— Душа у вас очень талантливая, — сказал он серьёзно. — Я бы хотел его купить. И… можно я задам вам странный вопрос?
— Попробуйте.
— Вы случайно не Ольга Беляева? Мы учились в одном институте, на разных факультетах. Вы тогда ещё в студенческом театре играли.
Ольга всмотрелась в его лицо. Морщины в уголках глаз, усталый, но очень добрый взгляд. И что-то мучительно знакомое.
— Алексей? Алексей Соколов? С физмата?
— Он самый, — улыбнулся мужчина. — Надо же. А я вас сразу узнал. Глаза совсем не изменились.
Они стояли и смотрели друг на друга, и снег падал на их плечи. Алексей Соколов. Её первая, тайная студенческая любовь. Он был на два курса старше, писал стихи, играл на гитаре. Она была по уши в него влюблена, но так и не решилась подойти. А потом встретила Колю…
— Как вы здесь? Вы же, кажется, в Питер уезжали?
— Уезжал. А два года назад вернулся. Мама тут одна осталась, болеет. Вот, досматриваю. Я преподаю в университете нашем. А вы как? Я слышал, вы замуж вышли…
— Была, — просто ответила Ольга. — Давно уже нет.
Они помолчали. Пауза не была неловкой. Скорее, задумчивой.
— Может, выпьем кофе? — вдруг предложил он. — Тут рядом есть уютная кофейня. Я замёрз, а вы, наверное, тоже.
Ольга посмотрела на Свету. Та всё поняла и незаметно подмигнула ей, мол, иди, конечно.
— Давайте, — сказала Ольга, и сама удивилась своей смелости. — Почему бы и нет.
Они сидели в маленькой кофейне, пахнущей корицей и шоколадом. Разговаривали обо всём и ни о чём. О студенческих годах, о детях, о жизни, которая сложилась так, а не иначе. Алексей рассказал, что овдовел пять лет назад. Жил один, пока не пришлось вернуться в родной город. Он говорил о своей покойной жене с такой нежностью и уважением, что у Ольги сжалось сердце. Вот какой может быть любовь. Тихой, тёплой, благодарной.
— Знаете, — сказал он, помешивая ложечкой пенку в капучино, — я когда вас увидел за этим столиком, такую увлечённую, окружённую этими чудесными вещами, я подумал… вот человек на своём месте. Счастливый.
Ольга горько усмехнулась.
— Счастливой я стала месяц назад. Когда решилась уйти из несчастья.
Он посмотрел на неё с ещё большим уважением.
— На это нужна огромная смелость.
— На это нужна огромная усталость, — поправила она.
Когда он провожал её до её мастерской, он остановился у подъезда.
— Ольга… Простите, Ольга Петровна…
— Просто Ольга.
— Просто Ольга. Я был бы очень рад, если бы мы могли встретиться ещё. Сходить в театр, например. Или просто погулять по набережной.
Она посмотрела на него. На его седину, на добрые морщинки у глаз, на то, как он бережно держал в руках её глиняного совёнка. И внутри неё, там, где раньше был холодный комок, распустилось что-то тёплое и светлое.
— Я с удовольствием, Алексей.
Он взял её руку в своей. Его ладонь была большой и тёплой.
— Зайдёшь? — спросила она, кивнув на дверь.
— В следующий раз, — мягко ответил он. — У нас есть время, правда? Не будем торопиться.
И это было самым правильным ответом.
Ольга поднялась в свою мастерскую. Поставила чайник. На подоконнике всё ещё стояли белые розы, которые приносил Николай. Они совсем завяли. Она без сожаления вынула их из банки и выбросила в мусорное ведро. Потом налила свежей воды и поставила в банку маленькую веточку хвои, которую подобрала в парке. Комната сразу наполнилась ароматом праздника.
Она достала телефон. На экране было несколько пропущенных от Николая. Она не стала перезванивать. Просто стёрла уведомления. Потом открыла записную книжку, нашла номер, который продиктовал ей Алексей. Она задумалась на секунду, как его записать. «Алексей Соколов»? Или просто «Алексей»? Она улыбнулась своим мыслям и вывела аккуратным бухгалтерским почерком: «Алексей». Просто. Без смайликов и сердечек. Для них было ещё слишком рано. А может, они были уже и не нужны.
Она подошла к окну. Снег всё шёл, укрывая город белым, чистым покрывалом. Где-то там, в их бывшей квартире, сейчас горел свет и работал телевизор. Но ей было всё равно. Она взяла в руки влажный, податливый комок глины. Её пальцы сами начали лепить новую форму. Она не знала, что получится. Но это было и не важно. Главное — сам процесс.
Жизнь не начиналась заново. Она просто продолжалась. Но теперь это была её жизнь. И у неё было всё время в мире. Это было только начало.