— Ты считаешь, что здесь порядок? — голос Романа, спокойный и лишённый интонаций, ударил по измотанным нервам Веры. Он не кричал. В этом не было необходимости. His презрение было настолько сконцентрированным, что чувствовалось телом, как холодный поток в тёплом помещении.
Вера оторвалась от планшета, потёрла затёкшие глаза. Она пришла с работы два часа назад. За эти сто двадцать минут она успела разложить пакеты с покупками, загрузить посудомойку, сготовить обед и протереть мебель. В воздухе ещё держался слабый запах лавандового спрея для поверхностей. Она обработала всё основательно, ползая на четвереньках, чтобы не пропустить ни одного загрязнения. Она знала, что будет инспекция. Она всегда была.
Роман стоял в центре гостиной в своём идеальном синем пиджаке, который он так и не снял. В одной руке он сжимал кожаную папку, другой указывал на обеденный стол из светлого дерева.
— Подойди сюда. Взгляни, — велел он.
Вера медленно встала. Спина ныла. Она подошла к столу. Поверхность сияла, отражая свет люстры.
— Я не вижу, что плохо. Я его вытерла.
— Ты его «вытерла», — повторил он с насмешкой, ставя папку на пол. — Ты размазала грязь мокрой губкой. А надо было сначала сухой тканью, потом специальным составом с защитой от пятен, а потом отполировать замшей. Неужели это так трудно усвоить?
Он провёл кончиком пальца по кромке стола, демонстрируя незримую соринку, приставшую к его безукоризненному маникюру. Он разглядывал свой палец с таким гадливым выражением, словно только что дотронулся до чего-то разлагающегося.
— Роман, я выбилась из сил. Я только что с работы, — тихо проговорила она.
— Я тоже выбился из сил, — оборвал он, наконец снимая пиджак и осторожно развешивая его на плечиках. — Я выбился из сил возвращаться в дом, где нет минимального порядка. Эстетика среды влияет на душевное равновесие. Как я могу расслабляться в этом беспорядке? Здесь нет согласованности. Полотенца в санузле развешены не по размерам. Твои флаконы на полке расставлены хаотично, ломая визуальный баланс. Это детали, из которых состоит бытие. Наше бытие. А ты относишься к нему халатно.
Он говорил так, будто читал доклад нерадивой слушательнице. Его слова не были оскорблениями, они были вердиктом. Вердиктом её несостоятельности как хозяйки, как женщины, как охранительницы уюта, который он себе представил. Вера молчала, стиснув кулаки так, что ногти врезались в ладони. Она смотрела на его безупречную укладку, на отутюженный воротник сорочки, на ботинки, отполированные до зеркального блеска, и ощущала, как внутри неё закипает что-то ледяное и мрачное.
Роман же, не дождавшись отклика, прошёлся по комнате и застыл. Он наклонил голову, разглядывая паркет под определённым углом к освещению. Его лицо просветлело. Он обнаружил. Обнаружил главный недочёт, который зачеркнёт все её усилия.
— А вот это, — он указал носком своего идеального ботинка на пол, — это просто венец небрежности. Потёки. Ты их замечаешь? Ты плохо вымыла пол. Ты оставила потёки от швабры. Я иду по ним, и у меня такое ощущение, будто я иду по болоту.
Он взглянул на неё с выражением триумфатора. Он обосновал свою позицию. Он в очередной раз показал ей, что она не соответствует.
Вера посмотрела на пол, потом на его сияющее от самодовольства лицо. И в этот момент что-то внутри неё лопнуло. Пружина, которая накручивалась годами, разорвалась с оглушительным внутренним хрустом. Она больше не ощущала ни усталости, ни обиды. Только абсолютную, хрустальную ясность.
В ответ на его победоносный приговор Вера не потупила взор и не принялась извиняться. Она молча наблюдала за ним, и в её взгляде не было ни горести, ни злобы. Там было нечто иное, неизвестное и страшное в своём спокойствии — покой хирурга перед трудной, но неизбежной операцией. Она сделала едва различимый, почти невесомый кивок, словно соглашаясь с ним. Не с его фразами, а с каким-то своим, только что принятым решением.
Не произнося ни звука, она повернулась и направилась мимо него в сторону санузла. Её поступь изменилась. Исчезла усталая волочащаяся походка женщины после изнурительного дня. Теперь она двигалась легко и решительно, как будто её тело наполнилось силой. Роман остался стоять в центре гостиной, озадаченный её безмолвием. Он рассчитывал на слёзы, мольбы, ответные претензии. Эта тихая покорность была вне программы. Он решил, что она пошла за новой шваброй, чтобы немедленно исправить свою оплошность, и довольно ухмыльнулся.
Через минуту она вернулась. В руке она сжимала ту самую швабру, которой мыла пол — серую, сырую, пропитанную моющим средством и грязью. Она держала её двумя пальцами, с лёгким отвращением, будто это был какой-то редкий экспонат. Она остановилась в самом центре комнаты, прямо на том месте, где свет от люстры падал на паркет особенно интенсивно, выявляя мельчайшие дефекты. Роман смотрел на неё, всё ещё не осознавая, что происходит.
А затем она, не изменив своего умиротворённого выражения лица, низко склонилась и с неторопливым, почти обрядовым движением провела шваброй по идеально чистому полу. Жирная, серая, влажная полоса пересекла гостиную, как безобразный рубец. Она была демонстративно грязной на фоне сияющего паркета. Это был акт чистого, неприкрытого вандализма в его храме совершенства.
— Что ты… что ты творишь? — прошептал он. Его эстетическое восприятие было поругано. Это было страшнее, чем вопль или скандал. Это было святотатство.
Вера разогнулась, швырнула швабру прямо в середину этой полосы и посмотрела ему в глаза.
— Тебе не нравится стандарт моей уборки? — её голос был таким же умиротворённым и ровным, как и пять минут назад. Это был не вопрос. Это было констатация. — Замечательно.
Она выдержала паузу, позволяя ему впитать весь абсурд происходящего. Роман смотрел то на неё, то на грязную полосу на полу, и в его глазах читалась смесь отвращения и растерянности.
— С этого мгновения, — продолжила она, отчеканивая каждое слово, — вся уборка в этом доме — твоя зона ответственности. Абсолютно вся. Пыль на поверхностях, полы, стёкла, сантехника, сортировка полотенец по размерам. Всё, что так близко твоему сердцу. А я буду ходить и контролировать. Ежедневно. И горе тебе, если я замечу хоть одну соринку, дорогой. Или один неправильно размещённый флакон с лосьоном.
— Попробуй ещё раз заявить мне, что я плохо веду хозяйство дома, и ты будешь собственноручно на коленях драить полы в этой квартире, чтобы продемонстрировать мне образец качества!
Его лицо из растерянного стало пунцовым. Это было восстание. Открытое, дерзкое, немыслимое.
— Ты рехнулась? Ты испачкала пол! Ты превратила квартиру в помойку!
— Я лишь визуализировала твоё недовольство в физическом пространстве, — отпарировала она без намёка на улыбку. — Так что теперь у тебя есть отличная возможность показать мне, как должен выглядеть подлинный порядок. Приступай. Можешь начать именно с этой полосы.
Роман стоял как поражённый молнией. Она не просто восстала, она перевернула их мир вверх дном, назначив его, эстета и судью, на роль уборщика. Это было оскорбительно. Он не намеревался участвовать в её безумных играх.
— Я не стану это терпеть, — процедил он, хватая с вешалки своё пальто. — Я уезжаю. Оставайся здесь, в своей грязи. Подумай над своим поведением. Возможно, к моему возвращению в мозгах прояснится.
Он демонстративно взял свою папку, обулся и, не оборачиваясь, направился к выходу. Он был убеждён, что несколько дней у его брата, в царстве безупречной чистоты, быстро приведёт Веру в разум. Она образумится, перепугается и будет молить его вернуться, отдраив квартиру до больничной стерильности. Он уезжал победителем, который милосердно даёт провинившейся возможность на исправление. Он ещё не догадывался, что уезжает окончательно.
Как только за Романом захлопнулась дверь, Вера не сдвинулась с места. Она стояла в центре гостиной, разглядывая отвратительную серую полосу на полу. Этот шрам на зеркальной поверхности паркета был не актом разрушения, а её автографом под соглашением о завершении старой жизни. В воздухе, ещё мгновение назад густом от его присутствия, стало легко дышать. Тишина больше не была давящей, она стала просторной, наполненной не пустотой, а перспективами. Вера сделала глубокий, полный вдох, первый за долгие годы.
Она не стала спешить убирать. Напротив, она обошла грязную швабру, валяющуюся в центре своей же кляксы, и прошла на кухню. Её движения были неспешными, лишёнными всякой спешки. Она извлекла из холодильника бутылку красного вина, открыла её с негромким хлопком и налила себе полный бокал. Она не искала в алкоголе утешения или смелости. Это был символ. Простой ритуал для себя, который раньше неизбежно вызвал бы у Романа проповедь о вреде дневного алкоголизма и неприличном поведении.
С бокалом в руке она вернулась в гостиную и устроилась на диване, забросив ноги на тот самый обеденный стол, с которого всё началось. Отсюда, под этим углом, грязная полоса смотрелась как шедевр авангардного искусства. Знак освобождения. Она сделала глоток тёплого, терпкого вина и достала телефон. Её пальцы не дрожали, когда она ввела в поисковике «экстренная замена замков». Она выбрала первый попавшийся телефон.
— Здравствуйте, — её голос был уравновешен и конструктивен. — Мне необходима замена двух замков во входной двери. Да, полная замена цилиндров и механизмов. Чем быстрее, тем лучше. Через час? Превосходно. Ожидаю.
Отложив телефон, она допила вино и убрала бокал. Никаких колебаний. Никаких раскаяний. Только холодная, чёткая цепочка действий. Пока она ожидала слесаря, она подошла к стеллажу, где стояли её книги, смешанные с его альбомами по дизайну и фотографии. Она бережно извлекла все его массивные, глянцевые издания и уложила их в стопку у стены. Затем расставила свои книги так, как хотелось ей — не по габаритам и оттенкам, а по писателям и настроению. Пространство начало преображаться, дышать по-иному. Оно становилось её.
Слесарь прибыл ровно через час. Неразговорчивый мужчина средних лет с огромным ящиком инструментов. Он не задавал ненужных вопросов. Вера молча следила за его работой. Звук дрели, визг металла, щелчки новых механизмов — всё это было симфонией для неё. Это были звуки строительства её персональной цитадели. Через сорок минут всё было завершено. Слесарь протянул ей три новых, сверкающих ключа на кольце. Они были приятно-увесистыми в её ладони. Она рассчиталась, и он удалился, оставив её в полной и окончательной безопасности.
Вечер спустился на город. Вера приняла ванну, переоделась в комфортную домашнюю одежду и заказала себе суши. Она ела их прямо из контейнера, сидя на диване и просматривая какую-то лёгкую комедию. Она не помнила, когда в последний раз позволяла себе такую элементарную, человеческую радость.
Около половины одиннадцатого вечера она услышала, как в замке снаружи поворачивается ключ. Точнее, делает попытку повернуться. Раздался скрип металла о металл. Потом ещё раз. И ещё. Наступила пауза. Затем раздался настойчивый, требовательный стук в дверь.
— Вера! Открывай! Что-то случилось с замком, я не могу попасть.
Она выключила звук у телевизора и подошла к двери. Она не стала заглядывать в глазок. Она и так знала, кто там находится. Убеждённый в своей правоте, готовый милосердно её простить и восстановить всё на место.
— Роман? — её голос через толщу двери прозвучал спокойно и отстранённо.
— Естественно, я! Кто же ещё? Что ты натворила с замком? Открывай, я не намерен ночевать на площадке.
Она приложилась лбом к прохладной поверхности двери.
— Твой ключ здесь больше не действует, Роман.
За дверью на несколько секунд установилось ошеломлённое молчание. Он переваривал информацию.
— Что означает «не действует»? Ты поменяла замки? Ты окончательно спятила? Вера, мгновенно открой эту дверь! Я не расположен к твоим идиотским розыгрышам!
Его голос начал терять свою стальную уверенность, в нём появились злые, раздражённые интонации. Он дёрнул ручку двери. Ещё раз. Резче. Дверь не поддалась. Она была теперь частью её. И она не собиралась её открывать.
— Это не розыгрыш, Роман, — ответила она, её голос был таким же ровным и глухим, как и сама дверь, разделявшая их. Она не отошла ни на сантиметр, продолжая стоять в тёмном коридоре.
За дверью раздалось шумное, возмущённое сопение. Он был не просто рассержен, он был оскорблён в самой сути своего мировосприятия. Порядок вещей был разрушен. Его порядок.
— Вера, я не знаю, что в тебя вселилось, но это зашло чересчур далеко. Ты пожалеешь об этом. Открой немедленно, и мы побеседуем.
— Нам не о чем беседовать. Я всё сказала тебе сегодня.
— Ты начертила грязной шваброй на полу! Это ты называешь «сказала»? Это помешательство! — его голос начал срываться на брезгливые, тонкие нотки. — Ты повела себя как варварка! Я ушёл, чтобы дать тебе остыть, прийти в себя. Вернуться к нормальному состоянию. А ты… ты меняешь замки в нашей квартире!
Его ударение на слове «нашей» было так явно, так жалко в своей попытке апеллировать к прошлому, что Вера едва не улыбнулась.
— Ты заблуждаешься, — спокойно поправила она. — Это моя квартира. И ты здесь больше не проживаешь.
Это было точное попадание. За дверью установилась тишина, но не та, что была прежде. Это была тишина оглушённого, сбитого с ног противника. Он понял, что это не игра. Это был финал. Его голос, когда он заговорил вновь, был уже иным — тихим, полным яда и сдерживаемой ярости.
— Так вот оно что? Решила продемонстрировать норов? После всего, что я для тебя совершал, пытался обучить тебя элементарным принципам, существовать в красоте, а не в запустении… А ты оказалась просто неблагодарной неряхой. Видимо, тебе уютнее существовать в хлеву, который ты сама и устраиваешь.
Он отыскал свою точку опоры. Он снова стал критиком, наставником, указывающим ей на её место. Он не мог открыть дверь физически, поэтому пытался взломать её психологически, своим привычным оружием — унижением.
И тут Вера провернула новый ключ в замке. Раздался громкий, сочный щелчок. Она распахнула дверь. Не настежь, ровно настолько, чтобы он мог видеть её лицо, а она — его. Роман отпрянул, не ожидая этого. Он стоял на тускло освещённой лестничной площадке, его идеальный пиджак был измят, а на лице застыло выражение растерянности и злобы.
Она посмотрела на него в упор. Прямо в глаза. Спокойно, без ненависти, с холодным любопытством патологоанатома.
И тут Вера провернула новый ключ в замке. Раздался звонкий, отчётливый щелчок. Она приоткрыла дверь. Не полностью, ровно настолько, чтобы он мог различить её лицо, а она — его. Роман отшатнулся, не ожидая этого. Он стоял на слабо освещённой лестничной площадке, его безупречный пиджак был помят, а на лице застыло выражение смятения и злости.
Она взглянула на него в упор. Прямо в глаза. Спокойно, без ненависти, с ледяным любопытством анатома.
— Если ещё раз посмеешь заявить мне, что я некачественно убираю жилище, будешь собственными руками на четвереньках полировать полы в этой квартире, чтобы преподать мне урок мастерства!
Его лицо исказилось. Он хотел что-то возразить, ринуться вперёд, но она не предоставила ему этой возможности. Не отводя от него взгляда, она протянула руку в коридор и вытащила на площадку первый объёмный, чёрный мусорный пакет. Он с глухим ударом рухнул у его ног. Потом второй. Третий.
— Что это такое? — выдавил он.
— Твои вещи, — так же спокойно ответила она. — Я не хотела, чтобы твоя безупречная эстетика страдала от моих неаккуратных сборов. Поэтому я упаковала всё в одинаковые пакеты. Визуально гармонично, не считаешь?
В этих чёрных безликих мешках было всё его тщательно выстроенное существование. Его кашемировый шарф, который запрещалось стирать в машинке. Его альбомы по дизайну с атласными закладками. Его безукоризненно отглаженные сорочки, уложенные стопкой. Его коллекция запонок. Всё то, что было частью его ритуала превосходства, теперь покоилось на грязном полу лестничной клетки в дешёвом пластике.
Она выставила последний, четвёртый пакет, в котором глухо зазвенели его туалетные принадлежности. Затем она посмотрела на него в последний раз — на его побагровевшее лицо, на его стиснутые кулаки, на его бессилие перед наглухо закрытой реальностью.
Не произнеся больше ни слова, она отступила назад в свою квартиру и неторопливо, демонстративно закрыла дверь. Щелчок нового, надёжного замка прозвучал как точка в конце предложения. Это уже не был его дом…