Галина Петровна смотрела на дочь, не понимая. В руках у Светланы была распечатка с цифрами и строчками. Как в магазине. Только это был счет за жизнь в собственной квартире.
– Светочка, я не понимаю...
– Все просто. Коммунальные платежи, содержание жилья, моя работа по управлению твоей недвижимостью. Все честно, по рыночным ценам.
Старушка села на диван. Тот самый диван, который покупала тридцать лет назад. В квартире, которую получила от государства как ветеран труда. В квартире, которая теперь принадлежала дочери.
Как все началось год назад, помнила отчетливо. Света приехала взволнованная, с газетой в руках.
– Мама, ты читала? Опять про мошенников пишут. Квартиры у стариков отбирают. Нужно срочно что-то делать.
Галина Петровна читала новости. Знала, что бывает всякое. Но ей казалось, это случается с другими. Не с ней.
– А что делать-то?
– Переписать квартиру на родственников. Пока еще можно. Видишь, пишут, для избежания проблем с наследством лучше заранее все оформить.
Дочь говорила убедительно. У нее всегда это хорошо получалось. В школе учителей убеждала, что домашнее задание съела собака. В институте преподавателей, что болела во время сессии. Теперь мать убеждала расстаться с единственным жильем.
– Светочка, но ведь это моя квартира...
– Мама, ну что ты как маленькая! Формально на меня, а жить будешь как раньше. Просто бумажки другие будут. Зато никто не сможет обмануть тебя. Никаких проблем с документами не будет.
Галина Петровна подумала про соседку Анну Ивановну. Той звонили мошенники. Пугали, что внук в беде, просили денег. Хорошо, что не поверила. А если бы поверила?
– Ты действительно думаешь, это правильно?
– Мама, я же твоя дочь. Я о тебе забочусь. Хочу, чтобы ты спокойно жила. Без лишних переживаний.
Света обнимала мать. Пахла дорогими духами. Была одета красиво. Работала в банке, хорошо зарабатывала. Квартиру снимала в центре города. Говорила, что своя не нужна. Карьера важнее.
Через неделю приехал нотариус. Молодой мужчина в костюме. Объяснил процедуру быстро, деловито. Галина Петровна подписала дарственную. Дочь стала собственницей двухкомнатной квартиры в хорошем районе.
– Ты молодец, мама. Теперь спи спокойно. Никто ничего не отберет.
Первые месяцы ничего не изменилось. Света приезжала по выходным. Приносила продукты, интересовалась здоровьем. Галина Петровна радовалась. Правильно сделала. Дочка заботится, переживает.
Но потом визиты стали реже. Света ссылалась на работу, на усталость. Говорила, что маме нужно быть самостоятельнее. Не привязывать дочь к себе.
А в ноябре пришел первый счет.
– Это что такое? – спрашивала тогда Галина Петровна.
– Мама, нужно быть реалистом. У меня расходы на содержание квартиры. Налоги, коммунальные, ремонт. Справедливо, что ты участвуешь в расходах.
– Но я же всю жизнь сама все оплачивала...
– Тогда квартира была твоя. Теперь моя. Я несу ответственность. А ты живешь бесплатно в чужом жилье. Это неправильно.
Галина Петровна растерялась. Пенсия у нее была небольшая. Четырнадцать тысяч. Если отдавать дочери семнадцать, на что жить?
– Светочка, но я не смогу...
– Мама, я не требую много. Посмотри, сколько стоит съемное жилье. Ты платишь в три раза меньше. Я тебе делаю большую скидку как матери.
Старушка взяла деньги из заначки. Той самой, что собирала на лекарства. Отдала дочери почти все. Оставила себе на хлеб да на проезд.
Следующий месяц принес новый счет. Уже на двадцать тысяч.
– Вырос тариф на отопление. Плюс я добавила плату за уборку подъезда и вывоз мусора.
– Но раньше этого не было в счете...
– Раньше я была добрее. Но поняла, что добротой ничего не добьешься. Нужно вести себя как взрослая бизнес-леди.
Галина Петровна заплакала. Впервые за много лет. Не от боли, не от болезни. От обиды. От непонимания, как дочь, которую растила, любила, могла так поступить.
– Света, мне нечем платить. Пенсия маленькая...
– Тогда найди работу. Или продай что-нибудь. У тебя полная квартира старых вещей.
– Мне семьдесят два года...
– И что? Многие в твоем возрасте работают. Не хочешь быть обузой для детей, проявляй инициативу.
Обузой. Это слово резануло особенно больно. Галина Петровна всю жизнь никому не хотела мешать. Воспитывала детей одна после развода. Работала на двух работах. Экономила на себе, чтобы Свете и Максиму было лучше.
Максим жил в другом городе. Работал программистом, семья у него была молодая. Галина Петровна не хотела его беспокоить. Думала, разберется сама.
Но денег становилось все меньше. Света требовала оплату каждый месяц. Добавляла новые строчки в счет. То за пользование лифтом, то за «моральный износ мебели». Манипуляции пожилыми родителями становились все изощреннее.
Галина Петровна продала золотые серьги. Подарок покойного мужа. Потом цепочку. Потом кольцо. Света забирала деньги равнодушно, как налоговая инспектор.
– Мама, это справедливо. Ты пользуешься моей собственностью.
– Но ведь я тебе эту собственность подарила...
– Подарила? Ты защитила свое имущество от мошенников. Я тебе помогла. За помощь нужно платить.
Зимой Галина Петровна простудилась. Лежала с температурой неделю. Света не приезжала. Говорила по телефону, что боится заразиться. У нее важные переговоры на работе.
А в феврале случилось то, чего старушка боялась больше всего.
– Мама, мне нужно продать квартиру.
– Как продать?
– У меня ипотека на новое жилье. В центре города. Мне нужны деньги на первый взнос. Твоя квартира отлично подойдет.
Галина Петровна почувствовала, как земля уходит из-под ног. Семейные конфликты, которые она старалась не замечать, вдруг показали свое истинное лицо.
– А я где буду жить?
– Найдем тебе место в доме престарелых. Там за тобой будут ухаживать. Не будешь одна.
– Света, ты серьезно?
– Абсолютно. Ты стареешь. Тебе нужен постоянный уход. Я не могу бросить карьеру ради тебя. Это неразумно.
Старушка поняла. Наконец-то поняла. Это был план с самого начала. Никаких мошенников она не боялась. Дочь просто хотела заполучить квартиру. Красиво, законно, без лишних вопросов.
Вечером Галина Петровна позвонила Максиму.
– Сын, мне нужна помощь.
Максим приехал через два дня. Выслушал мать молча. Лицо у него становилось все мрачнее.
– Мам, почему ты сразу мне не сказала?
– Не хотела беспокоить. Думала, сама разберусь.
– Света совсем разум потеряла. Как можно так с матерью?
Они сидели на кухне. Пили чай. Максим листал бумаги, которые принесла Света. Счета, требования, уведомления.
– Мам, это же вымогательство. Денежные поборы с родителей. У тебя права есть. Можно через суд восстанавливать справедливость.
– Сын, она же моя дочь...
– Какая дочь? Которая мать на улицу выгоняет?
На следующий день Максим встретился со Светой. Галина Петровна ждала дома. Слушала, как стучит сердце. Боялась еще больше ссориться с дочерью.
Вернулся Максим поздно. Усталый и злой.
– Она не отступит, мам. Говорит, все законно. Квартира ее, что хочет, то и делает.
– И что теперь?
– Будем через суд доказывать, что дарение было под принуждением. Что тебя обманули.
Но до суда дело не дошло. Света приехала на следующий день с новостями.
– Мама, я передумала насчет продажи.
Галина Петровна обрадовалась. Может быть, дочь одумалась? Поняла, что поступает неправильно?
– Я решила квартиру сдавать. Доходность выше будет. А тебе найдем комнату где-нибудь подешевле.
– Светочка...
– Не переживай. В коммунальной квартире жить даже лучше. Соседи есть, не будешь одна. И дешевле намного.
Старушка поняла: надежды нет. Дочь не остановится. Деньги для нее важнее матери. Важнее совести. Важнее всего.
Вечером позвонила Максиму.
– Сын, я согласна на суд.
– Правильно, мам. Хватит терпеть.
Но Галина Петровна знала: даже если выиграют суд, дочь не простит. И отношения с детьми будут разрушены навсегда. Хорошо, что есть Максим. Он понимает. Он поддержит.
Думала она и про соседок. Они судачили во дворе про разные семьи. Про то, как дети родителей бросают. Теперь будут про нее говорить. Про то, как дочь матери квартиру отобрала.
Но стыдно ей было не за это. Стыдно за то, что поверила. За то, что любовь к дочери оказалась слепой. За то, что не разглядела, кем выросла ее Светочка.
Утром Света пришла за ответом.
– Ну что, мама? Когда переезжаешь?
– Никуда я не переезжаю.
– Как это?
– А так. Буду через суд доказывать, что ты меня обманула. Что заставила переписать квартиру на родственников под ложными предлогами.
Света побледнела.
– Мама, ты что, серьезно? Против собственной дочери?
– А ты серьезно против собственной матери?
Повисла тишина. Мать и дочь смотрели друг на друга. В глазах Светы была злость. В глазах Галины Петровны – боль и решимость.
– Ты пожалеешь об этом, – сказала Света, направляясь к двери.
– А ты уже жалеешь? – спросила мать ей в спину.
Дочь обернулась. На секунду показалось, в ее глазах мелькнуло что-то похожее на стыд. Но только на секунду.
– Жалею, что слишком мягко с тобой обращалась.
Дверь хлопнула. Галина Петровна осталась одна. В своей квартире, которая была уже не совсем ее. С дочерью, которая была уже не совсем дочерью.
Но впервые за долгие месяцы она не чувствовала себя обузой. Чувствовала себя человеком, который имеет право защищаться. Право на справедливость. Право сказать «нет» даже самым близким людям.
Телефон зазвонил. Максим.
– Мам, как дела?
– Знаешь, сын, не все так плохо, как кажется. Буду бороться.
– Правильно. Я с тобой.
– А помощь пожилым родителям не должна заключаться в том, чтобы их имущество забирать?
– Не должна, мам. Любовь не измеряется деньгами.
За окном светило весеннее солнце. Галина Петровна заварила себе крепкий чай. Завтра пойдет к юристу. Будет разбираться с манипуляциями, которые использовала дочь. Будет доказывать свою правоту.
Было страшно. Было больно. Но было и что-то еще. Чувство собственного достоинства, которое она едва не потеряла.
Через месяц пришла повестка в суд. Света подавала встречный иск. Требовала компенсацию за «незаконное проживание в чужой квартире».
Галина Петровна усмехнулась. Дочка не сдавалась. Но и она тоже не собиралась отступать.
Суд длился полгода. Соседи давали показания. Подтверждали, что Света долго квартирой не интересовалась. Что уговаривала мать именно под предлогом защиты от мошенников.
Нотариус признался, что процедура была проведена слишком быстро. Он не объяснил старушке всех последствий дарения.
Максим нанял хорошего адвоката. Тот доказал, что дарственная была подписана под влиянием обмана.
Света проиграла. Квартира вернулась к матери. Но цена победы оказалась высокой. Дочь перестала общаться совсем. Не звонила, не приезжала. Делала вид, что матери не существует.
Галина Петровна горевала. Но понимала: лучше жить с правдой, чем с красивой ложью. Лучше одиночество, чем издевательства от самого близкого человека.
Максим помогал. Привозил продукты, возил к врачам. Внуки приезжали на каникулы. Жизнь налаживалась медленно, но налаживалась.
Психология пожилых людей сложная. Им кажется, что они должны всем угождать. Не расстраивать детей. Не создавать проблем. Галина Петровна тоже так думала. Пока не поняла: иногда нужно думать о себе. О своих правах. О своем достоинстве.
Прошел год. Однажды вечером в дверь позвонили. Галина Петровна открыла. На пороге стояла Света. Без макияжа, в старом пальто. Выглядела усталой и постаревшей.
– Мама, можно войти?
– Заходи.
Они сели в гостиной. Молчали долго. Света рассматривала фотографии на стене. Себя маленькую, с мамой на даче. Выпускной в школе. Свадьба у подруги.
– У меня проблемы на работе, – сказала она наконец. – Могут уволить. Ипотеку не тяну. Мужчина, с которым встречалась, ушел. Сказал, что я черствая.
Галина Петровна слушала молча.
– Наверное, он прав. Я и вправду черствая. С тобой так поступила...
– Почему, Света?
– Не знаю. Казалось, что имею право. Что ты мне должна. За то, что родила меня. За то, что я твоя дочь.
– Никто никому ничего не должен просто так. Любовь не бывает в долг.
Света заплакала. Настоящими слезами, не театральными.
– Мама, прости меня. Я поняла, что натворила. Поздно, но поняла.
Галина Петровна подошла к дочери. Обняла. Света была взрослой женщиной сорока лет, но в этот момент казалась маленькой девочкой, которая натворила глупостей.
– Поздно только тогда, когда нас уже нет, – сказала старушка. – А пока мы живы, все можно исправить.
– Я не знаю как...
– А давай просто попробуем снова быть матерью и дочерью. Без счетов, без обманов, без подсчетов, кто кому что должен.
Они сидели, обнявшись. За окном шел снег. Первый снег новой зимы. В квартире было тепло. Не от батарей отопления. От того, что они снова были семьей.
– Мама, а как восстановить справедливость в наших отношениях?
– Справедливость, доченька, это когда мы любим друг друга просто потому, что мы семья. Без всяких условий и счетов.
Дипломы против сердца
– Вера Сергеевна Козлова, вы понимаете, зачем находитесь в суде?
Я подняла голову и посмотрела на судью. Молодой мужчина в очках, лет сорока. Наверное, у него тоже есть мать. Интересно, подал бы он на нее в суд?
– Понимаю. Мои дети хотят признать меня недееспособной.
Слева от меня сидел Михаил, мой старший сын. Пятьдесят два года, седые виски, дорогой костюм. Рядом с ним Анна, младшая дочка. Сорок восемь, всегда была папиной любимицей. Они не смотрели на меня. Изучали свои телефоны, будто решали вопрос о покупке холодильника, а не о судьбе матери.
Странно, как четко я все помнила в этот момент. Каждую мелочь. Скрип половиц в зале суда. Запах старой мебели и пыли. Тяжесть сумки на коленях. В этой сумке лежали мои дипломы, научные работы, статьи. Сорок лет преподавания в университете. Двадцать три года заведования кафедрой. Докторская диссертация по русской литературе девятнадцатого века.
А еще там лежала справка от врача, полученная вчера. "Признаков деменции не выявлено. Умственные способности соответствуют возрасту."
Три недели назад я сидела на кухне, пила чай с печеньем и читала новую книгу о Тургеневе. За окном моросил дождь. Квартира казалась особенно уютной в такую погоду. Я жила здесь уже тридцать лет. Знала каждую трещинку на потолке, каждый звук соседей.
Позвонил Михаил.
– Мам, нам нужно поговорить.
Я обрадовалась. Сын редко звонил просто так. Все больше по праздникам да когда что-то нужно было.
– Конечно, Миша. Приезжай, испеку твой любимый пирог с яблоками.
– Не нужно пирога. Это серьезный разговор.
Что-то в его голосе заставило меня насторожиться. Через час он пришел с Анной. Сели на диван, тот самый, на котором я их в детстве сказки читала. Миша кашлянул, поправил галстук.
– Мам, мы переживаем за тебя.
– За что переживаете?
– Ты же понимаешь, что стареешь. Квартира большая, тебе одной тяжело. А если что-то случится?
Я молчала. Где-то в груди начал расти холодный комок.
– Мы нашли хороший пансионат, – продолжила Анна. – Там медсестры, врачи, тебе будет спокойнее.
– А квартира?
Они переглянулись.
– Квартиру мы продадим. Деньги пойдут на твое содержание.
Я поняла все сразу. Трехкомнатная квартира в центре города стоила хорошие деньги. Пансионат много не съест. А остальное... Михаилу нужна была машина получше. Анне – ремонт в доме.
– А если я не хочу в пансионат?
– Мам, ты не можешь принимать такие решения. Ты уже не та, что раньше.
Не та, что раньше. Интересно, какой я была раньше? Когда растила их одна после смерти мужа? Когда работала на двух работах, чтобы дать им образование? Когда писала диссертацию по ночам, пока они спали?
– Мы уже подали документы в суд, – сказал Миша тихо. – Прости, но это для твоего же блага.
Для моего блага. Как часто эти слова звучат, когда хотят сделать что-то ужасное.
После их ухода я долго сидела на кухне. За окном стемнело. Соседи включили телевизоры, послышались обрывки новостей. Где-то лаяла собака. Обычная жизнь продолжалась, а у меня рушился мир.
Потом я встала и пошла к книжному шкафу. Достала папку с дипломами. Красный диплом института. Диплом кандидата наук. Доктора наук. Грамоты, благодарности. Отзывы коллег на мои работы. Я перечитывала их до утра.
Знаете, каково это – понять, что дети, которых ты любишь больше жизни, считают тебя обузой? Что для них ты уже не человек, а просто препятствие на пути к деньгам? Я не спала три дня. Не ела. Просто сидела и думала.
А потом решила: если они хотят войны, получат ее.
Я позвонила Марине Львовне, своей коллеге. Она работала в университете на кафедре юриспруденции.
– Верочка, что случилось? Ты ужасно звучишь.
Я рассказала. Марина долго молчала.
– Понимаешь, в таких делах главное – доказать, что ты в здравом уме и твердой памяти. Сходи к психиатру, возьми справку. И собери все документы, которые подтверждают твою умственную деятельность.
Я так и сделала. К врачу пошла на следующий день. Пожилой доктор, наверное, моих лет. Улыбался, расспрашивал о работе. Дал простые тесты на память, внимание. Я прошла их легко.
– У вас прекрасная форма для вашего возраста, – сказал он. – Продолжайте читать, пишите, общайтесь. Это лучшая профилактика старческого слабоумия.
Справка была готова через неделю. А я тем временем собирала свои научные работы. Статьи в журналах. Монография о Тургеневе, которую я защищала пять лет назад. Рецензии коллег. Письма читателей.
Странно, но я никогда не задумывалась, сколько всего написала за жизнь. Стопки бумаг росли на столе. Сорок лет работы. Сорок лет мысли, поиска, открытий.
А еще я вспоминала детство Миши и Ани. Как читала им на ночь. Как Миша, когда болел, просил: "Мама, расскажи про Пушкина". Как Анна в студенческие годы приходила ко мне за советом по курсовой. Как они гордились мной на защите докторской.
Когда это изменилось? Когда я стала для них обузой?
Наверное, когда появились их собственные семьи. Ипотеки. Кредиты. Дети, которых нужно содержать. А тут мать с большой квартирой в центре города...
– Истец, изложите ваши требования, – сказал судья.
Встал адвокат Михаила. Молодой, самоуверенный.
– Ваша честь, Козлова Вера Сергеевна достигла возраста семидесяти четырех лет. По показаниям детей, она стала забывчивой, не может полноценно следить за собой и своим имуществом. Дети опасаются за ее здоровье и просят суд признать ее ограниченно дееспособной и назначить опекунство.
Забывчивой. Не могу следить за собой. Я посмотрела на Михаила. Он по-прежнему изучал свой телефон.
– Свидетель Козлов Михаил Викторович, расскажите суду о состоянии матери.
Миша встал. Поправил пиджак.
– Ваша честь, мы очень переживаем за маму. Она живет одна в большой квартире. Иногда забывает выключить газ. Может не узнать соседей. На прошлой неделе потеряла ключи.
Потеряла ключи. Да, было такое. Один раз за год. А он говорит, будто это происходит каждый день.
– Мы предлагаем ей переехать в специализированное учреждение, где за ней будут ухаживать. А квартиру продать, чтобы оплачивать ее содержание.
"Специализированное учреждение". Даже слово "пансионат" не произнес. Видимо, стыдно.
– Свидетель Козлова Анна Викторовна.
Анна встала. На глазах блестели слезы.
– Ваша честь, мы очень любим маму. Но мы не можем круглосуточно за ней следить. У нас работа, семьи. А если с ней что-то случится, мы себе не простим.
Актриса. Всегда была актрисой. В детстве устраивала представления, в школе играла в театральном кружке. Вот и сейчас играет. Роль заботливой дочери.
Я слушала и думала: а ведь они правы в чем-то. Я действительно иногда забываю выключить утюг. Иногда не помню, куда положила очки. Но разве это признаки недееспособности? Разве это значит, что я не могу распоряжаться своей жизнью?
Мне семьдесят четыре. В этом возрасте многие уже не могут читать без очков. А я до сих пор разбираю рукописи девятнадцатого века. Пишу статьи. Участвую в конференциях по видеосвязи.
Но детям это неважно. Им важна квартира.
– Ответчик, что можете сказать в свою защиту?
Я встала. Ноги немного дрожали, но я справилась. Достала из сумки папку с документами.
– Ваша честь, позвольте представить несколько фактов.
Я положила на стол красный диплом.
– Диплом МГУ с отличием, полученный в тысяча девятьсот семьдесят втором году.
Потом – следующий.
– Диплом кандидата филологических наук, тысяча девятьсот семьдесят восьмого года.
И еще один.
– Диплом доктора филологических наук, тысяча девятьсот девяносто первого года.
Судья заинтересованно наклонился вперед. Я продолжала.
– Справка о том, что до прошлого года я читала лекции в университете. Отзывы студентов о моей работе. Статья, опубликованная в "Вопросах литературы" три месяца назад.
Я видела, как Михаил переглянулся с адвокатом. Они этого не ожидали.
– А это, – я достала толстую папку, – моя последняя научная работа. Монография "Женские образы в прозе Тургенева: эволюция психологизма". Объем – триста пятьдесят страниц. Закончена в прошлом месяце.
В зале стало очень тихо. Слышно было только шуршание бумаг.
– Ваша честь, человек, страдающий старческим слабоумием, способен ли на такую работу?
Я видела, как дрогнуло лицо Ани. Она знала эту книгу. Я показывала ей рукопись полгода назад, просила прочитать главу о "Дворянском гнезде". Тогда она сказала: "Мам, ты удивительная. Как ты все это помнишь?"
А теперь утверждала, что я не узнаю соседей.
– Кроме того, – продолжила я, – вчера я прошла обследование у психиатра. Вот справка. Признаков деменции не выявлено. Интеллект сохранен полностью.
Адвокат что-то быстро записывал. Судья изучал мои документы.
– Скажите, обвиняемая...
– Ответчик, – поправила я. – Я ответчик. Меня не обвиняют в преступлении. Пока что.
Судья улыбнулся.
– Извините. Скажите, ответчик, как вы относитесь к предложению детей?
Я помолчала. Думала, что сказать. А потом решила говорить правду.
– Ваша честь, я понимаю детей. Им нужны деньги. У Михаила двое детей-студентов, нужно платить за образование. У Анны муж потерял работу. Им кажется, что продажа моей квартиры решит их проблемы.
Миша дернулся, хотел что-то сказать, но адвокат его остановил.
– Но позвольте спросить: если человек способен написать научную работу объемом триста пятьдесят страниц, способен ли он решать, где ему жить?
Я говорила и вспоминала нашу квартиру. Вот кухня, где мы завтракали по утрам перед школой. Миша всегда опаздывал, я собирала ему бутерброды в спешке. Анна наряжалась, как принцесса, даже в первый класс. Гостиная, где мы встречали Новый год. Кабинет, где я работала над диссертацией, а они играли рядом в кубики.
Каждый угол этой квартиры был пропитан нашей жизнью. Нашей любовью. Как можно продать любовь?
– Ваша честь, – встал адвокат истцов, – возраст ответчика говорит сам за себя. Семьдесят четыре года – это серьезный возраст. Научная деятельность может быть привычкой, автоматизмом. Это не означает способность принимать жизненно важные решения.
Автоматизм. Сорок лет работы – автоматизм.
– Скажите, – обратился ко мне судья, – вы действительно иногда забываете выключить газ?
– Бывает. Как и любой человек. А вы никогда не забываете выключить утюг?
Судья засмеялся.
– Бывает.
– А ваших детей это беспокоит?
– У меня пока нет детей.
– Вот видите. А когда будут, лет через двадцать они, возможно, тоже будут переживать за ваше душевное здоровье.
Я посмотрела на своих детей. Анна плакала, но тихо, чтобы не испортить макияж. Миша сжимал кулаки.
Знаете, самое страшное в этой истории – не то, что они хотели продать квартиру. Деньги – дело наживное. Самое страшное – что они думают обо мне как о вещи. Которую можно переставить, убрать, продать.
Я помню, как Миша в пять лет упал и разбил коленку. Плакал, а я его обнимала и говорила: "Не плачь, мой хороший. Мама все вылечит." Как Анна в шестнадцать лет принесла двойку по математике и боялась сказать. А я сказала: "Ничего страшного. Мы исправим."
Мама все вылечит. Мама исправит. А теперь мама – обуза.
– Ответчик, есть ли у вас последнее слово?
Я встала снова. На этот раз ноги не дрожали.
– Да. Хочу сказать вот что. Я действительно не та, что раньше. Раньше я была молодой матерью, которая жертвовала всем ради детей. Теперь я пожилая женщина, которая хочет жить своей жизнью.
Я помолчала, собираясь с мыслями.
– Да, я иногда забываю выключить газ. Но я помню наизусть половину русской поэзии. Да, я потеряла ключи. Но я нашла способ доказать связь между ранними рассказами Тургенева и его поздними романами.
Анна подняла голову. Смотрела на меня широко открытыми глазами.
– Мои дети говорят, что переживают за меня. Но за сорок лет моей научной деятельности они ни разу не прочитали ни одной моей статьи. За последние пять лет они были у меня в гостях ровно семь раз. И только когда им что-то было нужно.
Я взяла в руки свою последнюю книгу.
– Эту работу я писала два года. Каждый день, по четыре-пять часов. Перечитала семнадцать романов Тургенева, изучила мемуары современников, работала в архивах. Вы думаете, это под силу человеку с больной головой?
Судья листал мою монографию.
– Впечатляющая работа.
– Спасибо. Знаете, что самое печальное? Я посвятила эту книгу своим детям. Написала: "Мише и Ане – с любовью и надеждой". Надеялась, что они поймут: мама еще не дышит на ладан.
В зале снова повисла тишина. Адвокат истцов что-то шептал Михаилу.
– Но самое главное не это, – сказала я. – Главное – что я имею право выбирать, как мне жить. Где жить. С кем общаться. Пока у меня ясный ум, это мой выбор. И никто, даже самые любящие дети, не может решать за меня.
Я сложила документы обратно в папку.
– Поэтому прошу суд отказать в удовлетворении иска.
Судья объявил перерыв. Я осталась сидеть на своем месте. Миша и Анна о чем-то горячо спорили с адвокатом в углу зала.
Ко мне подошла молодая женщина. Секретарь суда.
– Простите, а вы действительно профессор?
– Да.
– Я читала вашу статью о "Отцах и детях". Писала по ней курсовую в университете.
Она улыбнулась и отошла. А я подумала: вот оно. Кто-то чужой помнит мою работу. А родные дети считают меня маразматичкой.
Через полчаса судья вернулся.
– Суд постановляет: в удовлетворении иска отказать. Основания для признания Козловой Веры Сергеевны недееспособной отсутствуют.
Я не радовалась. Не плакала. Просто сидела и понимала: я выиграла суд, но потеряла детей.
Миша и Анна быстро собрали вещи и направились к выходу. Я догнала их в коридоре.
– Дети, подождите.
Они обернулись. Лица холодные, отчужденные.
– Вы все еще мои дети. Я все еще ваша мать.
– Мама, – сказала Анна, – мы просто хотели, чтобы тебе было хорошо.
– Нет. Вы хотели денег. И знаете что? Если бы вы просто попросили, я бы помогла. Продала бы квартиру, переехала в маленькую. Но попросили бы. Как взрослые люди просят у взрослого человека.
Миша отвернулся.
– А теперь послушайте меня внимательно. Я перепишу завещание. Квартиру завещаю университету. Пусть там будет стипендиальный фонд имени вашего отца. Он бы этого хотел.
Лицо Михаила стало белым.
– Мам, ты не можешь...
– Могу. Суд только что подтвердил, что я в здравом уме.
Я развернулась и пошла к выходу. На улице светило солнце. Деревья шумели листвой. Жизнь продолжалась.
Дома я заварила чай и села перечитывать свою статью о Тургеневе. В ней была фраза: "Трагедия поколений не в том, что они не понимают друг друга. Трагедия в том, что они слишком хорошо понимают."
Вечером позвонила Марина Львовна.
– Ну как дела?
– Выиграла.
– Поздравляю! А как дети?
Я долго молчала.
– Знаешь, Марина, есть разные виды сиротства. Дети бывают сиротами при живых родителях. А бывает наоборот.
Мы поговорили еще немного. После звонка я вышла на балкон. Город жил своей жизнью. В окнах горел свет. Где-то ужинали семьи, дети делали уроки, взрослые смотрели новости.
А я думала: что дальше? Как жить, зная, что самые близкие люди готовы от тебя избавиться?
Но потом вспомнила слова той девушки в суде. Кто-то читал мои работы. Кто-то помнил мои мысли. Может быть, это и есть настоящее наследство? Не квартира, не деньги. А то, что остается в умах и сердцах людей.
Через месяц Анна прислала смс: "Мама, прости. Можно прийти?"
Я ответила: "Конечно. Но сначала прочти мою новую статью. Хочу узнать твое мнение."
А Михаил так и не написал. Гордость не позволяет, наверное. Или стыд.
Я продолжала жить в своей квартире. Читать, писать, думать. Иногда действительно забывала выключить утюг. Но помнила каждую строчку из Пушкина и могла процитировать наизусть половину "Отцов и детей".
Знаете, старость – странная штука. Тело становится слабее, а душа почему-то яснее. Понимаешь то, что раньше казалось сложным. Видишь людей насквозь. Различаешь любовь и корысть, заботу и эгоизм.
Мои дети думали, что возраст делает человека беспомощным. А я поняла: возраст дает мудрость отличать настоящее от фальшивого. И главное – он дает право сказать "нет" даже самым близким людям, если они неправы.
Каждый день я просыпалась в своей квартире. Варила кофе на той же кухне, где когда-то кормила детей кашей. Садилась за тот же стол, где они делали уроки. И работала. Потому что работа – это то, что делает нас людьми. А не возраст, не забывчивость, не дрожащие руки.
Через три месяца после суда я получила письмо от издательства. Мою книгу о Тургеневе хотели переиздать. Тираж – пять тысяч экземпляров.
Я держала письмо в руках и думала: вот оно, настоящее признание дееспособности. Не справка врача, не решение суда. А то, что твои мысли нужны миру.
В тот вечер я долго смотрела на фотографии на комоде. Миша и Аня в детстве. Смеющиеся, беззаботные. Мой муж в молодости. Мы с ним на даче, сажаем яблони.
Все проходит. Детство, молодость, любовь. Остается только то, что ты создал своими руками. Мои дети создали семьи. А я создала книги.
И знаете что? Книги не предают.
Прошел год. Анна иногда приходила. Робко, виновато. Мы пили чай и говорили о литературе. Она начала читать мои работы. Поздно, но лучше поздно, чем никогда.
Михаил не появлялся. Иногда я видела его издалека в магазине. Он отворачивался, делал вид, что не заметил.
Гордость – страшная вещь. Она может разрушить больше, чем любая болезнь.
А я продолжала жить. И работать. Написала еще одну статью. Потом еще одну. Университет предложил мне почетное профессорство. В семьдесят пять лет.
Представляете? В том возрасте, когда дети считали меня недееспособной, университет предложил мне новую должность.
Иногда я думаю о том суде. О лице судьи, когда он листал мои дипломы. О том, как дрогнула Анна, когда я говорила о своей книге. О том, как Миша не мог посмотреть мне в глаза.
Они думали, что старость – это приговор. А я доказала: старость – это просто другой этап жизни. И на этом этапе тоже можно творить, любить, мечтать.
Правда, любить становится сложнее. Когда знаешь, что самые близкие люди могут тебя предать.
Но я научилась жить с этим знанием. Научилась быть благодарной за то, что есть. За ясный ум. За крепкие руки, которые еще могут держать ручку. За глаза, которые видят красоту в книгах.
А недавно ко мне пришла соседка. Тетя Клава, ей восемьдесят два.
– Верочка, мой внук хочет меня в дом престарелых определить. Говорит, что мне там лучше будет. Что делать?
Я заварила чай покрепче и достала свои дипломы.
– Садись, Клава. Расскажу тебе одну историю.
Мы проговорили до утра. А через неделю тетя Клава пришла ко мне вся сияющая.
– Веруня, представляешь? Я внуку все высказала. Говорю: я еще борщ варю лучше его жены, цветы выращиваю, в интернете разбираюсь. Куда это меня в дом престарелых? Он аж покраснел.
И мы обе засмеялись. Две старухи, которые не собирались сдаваться.