Лучи летнего солнца играли в хрустальных бокалах, оставшихся на столе после вчерашнего праздника. В нашей маленькой съемной квартире пахло кофе, счастьем и легким беспорядком, который так мил после шумной свадьбы. Катя, моя теперь уже официально жена, расставляла по полочкам подарки, а я смотрел на нее и не мог поверить своему везению. Казалось, весь мир улыбается нам вслед.
— Смотри, Артем, какая ваза от твоей тети Люды, — Катя бережно повертела в руках хрупкий предмет. — И скатерть ручной работы. Как мило.
— Главный подарок вот этот, — я взял со стола конверт, тяжелый, надутый купюрами. Я перебрал краешек пальцем. Пятьсот тысяч. Огромная сумма. Подарок от моего отца. Половина на ипотеку. Мечта, которая вдруг стала на шаг ближе.
— Я до сих пор не могу поверить, — Катя подошла ко мне, обняла. — Твой папа такой... сдержанный обычно. Я думала, максимум чайный сервиз подарит. Это же так здорово!
— Да уж, — я усмехнулся. — Виктор Петрович решил разориться. Говорит, на внуков. Чтобы мы побыстрее.
Я не стал рассказывать Кате весь разговор дословно. Он происходил в кабинете отца, за час до загса. Пахло дорогим кожаным креслом и сигарами.
— Ну что, жених, — отец хлопнул меня по плечу и сунул в руку конверт. — Держи. На обустройство. Ты теперь взрослый мужчина, глава семьи. Ответственность.
— Пап, спасибо! Это неожиданно... — я был искренне тронут.
— Не за что, — он отмахнулся, но его взгляд стал пристальным, тяжелым. — Запомни, сынок, семья — это главное. Мы, кровные, всегда должны друг за друга горой. Ты мне теперь должен как минимум внуков. И не забывай, где твой дом. Лариска моя тоже рада за тебя, она как мать родная.
В его словах не было ничего криминального, но легкий осадок остался. Этот «должен», это «не забывай, где твой дом». Как будто он покупал мою лояльность. Я тогда отмахнулся от этих мыслей — предсвадебное волнение.
— Артем, а давай сегодня просто никуда? — Катя положила голову мне на плечо, прервав мои воспоминания. — Закажем пиццу, посмотрим кино. Как в самом начале.
— Абсолютно за! — я обнял ее крепче, отгоняя назойливый внутренний голос. — Наш первый день как официальной семьи. Должен же быть праздник.
— Точно! — она рассмеялась. — Я только позвоню маме, она переживает, как мы после вчерашнего.
Пока Катя разговаривала с тещей, я снова взял в руки конверт. Деньги пахли не кожей и сигарами, а будущим. Нашей собственной квартирой, детской. Я мысленно поблагодарил отца еще раз, решив, что дурные мысли — это просто моя паранойя. Он проявил щедрость, как настоящий мужчина и глава семьи. И мы обязательно его отблагодарим. Как-нибудь. Позже.
Я еще не знал, что этот толстый конверт — не подарок, а первый кирпич в стене, которую мой отец и его жена Лариса уже начали строить вокруг нашей молодой семьи. Стене из долга, чувства вины и манипуляций. И счет уже был предъявлен.
Прошло два месяца. Ощущение непрерывного медового месяца потихоньку стало перерастать в будничную, но от того не менее сладкую, рутину. Мы с Катей привыкали к новым статусам — «муж» и «жена», искали свой ритм жизни. Конверт с деньгами мы положили на отдельный вклад — «На квартиру». Каждый раз, глядя на выписку из банка, мы оба чувствовали прилив надежды. Катя даже начала собирать подборку объявлений о новостройках на окраинах города.
Как раз в один из таких вечеров, когда мы сидели на кухне с ноутбуком и пили чай, раздался звонок. На экране телефона светилось «Папа».
— Ну, здрастье, — проворчала Катя, не отрываясь от экрана. — Наверняка опять что-то нужно.
— Кать, не надо так, — я сделал вид, что не заметил ее tone, и ответил. — Пап, привет! Как дела?
Голос отца в трубке звучал бодро и немного деловито, без обычных предварительных расспросов о жизни.
— Артем, здравствуй. У меня к тебе небольшое дело. Деловое.
У меня внутри что-то екнуло. Это «деловое» всегда предвещало либо просьбу, либо нравоучение.
— Слушаю, пап.
— Значит, так. У Ларисиной дочки, у Алины, беда. Ноутбук ее старый совсем умер, мать-плата, говорят, сгорела. Восстанавливать дороже нового. А учеба у нее, сессия на носу. Без компьютера никак.
Я молчал, думал к чему это ведет.
— Так вот, — отец продолжил, слегка понизив голос, как будто делился государственной тайной. — Мы с мамой решили, что купим ей новый. Хороший, современный, чтобы на годы хватило. Но тут небольшая заминка вышла. Деньги у меня сейчас в обороте, все вложены, ты же знаешь. Снять не могу. Так что выручай, сынок. Одолжишь нам сотку до конца месяца? Максимум — до середины следующего. Вернем сразу, как только средства разморозятся.
Сто тысяч. Почти пятая часть нашего ипотечного фонда. Месяц нашей с Катей жизни без отдыха и лишних трат.
— Пап, — я сглотнул. — У нас самих... мы тут на квартиру копим. Это же наши общие с Катей деньги.
Голос отца мгновенно потерял деловитость и стал холодным.
— Артем, я тебе на свадьбу полмиллиона подарил. Не жадничай. Речь о каких-то ста тысячах. На учебу родному человеку. Это же не на ветер. Ты что, не можешь семье помочь? Мы же тебе помогли.
Фраза «ты мне теперь должен» висела в воздухе, не произнесенная, но отчетливо слышимая.
— Я... мне нужно посоветоваться с Катей, — выдавил я.
— Советуйся, — бросил отец уже совсем официально. — Жду звонка. И побыстрее, а то Алина рыдает, бедная, уроки делать не на чем.
Он положил трубку. Я медленно опустил телефон на стол. Катя смотрела на меня, и по ее лицу я понял, что она все слышала и все поняла.
— Ну? — спросила она тихо. — Что там за «дело»?
— Ноутбук Алине. Сгорел. Просят сто тысяч. До конца месяца якобы вернут.
Катя резко встала, ее стул громко заскреб по полу.
— Нет. Артем, нет. Ты что? Это же наши деньги! Наша квартира! Мы каждый рубль считаем! А они... — ее голос дрогнул от возмущения. — Твоя мачеха на моих глазах неделю назад в «Золотом» новую сумочку покупала. Какую-то кожаную, огромную. Им бы на ноутбук для дочки хватило, небось!
— Кать, у папы деньги в обороте, — попытался я оправдаться, чувствуя, как почва уходит из-под ног. — Он же помог нам. Крупно помог. Как я могу отказать в такой мелочи?
— Какая мелочь? Сто тысяч — мелочь? — Катя всплеснула руками. — И какой «оборот»? Он что, бизнесмен международный? У него гаражный кооператив и пайка земли за городом! Это просто предлог!
— Но он же мой отец... — пробормотал я, чувствуя себя мальчишкой, попавшим в ловушку. — Он сказал: «Ты что, семье помочь не можешь?».
— А мы тебе не семья? — голос Кати вдруг стал тихим и очень уставшим. Она обвела рукой нашу скромную кухню. — Я — твоя семья. Наш будущий ребенок — это семья. А они... они просто родственники, которые увидели, что у тебя появились деньги, и решили, что имеют на них право. Твой папа этот подарок давал не просто так. Он давал его под проценты. Под проценты твоего чувства вины.
Она подошла к окну и отвернулась. Я видел, как напряжена ее спина. Я понимал, что она права. Каждая клеточка моего тела кричала, что это неправильно. Но с другой стороны давила годами вбитая установка — «родителей не выбирают», «отец всегда прав», «ты должен быть благодарным».
— Ладно, — тяжело вздохнул я. — Я позвоню ему, скажу, что у нас нет таких свободных денег. Что мы все на счет положили.
Катя обернулась. В ее глазах была не победа, а тревога.
— Ты так и скажешь? Или опять уступишь?
— Так и скажу, — пообещал я, больше себе, чем ей.
Я взял телефон. Мои пальцы были холодными и неловкими. Я нашел номер отца и сделал самый тяжелый в своей жизни вдох перед звонком. Я еще не знал, что это только первая трещина. И что вслед за ней последует настоящий обвал.
Тот разговор с отцом дался мне невероятно тяжело. Голос у меня дрожал, ладони покрылись липким потом. Я сказал, что мы не можем дать сто тысяч, что все наши деньги заморожены на вкладе. Отец выслушал молча, потом холодно бросил: «Ну что ж, сынок, дело твое. Видимо, мы по-разному семью понимаем» — и положил трубку.
Неделю после этого я ходил, как на иголках, ждал гневных звонков, упреков. Но телефон молчал. Я начал надеяться, что пронесло. Что отец понял, осознал, отстал.
Как же я ошибался.
Тишина была затишьем перед бурей. Просьбы посыпались одна за другой, становясь все наглее и абсурднее. Они уже даже не маскировались под просьбы — это были требования.
— Артем, у Ларисы юбилей на носу. Хочу сделать сюрприз — норковую шубу. Скинься, как сын, солидную часть. Неудобно же, если ты никак не отметишься.
— Сынок, телевизор у нас старый, вчера вообще картинка поплыла. Купи нам новый, Smart какой-нибудь, с большим экраном. Чтобы мы с мамой могли кино смотреть.
— Алина на море хочет, в Турцию. Мы с Ларисой думаем, может, всем съездить? Семейный отдых. Ты же теперь состоятельный человек, тебе и карты в руки. Организуй нам путевки.
Каждый раз я пытался сопротивляться. Ссылался на ипотеку, на дороговизну жизни. Но в ответ всегда звучало одно и то же: «А помнишь, я тебе на свадьбу дал?», «Мы тебе всегда помогали, а ты нам не можешь?», «Ты что, жалеешь для родных?».
Я сломался. Я давал. Не все, что просили, но давал. Тысяч двадцать на «шубу», которая в итоге оказалась пуховой курткой. Тридцать на телевизор. Мы с Катей отменили поездку на море, о которой мечтали. Наши вечера за просмотром фильмов сменились молчаливыми ужинами и тяжелыми разговорами о деньгах. Конверт, тот самый, свадебный, таял на глазах. А вместе с ним таяла и наша с Катей радость.
Катя перестала спорить. Она просто смотрела на меня усталыми, пустыми глазами, когда я очередной раз сообщал, что снова «одолжил» родителям. Я видел, как ее уважение ко мне растворяется с каждым переводом.
А потом случился звонок, который переполнил чашу.
— Артем, — голос отца в трубке звучал трагично и надрывно. — Беда у нас. Страшная.
У меня похолодело внутри. Я представил все что угодно — аварию, болезнь, пожар.
— Пап, что такое? Говори!
— У Ларисы… — он сделал паузу для драматизма. — У Ларисы проблемы по-женски. Срочно нужна операция. Дорогая, за границей. Иначе… иначе быть беде. Собирай пятьдесят тысяч евро. Быстро. Это вопрос жизни и смерти.
В трубке послышался тихий, подобранный плач мачехи на заднем плане.
Мир вокруг меня замер. Пятьдесят тысяч евро. По тем временам — больше четырех миллионов рублей. Сумма, которая была нам с Катей даже не по карману, а за гранью фантастики.
И в эту же секунду я все понял. Понял абсолютно все. Этот плач, этот надрыв, эта неподъемная, идиотская сумма. Это был уже не просто наезд. Это был циничный, беспардонный грабеж.
Я посмотрел на Катю. Она сидела напротив, смотрела на меня и, кажется, все слышала. Ее лицо было каменным.
— Пап, — сказал я тихо, но очень четко. — У нас нет таких денег. И быть не может. Вы что, с ума сошли?
В трубке повисла гробовая тишина. Плач мачехи мгновенно прекратился.
— Как это нет? — голос отца из трагичного моментально стал злым, шипящим. — У тебя же есть квартирные! Или ты жалеешь для матери на операцию?
— Это не моя мать! — сорвался я. — И это не операция, это бред! У вас что, вообще совести нет? Вы знаете, сколько это? Четыре миллиона рублей! Вы где их у меня собираетесь взять? Я их в глаза не видел!
— Значит, так, — отец перешел на крик. — Значит, твоя жена тебя так настроила? Жадина стала? Деньги дороже семьи? Ну смотри, Артем…
— Все, папа, — перебил я его. Впервые в жизни. — Хватит. Хватит уже. Ни копейки вы больше не получите. Никогда.
Я положил трубку. Рука тряслась. Сердце колотилось где-то в горле. Катя смотрела на меня широко раскрытыми глазами, в которых читался и ужас, и облегчение, и какая-то новая надежда.
Через пятнадцать минут в дверь раздался резкий, яростный звонок. Я посмотрел в глазок. На площадке стоял мой отец. Лицо его было багровым от злости.
Я открыл. Мы не приглашали его войти. Он и не собирался. Он стоял на пороге, своим телом загораживая весь свет из подъезда.
— Ну что, банкир, — прошипел он, глядя на меня взглядом, полным ненависти. — Решил, что ты тут самый умный? Решил, что можешь со мной так разговаривать?
— Пап, у нас нет четырех миллионов. Это абсурд.
— Молчать! — он затопал ногой, как маленький мальчик. — Я тебя не для того растил, чтобы ты сейчас мне тут умничал! Ты, сынок, семью завёл — тебе жену и содержать. А не по ресторанам ее таскать и на наши деньги шиковать! Хватит ходить к нам как к банкомату! Ты должен был помочь! Должен!
Он орал так, что, казалось, слышно было на весь этаж. Из соседней двери послышался шорох — кто-то прильнул к глазку.
Я стоял и смотрел на него. Смотрел на этого человека, моего отца, который кричал мне в лицо о долге, требуя миллионов, которых у меня не было и быть не могло. И в этот момент последняя нить, связывающая нас, порвалась с тихим, незримым щелчком.
— Я вам ничего не должен, — сказал я очень тихо, но так, что он замолчал. — Вы ничего от меня больше не получите. Уходите.
Он еще что-то хотел выкрикнуть, посмотреть на Катю с ненавистью, но я медленно, глядя ему прямо в глаза, начал закрывать дверь. Он не сопротивлялся. Он просто стоял и смотрел на меня с таким нечеловеческим злобным презрением, что мне стало холодно.
Дверь закрылась. Я повернулся к Кате. Мы молча смотрели друг на друга, слушая, как его тяжелые шаги затихают внизу по лестнице.
Банкомат опустел. И теперь ему объявили войну.
Тишина, повисшая в квартире после ухода отца, была оглушительной. Мы с Катей несколько минут просто стояли, не двигаясь, прислушиваясь к стуку собственных сердец. Пахло раздавленной мечтой и холодным металлом захлопнутой двери.
Катя первая пришла в себя. Она медленно подошла ко мне, взяла мою руку — пальцы были ледяными, будто я только что с мороза.
— Все, — прошептала она. — Все, Артем. Ты все правильно сделал. Ты все правильно сказал.
— Он назвал меня банкоматом, — выдавил я, и голос мой прозвучал хрипло и чуждо. — Своему сыну. Банкоматом.
Катя обняла меня, прижалась щекой к груди. Я чувствовал, как она дрожит.
— Знаешь, что самое мерзкое? — я говорил, глядя в стену поверх ее головы. — Я ведь до последнего верил, что он… что он просто заблуждается. Что он не понимает, что творит. А он все понимал. Он просто решил, что имеет право. Право на мою жизнь. На наши с тобой деньги.
Мы просидели так почти час, молча, пытаясь осознать произошедшее. Потом Катя вскинула голову. В ее глазах появилось то самое, знакомое мне по работе, выражение — собранность, аналитический блеск.
— Слушай, а этот подарок… эти пятьсот тысяч. Ты же говорил, он тебе их просто в конверте вручил перед загсом?
— Да, — кивнул я. — Сказал: «Держи, на обустройство».
— И все? Никаких документов? Ни расписки, ни чего?
— Кать, ну что ты, — я даже усмехнулся. — Кто расписки на свадебные подарки берет? Это же подарок.
Она внимательно смотрела на меня, и в ее взгляде я читал тревогу, более глубокую, чем та, что была минуту назад.
— Артем, а ты абсолютно уверен, что это был подарок? Он точно сказал именно это слово — «подарок»? Может, он сказал «на обустройство» или «держи, пригодится»?
Я полез в память, пытаясь заново проиграть тот разговор в отцовском кабинете. Запах кожи, сигарный дым, похлопывание по плечу.
— Он сказал: «Держи. На обустройство». А потом… потом начал про внуков и про то, что я не должен забывать, где мой дом. Про «подарок» впрямую он не говорил. Но это же и так очевидно!
— Для нас очевидно, — медленно проговорила Катя. — А для него? Он же бухгалтер по образованию. Он тридцать лет главным бухгалтером на заводе проработал. Он на всем бумажки собирает. Ты не находишь это странным, что он дал такую сумму без всякого подтверждения?
Ледяная червячка заползла мне за воротник и медленно поползла вниз по спине.
— Ты что хочешь сказать?
— Я хочу сказать, что нам нужно быть готовыми ко всему. Если он так легко перешел на крик и оскорбления, то что помешает ему пойти дальше? Мы должны быть уверены в своей правоте. На сто процентов.
Мы проговорили почти до утра, строя догадки и пытаясь успокоить друг друга. К утру я почти убедил себя, что Катя сгущает краски. Не может же быть такого. Не может.
Через два дня, в субботу, раздался звонок в домофон. Я посмотрел на экран — на площадке стоял отец. Один. Лицо было спокойным, даже усталым. Ни тени вчерашней ярости.
— Артем, открой. Надо поговорить. По-мужски. Без скандалов.
Я колебался секунду, потом взглянул на Катю. Она молча кивнула. Я нажал на кнопку открытия.
Он вошел, снял обувь, прошел на кухню и сел за стол, как будто ничего и не было. Катя осталась в комнате, давая нам поговорить наедине.
— Ну, — тяжело вздохнул отец. — Накосячили мы с тобой, сынок. Наговорили лишнего. Давай забудем. Я погорячился. Переживаю за Ларису.
Я молчал, ожидая подвоха.
— Насчет тех денег… которые я тебе дал на свадьбу, — он заговорил медленно, тщательно подбирая слова. — Я, конечно, давал их от чистого сердца. Как подарок. Но с точки зрения закона… Налоговая, все дела. Большая сумма. Чтобы потом вопросов не было, лучше все оформить правильно. Как беспроцентный заем. По-семейному. Чистая формальность.
Он достал из внутреннего кармана пиджака сложенный лист бумаги и положил его на стол передо мной.
— Я уже все написал. Вот, посмотри. Расписка. Ты просто ставишь тут подпись, что получил от меня пятьсот тысяч рублей. И все. Для отчетности. Я потом в налоговую копию сброшу, и все дела будут в порядке.
Я взял в руки листок. Он был напечатан на принтере. Сухой, казенный язык.
«Я, нижеподписавшийся, Артем Викторович Крылов, получил от Виктора Петровича Крылова денежные средства в размере 500 000 (пятисот тысяч) рублей в качестве беспроцентного займа. Обязуюсь вернуть сумму по первому требованию Займодавца».
Ни дат, ни сроков, ни точных условий возврата. Просто «по первому требованию».
Я поднял глаза на отца. Он смотрел на меня спокойным, почти отеческим взглядом.
— Ну что ты смотришь, как баран на новые ворота? — он усмехнулся. — Я же сказал — формальность. Чистая бухгалтерия. Подписывай да не задерживай. Мне еще по делам.
В тот момент все сложилось в идеальную, ужасающую картину. Его щедрость перед свадьбой. Его слова о долге. Все эти просьбы, которые были проверкой на прочность. И этот листок. Финал всей операции.
Он не дарил мне ничего. Он давал мне в долг. В долг, который я никогда не брал. И теперь собирался предъявить счет.
Я медленно положил расписку обратно на стол.
— Нет, папа. Я это подписывать не буду.
Его лицо исказилось. Маска добродушного отца сползла за секунду, обнажив оскал делового партнера, попавшего на невыгодной сделке.
— Как это не подпишешь? — его голос снова зашипел. — Ты что, деньги уже потратил? Прогулял? На эту… на свою жену извел?
— Эти деньги были подарком, — сказал я, чувствуя, как пол уходит из-под ног. — Я не брал у тебя никакой заем. И подписывать ничего не буду.
— А я говорю, брал! — он врезал кулаком по столу. Тарелка с печеньем подпрыгнула и со звоном упала на пол. — Я говорю, ты должен! Ты распишешься в этом, или я… я тебя засуду! Слышишь? В суд подам! Вы с вашей жадной женой мне все вернете! С процентами!
Из комнаты вышла Катя. Она была бледной, но совершенно спокойной. Она подошла, взяла со стола расписку, бегло просмотрела ее и посмотлала на моего отца.
— Виктор Петрович, выйти вы можете той же дверью, через которую вошли, — сказала она тихо и четко. — И забрать с собой эту бумажку. А если решите подавать в суд — мы будем ждать повестки.
Он смотрел на нас обоих, переводил взгляд с Кати на меня и обратно. Его дыхание стало хриплым, лицо налилось кровью.
— Ну смотрите, — просипел он, хватая со стола злополучный листок. — Смотрите, жадные вы твари. Я вас по судам затаскаю! Я вас до нищеты доведу! Вы у меня еще вспомните мое слово!
Он, не одеваясь, выскочил в подъезд, хлопнув дверью так, что задребезжали стекла в окнах.
Я опустился на стул. Руки тряслись так, что я не мог удержать стакан с водой.
Катя села напротив. Она все еще держала в руках ту самую расписку. Оказалось, она успела сфотографировать ее на телефон, пока отец надевал пальто.
— Ни даты, — прошептала она, глядя на снимок. — Ни срока возврата. Ни даже точных паспортных данных. Просто «по первому требованию». Господи, Артем… Они все спланировали. Еще тогда. Это была ловушка с самого начала.
Я смотрел на нее и понимал, что самый страшный кошмар только что стал нашей новой реальностью. Война была объявлена официально. И на кону было уже не только наше спокойствие, но и все, что у нас было.
Неделю после визита отца мы прожили в состоянии перманентного стресса. Каждый звонок в дверь заставлял нас вздрагивать. Я почти не спал, просыпаясь от кошмаров, в которых судебные приставы описывали наше скромное имущество. Катя молчала, но по ночам я чувствовал, как она плачет, стараясь делать это бесшумно, чтобы не расстраивать меня еще больше.
Наш дом, наша крепость, превратился в осажденную территорию. Мы перестали говорить о будущем, о квартире. Все разговоры сводились к одной теме: «Что будем делать?». И ответа не было.
Спасение пришло откуда не ждали. Мой старый университетский друг, Сергей, сейчас — успешный адвокат. Мы редко виделись, но иногда переписывались в соцсетях. Видя мой подавленный вид под очередным унылым постом о жизни, он написал в личку: «Артем, ты как? Похоже, у тебя проблемы серьезные».
Я, уже не стесняясь, сжато, но подробно изложил ему всю историю. От «подарка» до расписки с фотографией, которую прислал следом.
Сергей ответил почти мгновенно: «Завтра в десять утра у меня окно. Приезжайте с женой. Разберемся».
Его офис находился в центре, в современном бизнес-центре с хромированными деталями и запахом дорогого кофе. Мы с Катей, в своей скромной одежде, чувствовали себя не в своей тарелке. Сергей встретил нас сам, без секретаря. Он выглядел именно так, как и должен выглядеть успешный юрист: дорогой, но строгий костюм, умные глаза за очками в тонкой оправе, спокойная уверенность в каждом движении.
— Артем, Катя, проходите, садитесь, — он указал на кожаное кресло напротив своего монументального стола. — Рассказывайте. Не торопитесь, со всеми деталями.
Мы рассказывали по очереди, перебивая и дополняя друг друга. Сергей слушал молча, лишь изредка уточняя детали. Он посмотрел на фотографию расписки, увеличил ее на своем большом мониторе, внимательно изучил каждый символ.
Когда мы закончили, в кабинете повисла тишина. Сергей откинулся на спинку кресла, сложил руки домиком.
— Ну что я могу сказать, — начал он наконец. — Коллега ваш папаша, я смотрю. Старая гвардия. Бухгалтерская закалка чувствуется.
— Это… это действительно страшно? — спросила Катя, и голос ее дрогнул.
— Смотря с какой стороны посмотреть, — Сергей снял очки и принялся протирать линзы салфеткой. — Как угроза — да, очень даже. Как реальный судебный иск… — он сделал паузу, снова надел очки и посмотрел на нас. — Здесь есть над чем поработать. Эта бумажка — не совсем то, что он думает.
У меня в груди впервые за долгое время шевельнулось что-то похожее на надежду.
— То есть?
— То есть, — Сергей ткнул пальцем в экран. — Во-первых, здесь нет даты. Ни даты составления, ни даты передачи денег. Это уже огромная лазейка. Суд любит конкретику. Во-вторых, нет срока возврата. Фраза «по первому требованию» растяжима до безобразия. Он должен был потребовать у вас вернуть деньги, причем с учетом того, что вы должны были их получить. А вы, я правильно понимаю, никакого требования вам не предъявляли? Кроме криков на пороге?
— Нет, — я покачал головой. — Только устные скандалы.
— Отлично. В-третьих, здесь нет никаких реквизитов. Номера паспортов, адресов. Просто «Крылов» и «Крылов». Таких в России тысячи. Это очень плохо составленный с юридической точки зрения документ. Он рассчитывал на ваш испуг и на то, что вы подпишете все, что угодно.
Я выдохнул. Катя невольно сжала мою руку.
— Значит, мы ничего не должны? — спросила она, и в ее голосе прозвучала мольба.
— Я бы так не сказал, — охладил наш пыл Сергей. — Деньги вы получали? Получали. Факт передачи средств был. Суд может встать на его сторону, особенно если он представит доказательства снятия этой суммы со своего счета. Но! — он снова поднял палец. — У нас есть козыри. Первый — это отсутствие внятных условий в расписке. Второй — это то, что сумма была преподнесена вам как свадебный подарок, при свидетелях. Будем искать свидетелей, кто это слышал. Третий — это последующие действия с его стороны: многочисленные просьбы дать еще денег, скандалы. Суд не поймет, почему он требовал еще денег, если вы ему и так должны полмиллиона. Это будет работать на нас.
Он помолчал, давая нам осознать сказанное.
— Так что же нам делать? — спросил я.
— Начинать действовать на опережение, — Сергей отодвинулся от стола. — Вы не будете ждать, пока он подаст в суд. Вы сами переходите в контрнаступление. Но строго в правовом поле. Никаких эмоций. Только факты.
Он открыл ящик стола, достал чистый лист бумаги и начал быстро писать от руки.
— Вот что вы сделаете. Вы составите официальное письмо. Заказное, с уведомлением о вручении. На адрес вашего отца. В письме вы укажете следующее. Что вы ознакомились с его претензиями относительно суммы в пятьсот тысяч рублей. Что вы, действуя в целях сохранения семейного спокойствия и несмотря на то, что считаете эти деньги подарком, готовы их вернуть. Но! — он снова подчеркнул свое любимое слово. — Но только в рамках закона. Поскольку расписка не содержит срока возврата, вы предлагаете вернуть сумму равными частями в течение… скажем, пяти лет. Без процентов. И что после окончательного расчета считаете все претензии исчерпанными.
Я смотрел на него, не понимая.
— То есть… мы соглашаемся с тем, что должны?
— Нет, — Сергей улыбнулся, и в его улыбке было что-то хищное. — Мы создаем официальный документ, который полностью меняет расклад. Во-первых, мы показываем, что не скрываемся и не отказываемся от диалога. Во-вторых, мы навязываем ему свои условия возврата — очень долгие и невыгодные для него. В-третьих, мы вынуждаем его либо согласиться на эту кабальную для него сделку, либо… либо отказаться от своих претензий. Если он подаст в суд после этого, у суда будет вопрос: а почему он отказался от законного предложения о возврате долга? Это будет говорить не в его пользу.
В голове у меня все прояснилось. Это был гениальный ход. Мы не сдавались. Мы атаковали. Юридически грамотно и холодно.
— Он взбесится, — тихо сказала Катя.
— На это и расчет, — кивнул Сергей. — Его гнев — это его слабость. Ваша сила — в спокойствии и законности. Вы лишаете его главного оружия — неопределенности и страха.
Мы вышли из офиса Сергея через два часа. В руках я сжимал распечатанный и тщательно выверенный образец письма. Солнце светило по-прежнему ярко, но теперь оно грело, а не слепило.
Мы молча дошли до машины. Катя села и повернулась ко мне. В ее глазах не было слез. Только твердая, стальная решимость.
— Поехали на почту? — спросила она.
— Поехали на почту, — кивнул я, заводя двигатель.
Впервые за много недель я чувствовал, что контролирую ситуацию. У нас был план. И был закон на нашей стороне.
Три дня мы жили в напряженном ожидании. Я отслеживал статус письма на сайте почты России. «Покинуло место приема», «Поступило в место вручения», наконец — «Вручено под подпись». Подпись была — размашистая, узнаваемая, отцовская.
Мы ждали звонка. Взрыва. Грома и молний. Но из квартиры отца по-прежнему доносилась лишь зловещая тишина.
Первой ласточкой стал звонок тети Люды, маминой сестры. Голос у нее был взволнованный, растерянный.
— Артемчик, родной, это что такое творится? Я только вчера от Ларисы вернулась, мы с ней за одним столом сидели, а она… она такое рассказывает, у меня волосы дыбом встали!
— Здравствуйте, тетя Люда, — я сжал телефон так, что кости побелели. — И что же она рассказывает?
— Да как же! Что вы с Катей отца обобрали! Что он вам полмиллиона дал в долг на свадьбу, а вы теперь отдавать отказываетесь! Что вы его, старика, по судам таскаете! Он, говорит, теперь на таблетках, давление за двести, чуть не помирает! Артем, как же так? Я вас растила, я вас знаю… Не может этого быть!
Меня затрясло. Так, значит, они решили действовать. Не через суд. Через родню. Через сплетни.
— Тетя Люда, — я постарался говорить максимально спокойно. — Все с точностью до наоборот. Это он нам дал деньги как подарок, а теперь требует назад и еще сверху. А когда мы отказались, принес какую-то левую расписку, которую я в жизни не подписывал. Мы ему официальное предложение вернуть деньги по закону отправили. Он его проигнорировал и теперь вот истории рассказывает.
На том конце провода повисло молчание.
— Расписка? — переспросила тетя Люда. — Ну… это другое дело. А то Лариса так кричала, так слезы лила… Алиночку свою жаловала, говорит, бедная, из-за вашей жадности без ноутбука сидит…
— Ноутбук мы ей, кстати, купили, — холодно сказал я. — Месяц назад. За тридцать тысяч. И шубу мачехе, и телевизор. Хотите, я вам выписки с карты покажу?
— Нет-нет, не надо, — засуетилась тетя Люда. — Я… я поняла. Извини, Артем, побеспокоила. Ох, и времена пошли… Родные люди друг на друга с судами да расписками…
Она положила трубку. Я понял, что мы ее не убедили до конца. Сомнение, как червяк, уже проникло в ее сознание.
Это было только начало.
На следующий день взорвался телефон у Кати. Звонила ее мама. Разговор был долгим и тяжелым. Со стороны тещи сначала звучали упреки («Я же тебя предупреждала, что его семья — темный лес!»), потом слезы («Как же они смеют на моего ребенка грязь лить!»), потом праведный гнев.
Оказалось, мачеха Лариса добралась и до ее странички в Одноклассниках. Написала длинное, полное яда сообщение о том, какие мы неблагодарные, жадные люди, как мы довели бедного Виктора Петровича до сердечного приступа, и как она, Лариса, за него теперь, за его жизнь.
Потом пришла смс от какого-то двоюродного брата, с которым я не общался лет десять: «Артем, отдай отцу деньги, не позорь фамилию».
Потом в общем семейном чате, куда меня когда-то добавила все та же тетя Люда, разразился скандал. Мачеха написала огромное сообщение, где мы с Катей представали законченными мерзавцами, а отец — бедным страдальцем. Ее поддержали пара каких-то дальних родственников, которых я не знал в лицо.
Я не выдержал. Я написал в чат скан той самой расписки и скриншоты переводов мачехе и Алине с датами и суммами. Написал коротко: «Это — ложь. А это — факты. Кому интересно. Остальных прошу не беспокоить».
Чата взорвался. Посыпались вопросы, возмущения, кто-то требовал подробностей, кто-то обвинял меня в том, что я выношу сор из избы. Через пять минут меня просто удалили из чата.
Я сидел на кухне и тупо смотрел на стену. Телефон лежал на столе и то и дело вздрагивал от новых уведомлений. Катя плакала в комнате. Я чувствовал себя абсолютно растоптанным, оплеванным, преданным. Это было хуже, чем прямой конфликт. Это была трусливая, подлая атака из-за угла, рассчитанная на публику, которая любит повозмущаться, не вникая в суть.
Самым тяжелым стал звонок от бабушки, мамы моего отца. Ей было уже за восемьдесят. Голос у нее был старческий, дрожащий.
— Артемушка… Витенька мой что с тобой случилось? Он плачет, говорит, сынок от него отказался… За что ты на него обиделся? Он же тебе всю жизнь отдал!
У меня перехватило дыхание. Он плачет. Он. Мой отец, который орал на меня на пороге и требовал миллионов. Он плачется своей старой матери.
— Бабушка, — я сглотвал ком в горле. — Все не так. Он… он требует с меня денег, которых у меня нет. Очень много денег.
— Какие деньги, внучек? — искренне удивилась она. — У него же денег полно! Он мне прошлой зимой печку новую поставил, хорошую такую, импортную. Говорит, дела идут хорошо. Что он с тебя может требовать?
— Пятьсот тысяч, бабушка. Которые он мне на свадьбу дал. Говорит, это был не подарок, а долг.
На том конце провода повисла такая долгая пауза, что я подумал, что связь прервалась.
— Артемушка, — наконец сказала бабушка, и голос ее стал каким-то другим — усталым и бесконечно горьким. — Я своего сына знаю. Жадность у него с детства. Мать родную бы продал, если бы выгодно было. Прости ты его, Христа ради. Старый он стал, дурак. Ты не слушай никого. Живи с своей Катюшей счастливо. А я… я поговорю с ним.
Она положила трубку. Я сидел и смотрел в пустоту, и по моим щекам текли слезы. Слезы боли, стыда и какой-то горькой-горькой благодарности. Хотя бы один человек поверил нам. Хотя бы один.
Вечером того дня мы с Катей сидели, прижавшись друг к другу на диване, и молчали. Телефоны были переведены в беззвучный режим и убраны подальше.
— Знаешь, — тихо сказала Катя, уткнувшись лицом мне в плечо. — Мне кажется, я теперь понимаю, что чувствуют люди, на которых вылили ушат грязи. Как будто тебя всего измазали в чем-то липком и вонючем, и не отмыться.
— Они проигрывают по фактам, — так же тихо ответил я. — Поэтому бьют ниже пояса. В репутацию. В отношения. Они хотят, чтобы мы сломались. Чтобы мы приползли к ним и сказали: «Заберите ваши деньги, только оставьте нас в покое».
— А мы сломаемся? — она посмотрела на меня, и в ее глазах был тот самый вопрос, который висел в воздухе.
— Нет, — сказал я, и впервые за эти сутки почувствовал не боль и обиду, а злость. Чистую, яростную, праведную злость. — Нет, Катя. Мы не сломаемся. Мы будем драться. За наше право на правду. За наше спокойствие. И мы победим.
Война из юридической плоскости перешла в грязную, бытовую. Но мы были готовы. Потому что у нас было то, чего не было у них — мы были вместе. И мы знали, что мы правы.
Информационная война постепенно стихла. Видимо, отец и мачеха поняли, что слезами и криками в чатах нас не взять. Или, что более вероятно, они перешли к следующему этапу своего плана — ждали ответа от суда на свое заявление. Мы жили в состоянии подвешенной неопределенности, которое изматывало хуже открытого конфликта.
Каждый день начинался с тревожной проверки почтового ящика — не пришла ли повестка. Каждый незнакомый номер на телефоне заставлял сердце бешено колотиться. Мы стали замкнутыми, почти ни с кем не общались, опасаясь новых упреков и расспросов.
Однажды вечером, разгребая старые бумаги в шкафу, я наткнулся на свадебный альбом. Мы с Катей нечаянно открыли его на той самой странице, где была запечатлена наша общая фотография с родителями. Отец стоял рядом, его рука лежала на моем плече, и он улыбался той широкой, неестественной улыбкой, которую надевает для фото. Я смотрел на это лицо и не мог совместить его с тем, что происходило сейчас.
— Выкинуть? — тихо спросила Катя, следя за моим взглядом.
Я молча покачал головой. Выкинуть — значило стереть часть жизни, признать, что все то счастье было фальшивкой. Я был не готов.
Но я был готов к другому. Решение созрело во мне медленно, как тяжелый и неизбежный плод. Оно зрело все эти недели молчания, ожидания, унижений. Оно стало кристально ясным.
— Кать, — сказал я, закрывая альбом. — Я все решил. Я возвращаю им эти деньги. Все до копейки.
Она посмотрела на меня с удивлением, но без протеста.
— Но… как? У нас же нет таких денег. Мы же все на счет положили.
— Возьмем кредит, — выдохнул я. Это слово висело в воздухе все последнее время, но мы оба боялись его произнести. — Возьмем потребительский. Отдадим им. И закроем этот вопрос навсегда.
— Артем, это же… — она хотела сказать «безумие», но остановилась. — Проценты? Мы будем годами расплачиваться!
— А что альтернатива? — голос мой звучал устало, но твердо. — Ждать суда? Тратить нервы, время, деньги на адвокатов? Продолжать эту войну? Я не могу больше, Катя. Я не хочу. Я хочу, чтобы они исчезли из нашей жизни. Навсегда. Это стоит того, чтобы переплатить банку.
Она молчала, обдумывая мои слова. Потом медленно кивнула. Она понимала. Понимала, что я покупаю не просто избавление от долга. Я покупаю наше спокойствие. Наше будущее. Цена была высока, но мы были готовы ее заплатить.
Оформление кредита заняло несколько дней. Мы взяли ровно пятьсот тысяч. Когда деньги легли на счет, я ощутил не радость, а горькое удовлетворение. Я чувствовал себя сапером, обезвредившим смертельную мину ценой собственных рук.
Настал день расплаты. Я не поехал к ним. Не стал звонить. Я открыл онлайн-банк, ввел номер отцовской карты, который, к счастью, знал с тех времен, когда переводил ему деньги на «телевизор» и «шубу». В поле «Назначение платежа» я написал: «Полное погашение суммы по расписке от дата визита отца». Я перечитал написанное трижды. Потом нажал кнопку «Подтвердить».
На экране появилось зеленое уведомление: «Перевод выполнен успешно».
Все. Конец. Финиш.
Я сидел и смотрел на экран, ожидая какого-то катарсиса, облегчения, maybe даже торжества. Но внутри была лишь пустота и тихая, щемящая грусть по тому отцу, которого у меня никогда не было.
Через минуту телефон завибрировал. Пришло смс. Не от отца. От мачехи.
«Деньги получили. Молодец, что образумился. Виктор не хочет с тобой разговаривать. Больше не звони и не приезжай. Живи себе со своей жадной женой и не вспоминай о нас».
Я прочитал это сообщение и рассмеялся. Горько, истерично. Они даже в этот момент не смогли просто взять деньги и заткнуться. Им обязательно нужно было бросить в след камень, уколоть, унизить. «Образумился». Это был последний, финальный аккорд в симфонии их лицемерия.
Я не стал отвечать. Я просто взял телефон Кати и свой, нашел их номера и заблокировал. Сначала отца, потом мачеху, потом номер Алины на всякий случай. Потом я удалил их из всех соцсетей, отписался, закрыл свои профили от посторонних.
Я проделал это молча, методично, как хирург, иссекающий раковую опухоль. Катя наблюдала за мной, и на ее глазах выступили слезы. Но на этот раз это были слезы облегчения.
Когда я закончил, в квартире воцарилась непривычная, оглушительная тишина. Ее не нарушали больше звонки с упреками, ядовитые смс, ожидание подвоха.
Я подошел к окну. На улице темнело. Зажигались фонари. Где-то там, в другом конце города, они получили свои деньги. Они, наверное, праздновали победу. Довольные, что обвели вокруг пальца глупого сына, вынудили его влезть в долги и откупиться.
Но я смотрел на загорающиеся окна наших соседей и понимал — настоящая победа была здесь. В этой тихой, скромной квартире. В этом спокойствии. В этом чувстве, что кошмар наконец-то закончился.
Я обернулся к Кате. Она смотрела на меня, и я впервые за долгие месяцы увидел в ее глазах не боль, не тревогу, а просто любовь. И надежду.
— Все, — прошептал я. — Я будто груз сбросил в тысячу пудов. Жалко, что так вышло. Очень жалко. Но это был их выбор. Не наш.
Она подошла и обняла меня, прижалась щекой к моей груди.
— Теперь все будет хорошо, — сказала она, и это прозвучало как клятва. — Теперь мы начнем нашу жизнь. С чистого листа. Только мы.
Мы стояли так посреди нашей гостиной, двое против всего мира, который вдруг перестал быть враждебным. Долг был оплачен. Но не деньгами. Ценой наших иллюзий. И мы были готовы заплатить ее снова, лишь бы никогда не возвращаться в тот кошмар.
Год пролетел на удивление быстро и… спокойно. Невероятно, немыслимо спокойно. Мы с Катей привыкли просыпаться под звуки не звонка телефона, а соседского скворца за окном. Привыкли планировать выходные, не оглядываясь на возможные «срочные просьбы». Мы даже съездили в тот самый отпуск на море, который отменили из-за «семейного отдыха» с мачехой.
Кредит мы гасили старательно, экономя на многом, но без надрыва. Это был наш долг. Наш сознательный выбор. И он давался нам легче, чем те унизительные подачки, которые мы выдавали по первому требованию.
Главной нашей радостью стала маленькая, но уже наша собственная однокомнатная квартира в новом микрорайоне. Ипотека. Своя крепость. Без запаха чужих скандалов и чужих претензий. Мы с Катей с упоением красили стены, выбирали шторы, заносили на руках на пятый этаж наш первый собственный диван.
Именно в этой суматохе я почти перестал думать об отце. Мысли о нем приходили редко, как короткие вспышки былой боли, и так же быстро гасли в повседневных хлопотах и новых планах.
Встреча произошла случайно. Кате понадобилась новая сумка для ноутбука, а мне — термос получше. Мы поехали в большой торговый центр на окраине города, куда раньше никогда не заглядывали.
Мы уже заканчивали и я, нагруженный пакетами, ждал Катю у выхода из магазина электроники, как вдруг увидел их.
Они выходили из ювелирного бутика. Отец и мачеха. Он нес несколько брендовых пакетов, она — с довольным, сияющим лицом, разглядывала что-то у себя на руке. На ней была та самая норковая шуба, о которой когда-то шла речь. Настоящая, густая, блестящая. И в руке болталась та самая кожаная сумка из «Золотого», которую когда-то приметила Катя.
Они были воплощением процветания и самодовольства. Никаких следов болезни, нервных срывов или финансовых затруднений. Они выглядели так, будто только что выиграли в лотерею.
Я замер. Сердце на мгновение ушло в пятки, потом застучало где-то в висках. Катя, выйдя из магазина и увидев мое лицо, проследила за моим взглядом и тоже застыла.
Надо было уже позвонить Они подняли головы и увидели нас.
На их лицах застыло одно и то же выражение — сначала легкое удивление, потом мгновенная маска презрительного безразличия. Ни тени смущения, ни капли стыда.
Мачеха первая оправилась. Ее взгляд скользнул по нашим скромным пакетам, по моей старой куртке, и на ее губах появилась едва заметная, торжествующая ухмылка. Она что-то шепнула отцу на ухо. Он кивнул, его лицо осталось каменным.
Они сделали вид, что хотят пройти мимо, но я неожиданно для себя сделал шаг вперед. Мне не нужно было выяснять отношения. Мне не нужно было ничего доказывать. Но я должен был это сделать. Для себя.
— Здравствуйте, — сказал я нейтрально, перекрывая им путь.
Они остановились. Отец тяжело вздохнул, будто я оторвал его от крайне важного дела.
— Ну, здравствуй, — буркнул он, глядя куда-то мимо моего плеча.
Мачеха промолчала, демонстративно разглядывая маникюр.
Повисла неловкая пауза. Я ждал, что они спросят, как мы, что у нас нового. Хоть что-то. Как люди после долгой разлуки. Пусть и фальшивое. Но нет.
— Как дела? — спросил я, ловя на себе удивленный взгляд Кати.
— Нормально, — отрезал отец. — Живем. Не жалуемся.
Его взгляд скользнул по моим пакетам. —А у тебя дела, я смотрю, тоже… не ахти. — в его голосе прозвучало откровенное злорадство.
Я не стал отвечать на укол. Я смотрел на него, на его новую дорогую куртку, на его сытое, довольное лицо, и вся та боль, обида и ярость куда-то ушли. Осталась лишь легкая, почти академическая жалость.
— У нас все хорошо, — сказал я тихо и очень четко. — Очень. Спасибо.
Я посмотрел на мачеху, на ее шубу, на сумку, и мой взгляд был настолько спокойным и изучающим, что ее ухмылка сползла с лица. Она отвела глаза.
— Ну, ладно, — поспешно сказал отец, почувствовав неловкость. — Мы спешим. Не задерживай.
Они быстро прошли мимо, не попрощавшись, унося с собой шлейф дорогого парфюма и запах свежеснятых ценников.
Мы с Катей еще несколько секунд смотрели им вслед. Потом я обернулся к жене. На ее лице была легкая улыбка.
— Ну что, — сказала она, беря меня под руку. — Все таки вышло как в кино. Злодеи процветают.
— Да, — я улыбнулся в ответ. — Но знаешь, что я сейчас почувствовал?
— Что?
— Что мы выиграли. Не они. Мы. Они остались там, в своем мире из шуб, лжи и вымогательства. А мы — мы свободны. И мы счастливы. По-настоящему.
Мы вышли из торгового центра на холодный зимний воздух. Я глубоко вдохнул. Воздух был свежим и чистым. Он принадлежал только нам.
Я обнял Катю за плечи, притянул к себе. —Поехали домой? — спросила она. —Поехали домой, — кивнул я.
И мы пошли к нашей машине, к нашей квартире, к нашей жизни. Не оглядываясь.