Продолжение. Начало ЗДЕСЬ
Вернулась тётя Аня с пустой миской, и, качая головой, пожаловалась матери:
- Спасу нет с этой заразой, - мотнув головой в сторону, с которой доносилось в открытое окно энергичное и сочное чавканье Дайны, - вздохнула тёть Аня,
- Каждый год одна и та же песня, в этом году спасибо, хоть всего четверо, а то ведь по шесть, по восемь щенков приносит каждое лето… И не отпускаем, следим, чтоб не бегала со двора никуда, и как только умудряется, понять не могу.
- Дурное дело - не хитрое, - отозвалась мать, - Ладно, поеду я, а то на автобус опоздаю, да и вам рано вставать завтра… Спасибо, Аня за всё… Вы в понедельник возвращаетесь? Я позвоню на работу тебе…
- Идём, проводишь меня, - с грустной улыбкой обратилась она к дочери, обняв её за плечи. Алька почему-то не могла спокойно видеть такое выражение лица матери. Такое жалкое, ранимое и бесконечно дорогое. От него Альке почему-то становилось тревожно и неуютно. Хотелось обхватить мамино лицо с этой невыносимо грустной улыбкой, вглядеться в печальные серо-зелёные глаза с жёлтыми крапинками и разгладить тёплыми ладошками эти морщинки в углах глаз и эту вертикальную складочку между бровями. А потом, уткнувшись лицом в мамино плечо, обнимать, вдыхая родной запах, оплетая руками, волосами, дыханием, до тех пор, пока вместо этой натужной, грустной улыбки, раздастся, как раньше, её журчащий, заразительный смех и вспыхнут в серо-зелёных глазах золотистые огоньки-звёздочки.
Алька тут же и немедленно не только всё простила, но даже пожалела, что вообще завела этот разговор про щенка, несмотря на то, что собаку ей хотелось иметь столько времени, сколько она себя помнит. Она больше не сердилась на материнские нравоучения, увиливания и обобщения. И за её стремление к образцово-показательным выступлениям острой педагогической направленности. Она и есть педагог, учитель начальных классов. А как говорит отец, это не лечится. И ещё он говорит, что если в доме есть хотя бы один учитель, то все остальные будут учениками. И на постоянные, несправедливые и обидные нападки на отца она сейчас не могла на неё злиться. Даже когда мать её попрекала отцом или втягивала в эти разборки их с Ромкой, в глубине души Алька точно знала, что всё это мать говорит не ей, (пусть даже в комнате кроме них никого больше нет), а продолжает своё бесконечное противоборство с отцом, всё так же, яростно аргументируя и приводя всё новые доказательства своей правоты. Алька не могла обижаться на это, хотя бы потому что видела, как плакала мать после недавнего разговора с ним по телефону.
Сейчас они молча шли на автобусную остановку, и Алька размышляла о том, почему близким людям бывает так трудно произнести нужные слова, особенно если сказать хочется так много. И злилась на себя за это. С другой стороны, отца тоже было очень жалко, тем более, что за него заступиться было некому, даже его собственная мать, баба Зина, демонстративно была на стороне матери и говорила про сына, что он не от мира сего.
Отец утверждал, что у Альки обострённое чувство справедливости. И вот это самое чувство подсказывало ей, что ещё неизвестно, кто из её родителей больше нуждается в любви и заботе.
Алька точно не знала с чего у родителей всё началось, но вроде бы год назад отцу предложили какую-то ужасно прибыльную работу, а он отказался наотрез и продолжал по маминому выражению «просиживать штаны» в своей лаборатории по выращиванию кристаллов.
- Ты же талантливый человек! - звенела мать своим особенным учительским голосом с металлическими нотками, который появлялся у неё в особенно напряжённые моменты, когда ситуация грозила выйти из сферы её влияния и контроля. Таким же голосом она обращалась к Альке, когда ей что-то сильно не нравилось в поведении, учёбе, неудобных вопросах или неуместных высказываниях дочери. Например, когда придя домой, заставала невымытой посуду. Или пунцовая возвращалась с родительского собрания, где активно обсуждалось Алькино сочинение по поводу Владимира Маяковского, в котором она аргументированно и недвусмысленно старалась доказать, что считать его поэтом является огромным заблуждением. Ещё более впечатляющую реакцию сродни культурному шоку, вызвало её заявление во время обсуждения прозы Максима Горького. По поводу которой она высказалась в том смысле, что лично у неё творчество означенного писателя вызывает только одно желание: немедленно после прочтения тщательнейшим образом вымыться, потому что произведения эти, с позволения сказать, дурно пахнут, а по пути в баню желательно сделать лоботомию, чтобы навсегда стереть из памяти липучие, вязкие описания убогих, грязных и несчастных людей, которых при всём этом отчего-то совершенно не жаль. Одухотворённая и трогательная учительница литературы посмотрела на неё так, будто только что на глазах всего класса у лучшей её ученицы выросли оленьи рога и лошадиные копыта. И нужно срочно принимать меры по спасению подростка.
- Алиса, дорогая, зачем ты читала пьесу «На дне»? Это же программа 10 класса…- растерянно проговорила она наконец.
- Будто остальное лучше, - буркнула Алька, - тот же «Буревестник», напыщенный, фальшивый и…
- Сядь, Иванцова! - резко оборвала её учительница, - Это тоже изучают в старших классах! На будущее, постарайся, если тебе, конечно, не трудно, придерживаться границ заданного материала, - она поставила в журнале напротив её фамилии жирную точку, и не глядя на Альку закончила:
- Вам всего лишь нужно было подготовить небольшое сообщение по повести Горького «Детство», и ознакомиться с краткой биографией писателя.
Легко сказать, - подумала тогда Алька. По образному выражению мамы, она не читала книги, а глотала их. Книги были ей нужны, как воздух. Она уже давно с целью утоления книжного голода таскала в свою комнату тяжёлые прохладные тома из родительской библиотеки. И при этом меньше всего думала о том, в программу какого класса она в данный момент сунула свой любопытный читательский нос. Но в тот раз, видимо, сдержанная учительница литературы всё-таки не выдержала и, встретив Алькину мать, посоветовала ей хотя бы изредка контролировать вольное чтение дочери. Вот в таких случаях, появлялось в голосе матери это металлическое звучание:
- Алиса, милая, иди-ка сюда, нужно кое-что обсудить…
Ага, как же, кое-что! Плавали, знаем… Алька тащилась на кухню или в гостиную, в зависимости оттого, где находилась мама, заранее уверенная, что ничего хорошего ей лично не светит. Тем более, раз мать заговорила не только звенящим голосом, но и назвала её полным именем, к тому же с этой дурацкой приставкой «милая». Откуда это словечко вообще? Из русской классической литературы? «Груня, милая, принесите свечи и подайте, душенька, мой шлафрок». Если бы в такие минуты, Альку не тревожили больше всего её ближайшие перспективы, она бы от души посмеялась. Хотя бы про себя, тем более что она частенько развлекалась подобным образом.
Так что, когда мать добавляла к её и без того весьма проблемному имени ещё и обращение «милая», то было совершенно понятно, что уж кем-кем, а милой, по крайней мере, в этот конкретный момент,она свою ненаглядную доченьку вовсе не считает. Точно так же, когда она звенящим от железа голосом, взывала к отцу:
- Ты же умный человек, вспомни, наконец, что у тебя двое детей… - Алька была уверена, что именно так говорят с тем, кого в глубине души считают непроходимым тупицей.
Вообще то, что мать работала в школе, в которой они с Ромкой учились, являлось для них обоих дополнительным источником стресса, дискомфорта и уныло-нескончаемой повинности. Это служило бесконечным поводом для проведения наглядно-воспитательных мероприятий со стороны учителей и перманентного уничижительно-пристального наблюдения одноклассников вкупе с их легализованной возможностью расцветить и украсить тягостные школьные будни, посредством многочисленных, ежедневно проводимых реалити-шоу, объединённых общей темой «Мать - учительница в моей школе». Альке ещё повезло, когда она училась в младших классах, её мама находилась в декретном отпуске с маленьким Ромкой. А вот, когда пришло время идти в первый класс её младшему брату, она устроила всё так, чтобы он попал именно к ней. Мама этим даже гордилась, как всё хорошо складывалось, она только что выпустила свою любимую первую ласточку -
четвёртый класс (Алька с Ромкой не только знали в этом классе всех поимённо, но и прекрасно были осведомлены, кто из ребят, что из себя представляет, как учится и чем дышит) как ей дали полностью укомплектованный жизнерадостными и не в меру активными выпускниками дружественного их школе центра развития ребёнка, которые всей своей подготовительной группой, воодушевляемые такими же родителями-активистами, готовыми вместе со своими детьми шагать без устали к сияющим вершинам знаний, умений и навыков, - первый класс. Куда, разумеется, пользуясь, так сказать служебным положением, она вписала и Ромку. Который, к слову, никаких таких новомодных центров не заканчивал, а числился, или по выражению одной из его воспитательниц занимал место в рядовом, ближайшем к дому детском саду, куда действительно ходил редко, по причине частых простудных заболеваний, а также в силу того, что водить его толком было некому; мама не успевала, так как работала в первую смену, а баба Зина, под присмотром которой, он, в основном, и находился, ссылалась на больные ноги. Но это была официальная версия, неофициальная, а значит наиболее соответствующая действительности, заключалась в том, что баба Зина категорически садикам не доверяла. К тому же она считала непростительным грехом при родной бабушке тащить ребёнка в казённый дом, где его неизвестно ещё чем накормят. О чём и заявляла повсеместно и во всеуслышание. Только следила, чтобы поблизости не было матери. Так как та придерживалась диаметрально противоположной точки зрения. Но слишком уж настаивать на своём мать опасалась, чтобы совсем не остаться без помощи, так как на Олю, - то бишь, свою мать - в этом смысле рассчитывать не приходилось вовсе. Оля, год назад выйдя на пенсию, совершенно преобразилась, внешне и внутренне. Создавалось ощущение, что она готовилась к этому долгие годы. Мечтала, вынашивала, лелеяла. А может так оно и было на самом деле. Оля, блестяще окончившая в своё время партийную школу, подвизавшаяся в позднесоветское и последующее смутное время на промежуточных, среднестатистических должностях, выйдя, как говорится на заслуженный отдых, пустилась, по словам отца, во все тяжкие.
Одно время примерная выпускница партшколы стала ездить по святым местам, в коротких промежутках между вояжами сделала три подряд пластических операции. После чего, вступила в гражданский брак с относительно свободным художником Никитой, который был младше её на двенадцать лет. Носилась с ним и со своим новым, вдохновенно-отчуждённым лицом не только по области, но и всей стране, заводя полезные знакомства и помогая своему безмерно талантливому, но скромному молодому человеку организовывать выставки и осваивать, - в режиме ожидания достойных предложений, - другой попутный сегмент дополнительного заработка, как-то: частные уроки, декораторская подработка, мелкие заказы на портретную живопись местечковых депутатов и бизнесменов. С появлением в новой Олиной жизни бородатого Ильи с печальными и мудрыми глазами православного мученика, святые места уступили место Дубаям, Таиланду и шенгенской визе.
Так что в разговоре с бабой Зиной, мама ограничивалась небольшим спичем в пользу дошкольного воспитания, значимости социализации и духа коллективизма. Баба Зина во время таких мини-лекций заметно грустнела, и в ответ недовольно бормотала:
- Вот помру я, тогда и делайте, что хотите.
Когда Ромка, стараниями матери попал в этот спаянный организованной дошкольной жизнью класс, в котором, говоря откровенно, он был всё равно, что пятое колесо в телеге, мама поначалу никакой угрозы не почувствовала. А наоборот, как ранее упоминалось, этим обстоятельством была весьма довольна. Ей казалось, что лучше родной матери собственного ребёнка научить никто не сможет. Тем более если мать, к тому же, имеет кроме профессионального образования и все прочие необходимые условия для осуществления этой благородной миссии. Она поначалу жалела только о том, что ей в силу некоторых обстоятельств не удалось взять в свой класс дочку (Алька прекрасно зная, что это, к счастью, уже неосуществимо, всё равно ни разу не могла удержать плохо замаскированного облегчённого вздоха).
Мать была уверена, что в этом случае им бы удалось избежать полной Алькиной математической несостоятельности. Но так мать думала только в самом начале самой первой четверти их с Ромкой первого класса. Вскоре она увидела своего мальчика совсем с другой стороны и уже не считала, что обучать находящихся в детском коллективе собственных детей, такая уж прекрасная идея. Со смышлёным, воспитанным и, в общем-то, беспроблемным Ромкой на уроках происходила страшная метаморфоза, которой ни он сам, и никто другой объяснить не мог. Он ложился на парту и отказывался вставать, он кривлялся и гримасничал не хуже наглого попрошайки-шимпанзе в городском зоопарке, он (о Боже!) часто передразнивал мать, как только она отворачивалась к доске, а пару раз элементарно срывал урок. И всё это под осуждающие взгляды и сдержанно-ехидные смешки любознательных, сплочённых и активных счастливчиков, чьи мамы не преподавали в классах своих детей.
Мало того, что этот выскочка - учительский сынок, - как бы говорили взгляды Ромкиных одноклассников, - что само по себе является предосудительным и отвратно-вопиющим, так он ещё и ведет себя самым, что ни на есть, возмутительным образом. Причём беседы, угрозы и другие меры воспитательного воздействия были в случае с Ромкой абсолютно бесполезны. Он смотрел на мать круглыми от ужаса собственных безобразий глазами, кивал головой в знак полнейшего своего раскаяния и согласия, что поведение его иначе, как хулиганским не назовёшь, и что так больше продолжаться не может. Он абсолютно искренне, со слезами на глазах обещал вести себя хорошо, а на утро всё повторялось, зачастую, в ещё худшем варианте, чем накануне. Не выдержав, мать однажды расплакалась в кабинете завуча, и сказала, что будет увольняться. Та покачала головой, и неожиданно спросила:
- Как ты думаешь, почему оба моих сына учились в другой школе? - она посмотрела на удивлённое лицо матери, улыбнулась и добавила:
- Не нужно тебе увольняться, мы переведём твоего Ромку в параллельный класс, и всё наладится, вот увидишь.
Стоит добавить, что так оно и произошло. Все, наконец, успокоились и выдохнули. Больше всех обрадовался этому сам Ромка, хотя и старательно делал вид, что это не так. Он с облегчением занял в новом классе самую обычную среднестатистическую нишу. Уже никто не смотрел на него с вызовом, когда он отвечал, дескать, ну-ну, учительский сынок, давай, покажи нам, как нужно это делать правильно. На него не оборачивались в едином, дружном порыве все без исключения одноклассники, после фразы учителя «Значит, желающих отвечать нет?», с отчётливо сквозившем в каждом взгляде вопросе: «Ах, скажите пожалуйста, неужели и учительский сынок не знает?» Алькин брат вдыхал полной грудью воздух свободы, с наслаждением человека, выздоравливающего после тяжёлой болезни. У него появилось ощущение, будто он избавился от многотонного, неподъёмного груза, который давил, не позволяя свободно дышать, принуждая затравленно оглядываться и угрожая рано или поздно окончательно раздавить его. Ромка с утроенным энтузиазмом постарался смешаться с новым коллективом и раствориться в нём. Если бы только было можно, он безжалостно уничтожил все индивидуально-личностные особенности, выделяющие его среди других учащихся. Идеальный вариант - добиться полной идентификации с остальными… Стать, как все. Алька хорошо понимала брата, хотя с мамой они в школе только иногда пересекались. Но даже в эти редкие моменты Алька чувствовала себя не в своей тарелке, когда мать с ней заговаривала в присутствии ребят из её школы. Если она не успевала скрыться до того, как мать её заметит, Алька при её приближении, кроме неимоверного шума в ушах не слышала больше ничего. Наблюдая исподлобья, как мать, улыбаясь, говорит обычную в таких случаях чепуху, обращаясь к ней и её одноклассникам, Алька вполне искренне мечтала провалиться сквозь землю, не забывая посылать матери посредством немигающего взгляда на окаменевшем лице мысленные сигналы: «Уйди, прошу тебя, немедленно, прямо сейчас, разворачивайся и быстро уходи, о Боже, мама, пожалуйста!»
И хотя у Альки, по крайней мере, внешне, это её недовольство практически никак не проявлялось, мама, видимо что-то всё равно чувствовала. «Вот что происходит в нашей семье, и вот какие у меня ненормальные дети» - жаловалась она Оле по телефону.
Когда мать поняла, что отец не изменит решения, то есть не оставит свою драгоценную лабораторию, она ледяным голосом предрекла ему, что он так и помрёт жалким завлабом (Алька знала, что так сокращённо называется отцовская должность) с грошовой зарплатой.
Отец тогда, почти не разжимая губ, ответил ей, глядя прямо перед собой:
- Ты пойми, если я это сделаю, я перестану уважать себя.
И мама, перед тем, как хлопнуть дверью, выкрикнула ему:
- О детях лучше б подумал, они-то будут тебя уважать, чистоплюй несчастный!?
Альке всегда было неприятно, когда взрослые в трудных ситуациях ссылались на детей. Как бы прикрывались ими, выкидывая последний, самый весомый козырь, мол, а на это ты что скажешь, дорогуша?! Алька каждый раз в такие моменты испытывала неловкость и смятение. И потом, разве уважение измеряется размером заработка?! Или всё-таки да? Как же всё сложно, и запутано у этих взрослых…
После той размолвки в доме установилась непривычная тишина, было одиноко и неуютно. Даже если все находились в квартире. Мама на кухне проверяла тетради, а папа уже не шутил по поводу «согбенной спины», не целовал маму в макушку, распевая «школьные годы, чудесные…» и не дразнил маму «старой доброй учительницей со следами былой красоты» и глядя на молодую и красивую маму, всем было понятно, что это вовсе не про неё, а потому было не обидно, а смешно. Все и смеялись, и звонче всех именно мама, рассыпая свой чудесный серебристый смех и красиво запрокидывая голову, так, что густые волосы каштановым ливнем переливались на её плечах. А папа стоял, улыбаясь, и смотрел на неё долго-долго… Но так было раньше… Сейчас папа с непроницаемо-серьёзным лицом читал или смотрел телевизор. И всегда там, где не было мамы. Иногда он остановившимся взглядом глядел в тёмный экран Или подолгу забывал переворачивать страницы в книге. Алька с Ромкой, притихшие, сидели в своей комнате, и не только переставали спорить и выяснять отношения, но оба, не сговариваясь, почему-то перешли на шёпот. Им казалось, что любой мало-мальски громкий звук способен нарушить или даже вовсе сломать эту хрупкую, ледяную тишину, и тогда может произойти что-то по-настоящему страшное. И продолжалось это довольно долго. Слишком долго, как считала Алька. А потом отец собрал вещи и ушёл. И виделись они с ним теперь иногда по воскресным дням или на каникулах, когда Алька с Ромкой приезжали к бабе Зине на дачу. Если отец не дежурил в своей лаборатории, наблюдая за ростом живых кристаллов, или не сплавлялся по реке, участвуя в байдарочном походе, или ещё где-то не был занят, и не принимал участия, то продумав воскресную программу, они втроём с самого утра начинали её осуществление. Ромка ждал этих встреч и радовался им, Алька в общем-то тоже, но… Ох уже это старое, но вовсе не доброе «но». «Послушай, Иванцов, отличный мужик, я очень его уважаю, но…», видимо всё же уважением здесь как раз и не пахнет. Или: «Знаешь, боюсь тебя обидеть, но…», нет, всё-таки, пожалуй, обижу. Алька, например, постоянно убеждалась в следующем: всё, что стоит перед предлогом «но», не имеет значения. Так и с этими походно-выходными днями, которые они проводили с отцом. С одной стороны, Алька скучала и ждала их, а с другой… Мучительно было наблюдать, как отец изо всех сил пытается казаться весёлым, беззаботным и максимум усилий прилагает к тому, чтобы всё выглядело так, будто ничего не произошло, а у самого в это время, между прочим, взгляд, как у раненой собаки. Да, да, Алька видела своими глазами, когда бабы Зинин Бимка попал под соседскую машину, у него был точно такой же взгляд. Алька чуть с ума не сошла от ужаса и душевной боли. И ей абсолютно стал понятен смысл поговорки «сердце обливалось кровью». Именно это состояние Алька в той ситуации и переживала, и даже, наверное, могла бы описать, если бы физически была способна на это. Баба Зина и дядя Петя, под машину которого и попал глупый Бим, когда сосед выезжал из гаража, насильно увели её, рыдающую и обмякшую, в дом. Но Алька отчётливо запомнила, как отчаянно и страшно завизжал тогда умирающий пёс, как в ответном возгласе, она со всех ног кинулась к нему, и, когда подбежала, то увидела, что он уже не скулил, а только редко и негромко хрипел, слегка подёргиваясь своим маленьким, кудластым тельцем и уставившись в небо пустым, каким-то безнадёжным взглядом. Вот такой же взгляд она часто стала замечать и у отца, когда он и подумать не мог, что за ним кто-то наблюдает, или просто уставал изображать те чувства, которых на самом деле не испытывал. Первый раз, когда Алька заметила этот взгляд, она даже испугалась. Они были в зоопарке, ходили они туда часто, в основном, по настоянию Альки, а Ромке, по-видимому, было всё равно куда идти, лишь бы находиться в обществе отца. Она знала там каждый уголок, и хотя (и в этом заключалась ещё одна противоречивость Алькиной натуры), в общем и целом атмосфера зоопарка была ей глубоко отвратительна, а сама идея содержания диких животных в тесных клетках, представлялась ужасной, стремление видеть живых зверей, ощущать их присутствие, наблюдать за ними так близко, хоть и через прутья решёток, всё же побеждало. У неё там были любимые и не очень места. Например, перед вольером с волками, Алька не задерживалась. Ей было стыдно... То, что она там видела, очень слабо подходило такому гордому, независимому и сильному зверю, как волк. Там находились два некрупных, похожих на больных собак животных, со свалявшейся, облезлой шерстью, и поджатыми хвостами. Алька даже вначале с недоверием перечитывала табличку на вольере, которая уверяла посетителей зоопарка, что перед ними именно те самые, что ни на есть волки серые обыкновенные, (Canislupus), вид хищных млекопетающих из семейства псовых, пока не выучила её наизусть. Она опускала голову и подгоняла отца с братом:
- Идём, идём, скорее к Манюне.
О, Манюня - это совсем другое дело! Это была слониха, и она была великолепна. Благодушно-умиротворённая, она с достоинством королевы своим бархатным хоботом, неторопливо и осторожно принимала санкционированное зоопарковской администрацией угощение, аккуратно отправляя в улыбающийся рот специально для неё приобретённые у кассы яблоки, и поглядывая на Альку необыкновенно человечьим, мудрым и добрым глазом. Ещё Альке очень нравилась парочка белых медведей, она могла сколько угодно простоять у их вольера, разглядывая огромные когтистые лапы и симпатичные чёрные носы полярных мишек. Возле них всегда было много народу, казалось, будто здесь и дышится легче. Возможно, это было связано с бассейном, который, разумеется, у них был и которым они весьма активно пользовались: постоянно ныряли, обдавая водяной пылью слишком близко стоящих людей, ненадолго выходили «на бережок», покрытый кафелем, лениво и незаинтересованно оглядывали публику угольно-чёрными, блестящими глазами и снова шумно ныряли. Алька тоже любила воду, и почти физически ощущала то удовольствие, с которым медведи прыгали в свой бассейн. Она, улыбаясь, наблюдала за ними, настолько плотно прижавшись к решётке, что на щеках у неё потом ещё какое-то время оставались две розовые полосы. Наконец, Ромка начинал тянуть её за рукав и канючить:
- Пойдём уже, чего ты застряла опять…
Ещё был один замечательный экземпляр - орангутанг Самсон, с удивительным даже для обезьяны подвижным и богато окрашенным в эмоциональном отношении лицом. Когда Самсон находился в своём излюбленном состоянии, то есть сидел на брёвнышке с угрюмо-созерцательным видом, почёсывая свой тёмно-серый, умеренно-мохнатый живот, то был очень похож на Олиного гражданского мужа, бородатого Илью, с голым торсом сидящего напротив своего очередного эскиза и в озабоченно-глубокой задумчивости постукивающего себя по животу. Время от времени Самсон поднимался и неохотно ковылял на толстых и кривых лапах к посетителям, милостиво собирая подношения, вытягивая огромные фиолетовые губы трубочкой, посвистывая и ухмыляясь, как входящий в паб бравый моряк, решивший, во что бы то ни стало, хорошенько кутнуть и повеселиться сегодня вечером. Иногда Самсон хмурился, морщил лоб, поднимал удивлённо брови, и даже опасно скалил жёлтые, изъеденные зубы, но тут же снова, пожимал чьи-то руки, косил печальным глазом, и виновато улыбался, словно просил прощения за эту нечаянную выходку, точь в точь, как набедокуривший гуляка-матрос, после случайной и яростной разборки, оглядывающий с недоумением перевёрнутые столы, разбитую посуду, испуганные и потрёпанные физиономии приятелей-выпивох и собственные окровавленные о чьи-то зубы кулаки. У него было настолько очеловеченное лицо, что Алька бы совсем не удивилась, если б он вдруг повернулся к ней, подмигнул и шепнул, кивая на остальных:
- Ты же всё понимаешь, детка!? Я обязан играть по правилам, знаешь ли… Се ля ви, будь она трижды неладна, если ты, конечно, понимаешь о чём я…
Остальные близкие родственники Самсона, макаки и шимпанзе, не вызывали у Альки почти никакого интереса: шумные и пустые трещотки, даже не пытающиеся скрыть своего исключительно меркантильного интереса к людям, а удовлетворив его, сразу же и откровенно их презирающие. Альке они напоминали компанию назойливых, крикливых и вороватых цыган, что по-хозяйски уверенно, цветной, говорливой лентой прокладывали себе путь в центре рынка. Алька знала почему ей так нравится Самсон, и Манюня, и белые медведи: в них было достоинство и благородство. И ещё в них жила потаённая и извечная природная мудрость, которую не удалось сломать или спрятать даже железной решёткой. А в макаках не было ни того, ни другого, ни третьего. Ни на грош. И вот как раз у вольера Самсона Алька, глянув на отца, и увидела первый раз этот неживой, потерянный и безнадёжный взгляд. Она так испугалась, вдруг остро почувствовав его боль, что у неё защемило сердце.
Вспомнив про бедного бабы Зининого Бимку и про зоопарковских своих любимчиков, Алька снова подумала про чудесного щенка и улыбнулась в темноте. Она непроизвольно свела ладони ковшиком, будто этот тёплый, плотный комочек и сейчас находился в её руках.